Текст и интервью: Андрей Мягков
Фрагмент романа предоставлен оргкомитетом премии «Национальный бестселлер»
«Обыкновенный русский роман» Михаила Енотова самим своим названием приглашает покаламбурить, но серьезность, с которой автор уверенно выводит слово «Россия», места для юмористических упражнений не оставляет.
Серьезно поговорить с читателем здесь успеют много о чем — о Боге, Истине, Женщине, — но беда романа не в этой серьезности, а в том, как уверенно она преподносится.
Вместо того чтобы задавать вопросы, Енотов проговаривает накрепко усвоенные для себя ответы, а даже когда о чем-то вопрошает — так это словно для того, чтобы выпалить загодя нацарапанное на запястье — и никак не выходит избавиться от ощущения, будто тебе что-то назойливо доказывают. Острополитические беседы о Донбассе, теологические экскурсы в природу Христа и философское велеречие — все это, озвучиваемое чуть ли не обезличенным, прискорбно обобщающим языком партийных съездов, напрочь уничтожает тот жизненный материал, из которого лепит автор. «Воистину, «любовь все покрывает». Она абсолютна в отличие от свободы, а потому выше ее. Свобода есть лишь свойство Бога, тогда как любовь — самая Его суть, Сам Бог» - и места для шершавой, непричесанной, очаровательной жизни не остается совсем. А жаль — в каких-то художественных деталях Енотов исчерпывающе точен, и его роман о сценаристе, подавшемся в опричники-«кромешники» сеять доброе-вечное, а злое-невечное выкорчевывать, мог бы получиться как минимум занятным. Но в итоге и герой будто состряпан из чужих мыслей, и среда, его состряпавшая, — лишь сырье для очередной резонерской эскапады о судьбе отечества. Как водится, неуловимо пустопорожней.
«Я выступаю за возрождение пафоса»
Вам уже не в первый раз приходится давать интервью. Ждете каких-то вопросов?
Михаил Енотов: Не то чтобы жду, скорее… они предугадываются автоматически. Я об этом не думаю, но, глядя на себя со стороны, примерно понимаю, о чем можно спрашивать:
получал в 2008 году «Дебют» за рассказы, потом почти десять лет вообще ничего не писал, сейчас номинирован сразу с романом.
Ну и, естественно, о работе сценариста — как она сочетается с литературой — такие вопросы вполне предвижу.
Да, кое-что угадали. Давайте тогда сразу про молчание после «Дебюта»: с чем связана такая пауза?
Михаил Енотов: С тем, что не было материала, не о чем было писать. Я и
те два рассказа, за которые «Дебют» получил, написал почти что на спор.
Я тогда как раз начал общаться с Женей Алехиным, он уже был писателем — собственно, он только так и представлялся: ты сначала узнавал, что он великий писатель, а уже потом, что его зовут Женя Алехин. У него было много знакомых из этой среды: Валера Айрапетян, Кирилл Рябов, Стас Иванов, Сергей Павловский, Марат Басыров покойный. Я со всеми общался через Женю, мне нравилась эта атмосфера — когда мы в Питере, в Автово, собирались на какой-то раздолбанной маленькой кухне, пили дешевое пиво и обсуждали литературу — ну и вот захотелось самому стать частью этой литературы. Я и до ВГИКа писал что-то — с чего бы я тогда на сценарный пошел? — но никогда ничего цельного не получалось, а тут некий соревновательный дух появился. Вот Женя пишет — и я тоже возьму и напишу. Тем более Женя пишет только про себя, а я возьму и что-нибудь выдумаю. И вот я написал два рассказа: один из них полностью выдуманный, другой отчасти автобиографичен, хотя они сливаются, по сути, в одно произведение. В нем я все, что меня к тому времени волновало, на бумагу вылил, — а потом просто не было материала. Получается, мне потребовалось десять лет, чтобы что-то накопить. Я вообще считаю, что писать нужно только тогда, когда ты уже не можешь не писать. А если можешь не писать — лучше не писать. В этом плане я не профессиональный писатель — какую-то норму в день выполнять не могу.
А после «Дебюта» что-нибудь поменялось? Предложения какие-нибудь?
Михаил Енотов: Нет, я изначально сторонился литературной тусовки, ее официальной части. После «Дебюта» предлагали опубликовать мои рассказы в толстых журналах, но я отказался. Даже не отказался, а просто сразу поставил условие: ничего не будут редактировать. Понятно, что для писателя, который в первый раз в жизни что-то написал, это было слишком дерзко. Потом никаких предложений не было, а спустя три года рассказы включили в «дебютовский» сборник, который издали на французском. Я туда вошел среди четырех писателей — и в компании Игоря Савельева и Алисы Ганиевой ездил по Франции в свите Ольги Славниковой. Вот и все, что мне дал «Дебют».
У вас с Женей Алехиным была — или есть — музыкальная группа, «Ночные грузчики». Думаю, многие читатели "Года Литературы" ничего о ней не слышали. Можете вкратце рассказать?
Михаил Енотов: Мы с Женей познакомились летом 2006 и после множества совместных попоек решили, что надо бы какую-то группу сделать. У него была до этого в Кемерово рэп-группа, я рэп вообще не слушал, но затея мне понравилась. Придумали концепцию — просто читать стихи под музыку, нарезанную из попсовых песен. Мы брали какую-то композицию, вырезали оттуда определенные звуки и делали из этого музыкальные коллажи — так Дельфин на первых альбомах работал. Записали в 2007—2008-м два альбома, просто выложили их в сеть, никакой реакции особо не ждали. Потом записали третий, и вдруг оказалось, что люди нас слушают, стали звать на первые концерты. В 2010-м выпустили последний альбом — то есть он стал последним в итоге. К тому моменту мы, казалось, были на пике — собирали полные клубы в Москве, Питере, Киеве, Минске, — но распались, поскольку совместное творчество стало невозможным. Женя любит говорить, что группа находится в безвременном отпуске, но я бы сказал, что ее все-таки нет — мы давно ничего не пишем, не репетируем, не выступаем. В прошлом году, правда, состоялся большой ностальгический тур по тридцати городам, его даже называли реюнионом, но это не совсем корректно — собственно реюнинона не было.
Так вышло, что мы породили чуть ли не целое течение, и хотя мы были не совсем уж первыми, кто стал такую музыку делать, сейчас выросло много групп, которые так или иначе воспитаны на «Ночных грузчиках». По жанру это был такой ритмизированный экзистенциальный речитатив, монотонный, мрачный, меланхоличный, отчасти злой, отчасти грязный — все как мы любим. Нас порой называли абстрактным хип-хопом, но я бы не стал так называть — по сути,
мы просто были «проклятым поэтами», баловавшимися музыкой вполне в духе постмодернизма.
Получается, что вы и в музыке о себе заявили, и сценарии пишете — вы ведь ВГИК окончили, Михаил Енотов: и прозу вниманием не обделяете. Не задумывались, откуда это берется? Почему занимаетесь искусством?
Михаил Енотов: Потому что не заниматься им не могу. Если ты можешь им не заниматься, то лучше и не занимайся, а если не можешь, то такой вопрос и не возникает. Я с юности стал интересоваться музыкой, сам учился играть, при этом писал и стихи, и прозу пытался. Затем поступил во ВГИК, отдал этому пять лет жизни и решил, что сценарии — не такое уж бессмысленное занятие. Тем более оно приносит деньги, в отличие от музыки и литературы. Так вот и получилось, что все это мне интересно. Правда, сценарии я все-таки пишу не для души: их сложно писать для души, потому что это сырье и не от тебя зависит его конечное воплощение. Сценарий могут без тебя переписать сколько угодно раз и кто угодно: от актеров до продюсеров, поэтому я прекрасно отдаю себе отчет в том, что это просто хлеб и ни на что там не претендую — в последнее время вообще пишу только мультфильмы.
А литература и музыка — это такая отдушина, где я, как раз наоборот, не претендую на хлеб и даже не собираюсь этим зарабатывать, но зато свои амбиции творческие там реализую.
Ваш роман, насколько я понимаю, во многом автобиографичен — герой, как и вы, работает сценаристом, действие начинается в Филевском парке, где мы сейчас находимся… Получается, что для вас важна связь текста с реальностью?
Михаил Енотов: Я не придаю этому какой-то осознанной важности. Я достаточно молод для писателя — к тридцати годам мне сложно писать о Соловецком монастыре начала прошлого века, как делает Захар Прилепин. Поэтому я пока перевариваю свой личный опыт — и этим романом, на самом деле, я как раз хотел подвести для себя черту под автобиографической и псевдоавтобиографической прозой. Мне, признаться, поднадоела вся эта «новая искренность», все эти тоненькие книжечки от первого лица, где главными событиями являются поход на работу и однообразные встречи с кем-то, что кочуют из одного произведения в другое.
Вам все равно, будут вас читать или нет?
Михаил Енотов: В целом — да, сегодня, наверное, все равно. Какие-то минимальные лавры я в своей жизни получил, сейчас уже совсем спокойно к этому отношусь. Но есть какое-то, как бы пафосно ни звучало, чувство долга — когда у тебя внутри что-то созрело и тебе кажется, что это очень важно — вложить свой кирпичик в мир. А когда я его вложил, мне уже нет разницы, будет ли он оценен: если хорош, то когда-нибудь оценят, если не хорош, то и не надо.
Вы сейчас заговорили о пафосе — ваш текст местами как раз очень пафосный, взять хотя бы концовку романа. Я так понимаю, это было сделано специально — озвучивать важные для вас вещи подобным образом. Иронию в таких вопросах не приемлете?
Михаил Енотов: Иронией я владею — и в песнях, и в сценариях обильно ее применял. Да и в романе она в некоторой мере присутствует, если говорить о деталях. Но иронии, мне кажется, сейчас стало так много, что это превратилось в универсальный принцип — обо всем говорить с иронией. Если человек о чем-то говорит серьезно — это как раз вызывает усмешку, а когда с иронией — все смотрят и думают: какой адекватный, как сейчас принято говорить, человек. Адекватный чему? Непонятно. Я в этом плане выступаю за возрождение пафоса и против вездесущей иронии.
Я считаю, что есть вещи, о которых можно говорить только с пафосом — более того, самые важные вещи требуют того, чтобы о них говорили с пафосом.
Человек, который говорит о смерти с иронией — ну, это такой жонглер. Когда речь действительно зайдет о смерти, и не на словах, вся его ирония пропадет. Поэтому — да, я за пафос. Но, опять же, за пафос настоящий. Сегодня, в эпоху постмодерна, между иронией и пафосом иногда невозможно найти разницу. Включаешь телевизор — и там люди постоянно говорят о нравственных ценностях, о вере, о культурном коде, о национальной идентичности, об особом пути России. Потом меняется конъюнктура — и через неделю они уже могут говорить противоположные вещи. Такой пафос не лучше иронии — они как бы с двух разных сторон подпитывают культ бессмыслицы.
В романе вы много рассуждаете о глобальных вещах: о Родине, об Истине, о Женщине — все с заглавных букв. Вам кажется, что художественная литература подходит для артикуляции таких вещей?
Михаил Енотов: Мне кажется, сейчас говорить об этом даже как-то неуместно. Жанровые рамки давно стерты, и грань между публицистикой, эссеистикой и художественной литературой провести зачастую невозможно.
Главный мой ориентир — Федор Михайлович,
а у него все легко перетекает одно в другое. Или посреди текста — бах! — возникает Великий Инквизитор, просто как независимая вставка. Сейчас это воспринимается нормально, хотя с точки зрения стилистики, которой учат в литинституте — это достаточно дерзко.
А помимо Федора Михайловича что читаете? Из современной литературы, например.
Михаил Енотов: Недавно решил Захара Прилепина прочитать.
«Обитель»?
Михаил Енотов: «Обитель». Просто так получилось, что он прочитал мой роман, а я у него ничего не читал. Мне стало как-то неловко, а «Обитель» мне давно советовали. И я решил, что надо наконец познакомиться. Но
современную литературу я крайне мало читаю.
В основном знакомых писателей: во-первых, потому что это книжки маленьких объемов, во-вторых, эти произведения интересны мне с точки зрения личного творческого пути конкретных людей, а не как самостоятельные произведения. Что касается культовых фигур нашего времени вроде Сорокина, Пелевина, то я у них по одной книге буквально прочитал, у Прилепина вот первую книгу читаю.
И как отозвался Захар о вашем романе?
Михаил Енотов: В целом, ему понравилось. У него были вполне ожидаемые замечания — в первую очередь идеологические, потому что он, как известно, тоже активно вовлечен во всю эту историю с Донбассом, и наши оценки, конечно, расходятся. А как художественный текст — он положительно оценил.
Фрагмент романа предоставлен оргкомитетом премии «Национальный бестселлер»
Михаил Енотов
Обыкновенный русский роман
Засмотревшись на покрывшееся патиной небо, едва вписался в поворот. Меня всегда завораживали сумерки. Во всех явлениях природы есть указание на какие-то более глубокие структуры бытия, но в сумерках — особенно. И неважно — вечер или утро, иссякает свет или зарождается — сумерки хранят трагичное знание о том, что свет смертен, что нельзя по-настоящему радоваться его воскресению, ведь скоро он снова умрет.
Сумерки навевают тоску. Это удивительное чувство, возможно, самое тонкое, возвышенное и загадочное. Грусть, печаль или скорбь — всегда о чем-то преходящем, а потому либо уже ушедшем, либо обреченном уйти, уныние вообще сродни тлению или гниению — оно безадресно и безвольно, а вот тоскует человек по чему-то далекому и призрачному, чего никогда не знал, но без чего существование его кажется неполноценным, а то и вовсе пустым. Тоска — это подозрение, предчувствие, ожидание чего-то запредельного, потустороннего, что не может быть обретено, познано или разгадано в этой жизни именно в силу своей запредельности и потусторонности. Отсюда связь тоски со скукой — тоскование по неземному порождает скучание от земного. Свет и тьма слишком понятны и оттого скучны, а Истина не может быть скучной — сумерки же намекают, что есть «тьма превысшая света», и этого намека достаточно, чтобы взбудоражить, привести в трепет все человеческое существо. Я не верю в Человека разумного — этот ущербный гибрид машины и примата (хотя большинство людей именно таковыми и являются), — но я верю в Человека тоскующего, Человека страстного и страдающего.
Впереди показалась машина дорожной полиции. Я решил, что если постовой поднимет жезл, попытаюсь проскочить. Попасться на проверке документов было бы сейчас слишком глупо, а главное — скучно...
***
На масленицу наш клуб устраивал «стенку» в Филевском парке, что неподалеку. Участвовать могли все желающие, но на деле дрались только спортсмены, пришедшие для этого специально. А если желание помахать кулаками вдруг выражал кто-то из подвыпивших гуляк, то ему обычно разрешали, и даже без перчаток, но какой-нибудь особо ревностный зожевец тут же брал энтузиаста на прицел и во время боя старался заставить его пожалеть о своей пьяной браваде. Никогда не понимал этого трезвеннического порыва проучить выпивох. Глядя на любимые спортсменами мотивирующие картинки, где слева стоит пузатый мужик с сигаретой и бутылкой пива, а справа он же, но с кубиками на животе и гантелей, я либо не видел существенной разницы, либо эмпатировал варианту «до». Пьющий человек, однажды налакавшись до свинского состояния и упав в лужу, хотя бы имеет шанс узреть в ней свое истинное лицо, а крепыш-трезвенник может всю жизнь ходить мимо зеркала в тупой уверенности, что голем в отражении и есть он. Впрочем, сам я последние пару лет предпочитал не злоупотреблять спиртным — для дел, к которым я себя готовил, нужно было крепкое тело.
Великий Пост в том году начинался в конце февраля: светило молодое солнце, островки растаявшего и вновь подмерзшего за ночь снега напоминали пятна воска на ковре, а черные округлые кроны деревьев ложками дегтя втыкались в звонко-голубое блюдо неба. Я разминался рядом с детской площадкой и вдруг увидел Игоря. Я говорил ему про «стенку», но никак не думал, что он придет.
– Ну что, когда начинаем? — спросил он бодро, пожимая мне руку, и я заметил, что в его тряпичной сумке, висящей на плече, просвечивают боксерские перчатки. Он решил не просто понаблюдать, но и поучаствовать, чего я совсем представить не мог. Да и черт бы с ним, но ведь он был не один.
– Привет, тебя в этой форме не узнать, — она поцеловала меня в щеку. Все говорят «поцеловаться в щеку», а на деле просто соприкасаются щеками — такая же условность, как размен «очень приятно» на «взаимно», хотя и не очень приятно и совсем не взаимно, — но она меня именно поцеловала, и делала так уже не первый раз.
– Ты же говорила, что не любишь драки.
– Я не люблю бессмысленный мордобой, а подурачиться на масленицу — это нормально.
Женя похожа на героиню из диснеевского мультфильма — худая, огромные глаза, чуть вздернутый нос, улыбка, одновременно застенчивая и игривая, рыжевато-русые волосы, которые одинаково мило смотрятся и распущенными, и завязанными в хвостик, и собранными в пучок наверху. А еще очень узкие запястья и грудь, чуть-чуть больше, чем позволительно иметь диснеевской мультяшке.
– Скоро начнем, старик, — сказал я, вспомнив, что проигнорировал вопрос Игоря. — Только разомнемся немного.
Размялись. В строю нашего клуба было и так много бойцов, поэтому Игорю пришлось пойти на другую сторону. Женя забралась на детский турник-радугу, чтобы лучше видеть, как парни «дурачатся». Игорь приперся сюда с ней, а теперь оказался со мной по разные стороны, и вот она сидит там и смотрит на нас, словно принцесса с балкона — логика драматургии диктовала, что «стенка» должна превратиться в дуэль. Да мне и самому было бы слишком досадно, если после неожиданной завязки с приходом Игоря и Жени сцена «стенки» осталась бы без кульминации. (Дурацкая привычка воспринимать свою собственную жизнь как кино — начинаешь мнить себя автором, а потом вдруг понимаешь, что ты персонаж.)
Стороны изготовились, чтобы налететь друг на друга, и начали воинственно гудеть, предвосхищая побоище. Я смотрел на веселого, румяного Игоря напротив и думал: «Все-таки нечестно, что один из дуэлянтов не уведомлен о дуэли... С другой стороны, он ведь крупнее меня килограмм на двадцать». Наконец все сорвались с мест. Мне удалось добежать до Игоря, не сцепившись ни с кем по пути, и вот мы уже были на расстоянии удара.
– Всегда любил фрэндли фаер, — пошутил он. Я на секунду вернулся в школьные годы, когда мы с одноклассниками убегали с последних уроков, чтобы занять свободные места в игровом салоне и вдоволь поубивать друг друга в Counter strike. Мой никнейм был «DEATHCTBEHHUK-NINJA», я любил играть за террористов и прятаться по углам со старым добрым АК-47 или 50-патронным «петухом», подобранным, если повезло, у застреленного копа.
Удар у Игоря не был поставлен, но при его весе и силе даже случайное попадание в голову могло сбить меня с ног. После размена несколькими тычками я закрылся в блоке, выждал, пока он в очередной раз выбросит свою тяжелую руку, и, нырнув под нее, отправил свою кроссом на противоход. Не глядя, попал в нос, причем так удачно, что из ноздри показалась струйка крови. Игорь пошатнулся, руки его приопустились, взгляд на пару секунду потерял осмысленность, — гарантированный эффект от крепкого попадания в нос. Мой соперник был похож на пьяного медведя, вставшего на задние лапы — оставалось пару раз хорошенько прислать в незащищенную голову, и дело было бы решено…
Еще в отрочестве, занимаясь футболом, я заметил, что лишен, как это называют, волевых качеств. Когда моя команда вырывалась по ходу матча вперед, и нужно было поднажать, чтобы закрепить результат, напрячься несмотря на усталость, я сдувался, позволяя противнику отыграться. Меня подкашивал глупый вопрос «зачем мне это?» — глупый потому, что, чего бы он ни касался, честный ответ всегда был «незачем». И тогда я начинал чувствовать что-то вроде снисхождения к другой команде (поэтому, кстати, обиды от упущенной победы не было) — раз уж беднягам так хочется выиграть, а мне «незачем», то пусть выиграют. Если бы мы с Игорем дрались один на один в зале, я бы наверняка поддался той же чванливо-пораженческой логике. Но тут была Женя, внушавшая иллюзию, что не все так однозначно с вопросом «зачем?». У женщин вообще ничто не однозначно. Народная пошлость гласит, что в женщине должна быть загадка, намекая на всякого рода кокетливые штучки, а по-моему, женщина сама по себе величайшая загадка, причем не только в психологическом и, шире, антропологическом смысле, но, прежде всего, в метафизическом — не меньшая, чем материя или время. Я бы никогда не стал геем хотя бы потому, что женщины как феномен гораздо интереснее мужчин.
...Ноги Игоря подкосились, но он сумел не упасть. От последних ударов кровь из носа размазалась по его губам и даже немного испачкала щеки, добавив ему комичного сходства с нолановским Джокером. «Why so serious?». Ответа на этот вопрос ему лучше было бы не знать. Почувствовав вкус собственной крови, Игорь поднял перчатку в останавливающем жесте и отошел в сторону. Победа.
Уже через секунду мне стало противно от своего мальчишеского ухарства. Но все же было интересно посмотреть на его плоды. Женя подбежала к Игорю с бумажным платком. Пока она утирала ему кровь, он попытался ее поцеловать, но она отстранилась с недовольным лицом, как бы говоря «ну подожди, дай закончу», сразу после чего бросила взгляд на меня. Я улыбнулся, оценив ее находчивость. Не лжив Екклезиаст — воистину «женщина горче смерти».
Потом мы сели в кафе. В окно подмигивала ледяными бликами Москва-река — здесь она была еще относительно чистая, летом люди даже купались. А ниже по течению уже виднелись уродливые башни Делового центра — произведение умственно отсталого ребенка-великана, раздолбавшего гигантский айфон и нагромоздившего из обломков микросхемы подобие города. Наверное, после окончательной победы Постмодерна в мире воцарится педиакратия — власть младенцев, как наиболее свободных от фашистской диктатуры рассудка и наиболее прогрессивных по сравнению с архаичными взрослыми, не говоря уже о таких совершенно бессмысленных существах, как старики. Современный культ молодости с его феноменом kidult-ов — лишь переходный этап.
– Я не понял, ты что, специально на меня налетел? — спросил Игорь, снова веселый и еще более румяный.
– Ну да, хотел уберечь тебя от стычки с другими парнями. У нас в клубе я самый безобидный.
Изящный получился ответ: и пошутил по-дружески, и блеснул благородством, и в то же время поскромничал. Жене понравилось. Принесли меню. Когда они с Игорем взяли себе по экземпляру, оказалось, что третьего нет.
– Позвольте, а где мое меню? — я шутливо изобразил возмущенного буржуа.
– Какой капризный, а! — Женя сыграла раздражение и придвинулась ко мне вместе с меню — так, что мы теперь касались друг друга локтями. А могла ведь просто положить меню между нами. Но нет, «потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы». Игорю следовало задушить ее на месте — я бы, само собой, заступился за нее, но в глубине души был бы ему благодарен и, уж точно, безмерно его зауважал. Игорь же уткнулся в смартфон, то ли ничего не замечая, то ли делая такой вид, то ли замечая, но не видя в этом ничего «криминального».