Текст: Андрей Мягков
Встречают по обложке
В десятых Павел Крусанов переехал из питерских издательств в московские, но литературную прописку не сменил - вот и его новая книга, выходящая под эгидой Редакции Елены Шубиной, с первых букв аннотации записывает своего автора в «петербургские фундаменталисты». Справедливости ради, жанровая принадлежность крусановской прозы всегда оставалась туманной: в ход шли и до сих пор шагают самые разномастные определения, от «интеллектуального фэнтези» и «магического реализма» до «альтернативного реализма» и «мистического империализма». Такое демонстративное отсутствие литературоведческой мировой как бы намекает, что лучше говорить предметно и без «-измов» - чем и займемся.
Предыдущая книга Крусанова, «Царь головы», была составлена из умеренно удивительных рассказов: мистика присутствовала, но словно стеснялась себя, ограничиваясь декоративной ролью тонкого слоя сахарной пудры на пончике. Нынешнее детище писателя, «Железный пар», являет собой роман и вплетением чудес в бедную на выдумки повседневность также не слишком увлекается.
История, соответственно, обходится без вычур: живут себе два близнеца, между которыми все не слишком ладно. Один реставрирует ветхие книги и строит планы по разумному, доброму и вечному обустройству планеты, другой - движимый чувством братской вины, отправляется в экспедицию по весям Таджикистана, чтобы достать редкий и потенциально магический материал. Тот нужен брату для огранки его трактата: без инкрустированного переплета книга вряд ли заинтересует сильных мира сего, а без их потворства перекроить мир не выйдет. Таким образом, пока один близнец занимается переплетами - другой, простите за каламбур, в переплет попадает.
На уровне виньеток и вензелей «Железный пар», конечно, позаковыристей, но той самой тисненой прозы «Укуса ангела», неоднозначная стать которой ощущалась от пары случайно прочитанных страниц, можно не ждать: переводной стикер «русский Павич» стерся до тонкого слоя сахарной пудры, даже знаменитая «имперскость» - и та выглядывает из-за корешка как далекое воспоминание. Роман этот, впрочем, другой и о другом, так что любые претензии как бы и несостоятельны: к тому же прилизанная справность текста никуда не делась.
Как не девался никуда плюрализм мнений, который неизменно окружает крусановскую прозу. Линий водораздела здесь можно нащупать множество, но одна из самых очевидных: Крусанов, подобно Пелевину, умеет точно схватывать какие-то социокультурные химеры, но удивительно растерян в мелкой моторике человеческой души. «Внезапно съехавший с ума охранник зарубил Рому топором в квартире-музее Достоевского» - сквозь такую постмодернистскую призму он обычно и смотрит на своих персонажей. Тут уж, как говорится, дело вкуса. Или, если цитировать: «Он имел вкус, а жизнь, как известно, есть не что иное, как вечный спор о вкусе и о том, что же на самом деле лакомо». Самое время поспорить.
Павел Крусанов. «Железный пар». М.: АСТ, «Редакция Елены Шубиной».
Железный пар
Из тетради Грошева
…такая красивая. Нет — прекрасная! Просто прекрасная! Я опасаюсь ходить под её окном, когда оно открыто (оно открыто с мая по октябрь (год наблюдаю), с учётом, разумеется, погоды — в ненастье заперто, само собой), а ведь привык: с Марата — через Поварской — на Невский. А там — Литейный и подвал Бодули. Он, Бодуля, говорит, что я правдоискатель, превзошедший меру, поэтому во мне нет места для любви, а — только для немилосердной требовательности. Оттого я мизантроп и не ценю прекрасное. Но это же не так, совсем не так! Просто я ставлю во главу краеугольным камнем честность самоотчёта (отсюда и тетрадь (четвёртая уже), куда заношу мысли в порядке производства в гончарне разума и чувств). Просто справедливость жжёт мне сердце и не даёт молчать. И мимо проходить. Когда я вижу лужу там, где быть ей не положено, где следует ступать ногами гражданам, не замочив и не запачкав обувь, я говорю: здравствуй, большая лужа! — и объясняю ей её неправоту. В чём же немилосердие? Где мизантроп? О чём я? Да, опасаюсь ходить под окном. А оно ровно там — в Поварском: старый дом с фонарями (иначе — эркерами, это у строителей архитектуры одно и то же) через два этажа — со второго на третий. Венчает фонарь балкончик с железной оградой. Ещё там лепнина — что-то вроде бутонов папируса, какие изображали египтяне на фресках своего искусства. Она — у окна, в фонаре. Читает. На подоконнике — зелёное насаждение в горшке. Тюлевые занавески раздёрнуты — солнце, когда оно является на небе, светит сюда недолго. Иногда на подоконник усаживается кошка полосатой масти (или кот). Она читает (не кошка) и, вероятно, иной раз забывается над книгой. А что, если с открытой страницы вниз упадёт копьё, выбитое Айвенго на турнире у храмовника — как бишь его — Бриана де Буагильбера? Или студент Раскольников уронит на мою голову топор? Однажды мне под ноги уже упал шнурок для самоудушения — султанское послание, отправленное опальному паше, — понятно, что мои тревоги не беспочвенны. Когда случилось это (упал шнурок), решил ходить на будущее по Дмитровскому, но вслед подумал: малодушно. Хожу по-прежнему, но — по противной стороне. Так безопаснее, во-первых. И потом, с той стороны могу её увидеть — это во-вторых. Да, в фонаре её видать и в боковом окне, но с противоположной стороны нагляднее: точно картина в раме. У неё льняные волосы — мягкие и воздушные, высокий лоб и такие складные черты, что схватываешь сразу, целиком, как чрезвычайное единство, которое нельзя разделывать на части.
Бывает, она заводит сбившуюся прядь за ухо и задерживает пальцы на щеке… Она прекрасна! Да, прекрасна! Порой мне кажется, что в голове моей есть кто-то пятый. Это когда я думаю о ней и слышу чувства. Что за незваный гость? — ума не приложу. Другие все давно известны. Первый, само собой, я сам, творец спасительного замысла о перековке общежития планеты. Второй — трудяга, мастер переплёта, познавший с горем пополам секреты ремесла. Ещё про двух не буду — стыдно. Так стыдно, что несёт, как будто диарея в глотке, и невзначай бормочешь чепуху, лишь бы отбиться от картин и мыслей, которые они, бесстыдники и изверги, с собой несут. И вот теперь явился новый — здрасьте… Откуда? Я ведь уже обжёгся так, что выгорел внутри до головешки (брат выкрал у меня мои мечты (писал об этом: первая тетрадь, страницы 3—12)), и знаю, как скроен мир этих отъявленных притворщиц: из фальши, видимости, зова неусмирённых тел, стремления блеснуть и получить порцию липких (клейких) слов в награду. И населяют этот мир существа знакомые — цыпы на каблуках и, выражаясь мягко, эти… в ботах. Все прочие — погрешность.
Между тем дельность кого б то ни было, особенно мужчины, зависит от того занятия, плоды которого остаться могут обществу, отечеству, планете. Так результат моих раздумий говорит. Но эти (отъявленные) считают, что именно они должны быть главным попечением мужчины, а не дело, которому он верно служит. Они (отъявленные) ставят сети, ловя достойного, способного и всеми уважаемого спутника, а как попался, сразу начинают из него лепить того, кто им необходим на деле, — источник незаслуженного благоденствия. Тот понимает, что попал в силки, но возражать нет сил — он всё до капли отдал этой паучихе. И вскоре бедолага — тряпка. Он потерял уверенность в себе, он — ветошка, протирка туфелек и бот, чтобы сияли! Он обнулён до донышка! В итоге к нему теряет интерес и паучиха. Добро, если не выставит за дверь. А то ведь может, очень даже может! Последствия таких аллюров злы: крошатся судьбы не только одиноких личностей, но судьбы целых поколений, народов, славных государств! Недаром у Екклесиаста сказано: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы». И Коран (трижды переплетал) недаром запрещает правоверным творить молитву, раз перед тем они касались женщины, ибо дотронься только — осквернишься, и надо, стало быть, отмыть нечистоту. Отъявленные эти, как известно, что б ни случилось, не бывают виноваты. Не виноваты, разумеется, они и в том, что именно такими их соорудила, на беду, природа. При этом доводы их обороны таковы: хоть иногда должна же я побыть немного стервой. Или: а почему бы не пожить и для себя. Вот оправдание их вредного, пустого прозябания! Они ничуть не сознают — испробовав однажды эти лакомые блюда, другого есть уже не захотят! Какой тут долг, какая честь! Эти главнейшие понятия в судьбе и жизни человека — чёрствый сухарь для дамочек, а не конфетка, о них легко и зуб сломать. Что делать? Надо с детских лет (а то и раньше) учить их, дамочек, почтительно склоняться перед всем мужским. Но как? Ведь рычаги — у них: бабушка — женщина, мать — женщина (как независимость обрёл — сбежал; спасибо дяде — оставил на Марата мне жилую площадь), няня — женщина, сестра — женщина (у меня, на счастье, — брат (хотя тут с оговоркой счастье)), учительница — женщина, жена…
Об этом уже было, впрочем. От них, выходит, зависит формирование неокрепшей юности. А результат? Такой пример: не далее как вчера смотрел программу… я записал, где ж это… вот: в 19.15 по московскому времени. Ведущая программы — то ли родственница владельцев канала, то ли его соучредитель, но видно, что человек в профессии случайный, — трещала без умолку, не давая гостю высказать мнение по интересному вопросу. Потом, недовольная его позицией, долго читала строки из газеты, намеренно расходуя впустую время эфира. А между тем каждое слово уважаемого гостя ценится телезрителями больше, чем все её суждения базарного характера. И дальше: врач — женщина, юрист — женщина, судья — женщина… Не потому ли общество страны сплошь состоит из нарколыг, бандитов и воров? Не потому ли нет теперь иного выхода, как только поменять всё человечество Земли? И срочно поменять — на исправление нет времени! Всё это в книге у меня с документальной точностью разобрано по пунктам. Непостижимая загадка женщины, воспетая поэтами и зодчими, на деле сводится к ошеломительному — не сказать обидно — принципу: не проведёшь — не проживёшь. На этом скособоченном фундаменте, на этом древнем и шершавом основании возводит женщина надстройку взаимоотношений с миром и противоположным полом. Преодолеть печать порока она не в силах — природа генов требует разрушить то, что создаётся в мире верностью и мужеством мужчин. Она влечёт в силки и усмехается улыбкой Моны Лизы в лицо безвинной жертве. А заодно и всем, кто в восхищении взирает на портрет творения великого да Винчи, чей гений разгадал и в назидание запечатлел в этой улыбке всю суть коварства их отъявленной натуры! Остаётся дивиться всемогуществу природы, создавшей для воспроизводства вида надёжно действующий инстинкт, туманящий глаза и разум. А приходишь в норму — поздно… Про гены — это не фантазии, не просто так. Есть подтверждение: однажды в передаче о секретных фактах науки (у меня записано число, канал и время размещения в эфире) признали, что учёные открыли в женском теле код генетической агрессии. Такого нет в мужском. На очереди ген продажности и лжи, который, несомненно, тоже в них сидит и ждёт своего пытливого Колумба. Ах, если б знать мне это раньше! Я брата бы не проклинал — я бы скорбел…
Что говорить: у незнакомых с одеждой и чудом сохранившихся до наших дней диких племён первобытных папуасов вход женщинам в жильё мужское запрещён категорически! Откуда только им известно о тех трагических последствиях свободных нравов (в лице женщин), которые настигли нашу цивилизацию, ушедшую от них на тридцать тысяч лет вперёд? Им незнакома письменность — им не узнать о наставлениях из Библии или Корана… Но разум ясен, и глаза открыты. И всё понятно с загадкой и неотразимостью их чар. И сами чары эти… Куда, скажите, подевались умницы и скромные красавицы, которыми цвели проспекты городов и сельских поселений ещё каких-то двадцать лет назад? Взгляд радовался и бежал за ними следом. Что же теперь? Тьфу-тьфу на то, что выискалось им на смену! На идеал, который усмехается с экрана, — чума чумою, хуже смерти: наколотые губы так раздуты, что на лицо красавицы впору надеть трусы! Ну вот — открылся зев порока! Тут и подсовывает непристойные картины третий… Изыди! Ехал Грека через реку, гоп-ца-ца… Ехал Грека через реку… Сгинь, похабник! А там, в окошке фонаря, извольте, — ангел. Чистый ангел. И так невыносимо подмывает (великая охота и великий страх) коснуться хотя бы кончика его крыла… Вот этот, кому хочется, — он. По счёту пятый.