Евтушенко. Последний советский поэт

Евгений Евтушенко

Текст: Арсений Замостьянов

На фестивале «Красная площадь» — 2016 Евтушенко рекордные четыре часа раздавал автографы поклонникам. Мечтал выступить в 2017 году. Но вернулся на Красную площадь — стихами. Некоторые из них вспоминает заместитель главного редактора журнала «Историк» Арсений Замостьянов

Он — и миф из советской античности, и молодой герой пятидесятых, и легенда шестидесятых в международном контексте, и фрондёр, и государственный трибун, и один из прорабов перестройки…

самый знаменитый и многотиражный русский советский поэт — и эксцентричный профессор не самого престижного американского университета. В стихах он энергично комментировал время, и этот прямой эфир продолжался почти семьдесят лет. Он сам признавал: «70 процентов моих стихов — мусор». Но это издержки манеры, которой следовали и Державин, и Некрасов, и Маяковский… К тому же он не только поэт, но и звезда массовой культуры. Он — в одном ряду не только с Симоновым и Смеляковым, но и с современниками — молодыми героями того времени. Тут и Михаил Таль, и Муслим Магомаев, и, конечно, Юрий Гагарин. И — Евтушенко, заслонить которого невозможно.

У нас принято к таким категориям относиться высокомерно, но ханжество еще никого не сделало счастливым.

Он еще при Сталине стал заправским «газетным поэтом», на редкость плодовитым. Но сквозь барабанный строй проступала и собственная обаятельная манера: некрасовский талант к повествовательности, броская рифма, молодецкий эпатаж… Он хотел, чтобы его любили, и стал признанным «лидером поколения». «Меня ненасытность вскормила…» К 1952-му — самый молодой в стране автор книги (сборник «Разведчики грядущего»), самый молодой член Союза писателей. На голубой обложке первой книги значится подпись — Евг. Евтушенко. 112 страниц, тираж 10 тысяч… Позже его издавали рекордными тиражами, до немыслимых для поэзии двухсот тысяч.

Фантастическая судьба!

Том избранного, двухтомник, трехтомники — всё у него получалось раньше, чем у других.

Современные стереотипы жестоки: советская власть «подкармливала» пропагандиста, «государственного поэта», изображавшего (возможно, искренне) безопасную фронду.

Но для начальников над начальниками он был не самым удобным компаньоном. Ершист, непомерно честолюбив, эксцентричен. Перед ним открыли заграницу. Опалы были кратковременными. Власть награждала его сдержанно: орден «Знак Почёта», орден Трудового Красного Знамени, одна Государственная премия. Негусто. Но ему с молодых лет удалось стать премьером поэтической сцены, стать знаменитым. Государство ценило «кассовых» представителей творческой интеллигенции, особенно если они не замахивались на основы строя. А вольнолюбивый Евтушенко всегда оставался сторонником социализма — с оговорками, но без отступничества. Поэтому ему многое прощалось.

На рубеже шестидесятилетия он отшатнулся от большой политики. Да и от пореформенной российской реальности решил держаться в стороне. И это — после межрегиональной депутатской группы, после митинга у Белого дома 21 августа 91-го года…

Вселенские амбиции почти рассеялись, он стал профессором в тихом американском университете. Уехал «за длинным долларом»? Но при его положении в 1991-м обогатиться в России было легче. Он просто перешел на другую скорость, сбавил обороты и, может быть, именно поэтому спасся. Правда, стихи стали литературнее, интеллигентнее — и потеряли растрепанное обаяние. Неизбежно прилипала американская университетская конъюнктура. Когда он писал со стороны: «Профессор долго смотрит на деревья…» - это было победно. А житейский профессорский скепсис оказался ему не к лицу, к тому же он перестал понимать «веяния времени», к которым прежде бывал чуток. Но была в позднем Евтушенко и обаятельная грань: он жил, как Дон Кихот поэзии.

Он постоянно противоречил сам себе, влюблялся в женщин и политиков, не оставлял без внимания общественные тенденции… Он еще в юности избрал кредо:

«Я разный, я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный…»

И мы неизбежно будем вспоминать Евтушенко часто и по разным поводам. Вот скоро в Сочи грянет фестиваль молодежи — и как тут не вспомнить евтушенковский «Сопливый фашизм», написанный на таком же фестивале в Хельсинки 55 лет назад? Выбирать из Евтушенко лучшее не просто сложно, а бессмысленно. Сильных строк и отрывков у него хватает, многие вошли в словарь . Многое у него было рассчитано на декламацию, многое писалось наспех. Тут важен контекст, массив. Я решил выбрать несколько стихотворений, на которые по разным причинам стоит обратить внимание. А многие другие вам и так известны.

МАРИКА РЁКК

Всё, что принято считать шестидесятничеством, Евтушенко набросал в пятидесятые.

Самый чистопородный Евтушенко — именно в пятидесятых. Тогда он написал лучшие свои стихи. Можно было бы процитировать и «Свадьбы», и «Станцию Зима», и «На велосипеде», но лучше вспомним кое-что менее известное. У него было много стихотворений о маме — певице, «комсомолочке в красной косынке и кожаной куртке». Но хочется перечитать это — раннее, послевоенное:

Выглядишь раненой птицей,

в перышках пули тая.

Стать вестибюльной певицей -

это Победа твоя?

Здесь фронтовые песни

слушают невсерьез.

Самое страшное, если

даже не будет слез.

Хочешь растрогать? Не пробуй...

Здесь кинопублика вся

с пивом жует бутерброды,

ждет, чтоб сеанс начался.

Публика не понимает

что ты поешь, почему,

и заодно принимает

музыку и ветчину.

А на экране фраки,

сытых красоток страна,

будто победа - враки,

или не наша она.

Эти трофейные фильмы

свергшиеся, как с небес,

так же смотрели умильно

дяденьки из СС.

Нас не освободили.

Преподнесли урок.

В этой войне победили

ноги Марики Рокк.

1951

Редкий случай, когда Евтушенко выступал в роли «консерватора». Неожиданно и неприглядно, зато правдиво.

ИДОЛ

Это стихотворение 23-летнего поэта не вошло в учебники истории, но оно интереснее хрестоматийных «Наследников Сталина». Тема именно та, одна из главных для Евтушенко. И написано до ХХ съезда:

Среди сосновых игол

в завьюженном логу

стоит эвенкский идол,

уставившись в тайгу.

Прикрыв надменно веки,

смотрел он до поры,

как робкие эвенки

несли ему дары.

Несли унты и малицы,

несли и мед и мех,

считая, что он молится

и думает за всех.

…Но чудится мне: ночью

в своем логу глухом

он зажигает очи,

обсаженные мхом.

И, вслушиваясь в гулы,

пургою заметен,

облизывает губы

и крови хочет он.

1955

БРАТСКАЯ ГЭС

В середине 1960-х Евтушенко написал (и опубликовал многотиражно!) сразу несколько самых громких своих вещей. И среди них — скоропалительный эпос «Братская ГЭС». Тут важен масштаб: 33-летний поэт доказывал, что ему по плечу ворочать глыбами. Тут многое совпало. Евтушенковское дарование действительно напоминало огромную электростанцию. Лучшее в поэме — сюжетные баллады, портреты современников. Есть там и такой сильный сценический номер, как «Казнь Степана Разина». Запомнилось и вступление («Молитва перед поэмой») с легендарной формулой «Поэт в России больше, чем поэт». При тогдашнем отношении к поэзии многие ждали именно такой дерзости.

Евтушенко критиковали за «плакатную» фабулу поэмы — эдакий турнир, в котором древняя пирамида борется с современной электростанцией. Но в последнее время, мне кажется, спор с консервативной Пирамидой уже не выглядит натянутым. Идея «возвращения к истокам», идея реванша ретроградов за последние годы соблазнила многих, а понятие «мракобесие» сегодня можно встретить не только в учебниках истории. Саму идею прогресса снова приходится отстаивать в боях. По-некрасовски обличительная и живая история Нюшки тоже годится не только для шестидесятых годов:

Крал главповар, буфетчицы крали,

а в окне проплывала страна,

проплывали заводы и краны,

трактора, самолеты, стога.

Сквозь окурки, объедки, очистки

я глядела, как будто во сне,

и значение слова "Отчизна"

открывалось, как Волга, в окне.

На фоне такой Нюшки легко себе представить нынешних хозяев нефти газа и электричества. Сатира по-прежнему горяча и еще горячее.

НАШ НЕПРОСТОЙ, СОВЕТСКИЙ…

Песен Евтушенко написал гораздо меньше, чем Роберт Рождественский, но полсотни, пожалуй, наберется.

Вместе с Арно Бабаджаняном (который крайне редко писал на «гражданственные» темы) они воспели советского человека шестидесятых — фронтовика, которому, пожалуй, под пятьдесят.

Начинается песня художественно: «Трамвай ползёт среди ночной вселенной». Дальше — несколько случайных строк, но рефрен неслучайный: «Наш непростой советский человек». В конце тридцатых воспевали «советского простого человека». При этом самым простым и самым советским у Лебедева-Кумача был товарищ Сталин. Евтушенко показал, что всё было непросто. И во многом

до конца дней сам остался таким же «непростым советским человеком».

Песню записали Георг Отс и Муслим Магомаев, спели образцово и нетрафаретно. Но большого признания не получилось, по радио её передавали редко, а в наше время песня и вовсе забылась.

СКАЗКА О РУССКОЙ ИГРУШКЕ

Евтушенко — он действительно разный. И западник, и почвенник. Среди многих его стихотворений и поэм «про Русь», пожалуй, наиболее интересна эта притча о том, как хан Батый испугался русской игрушки и казнил мастера, создавшего Ваньку-Встаньку:

И теперь уж отмаясь,

Положенный вповал

Ванька Сидоров — мастер

У дороги лежал.

Он лежал, отсыпался

Руки белые врозь

Василек между пальцев

Натрудившихся рос.

А в пылище прогорклой

Так же мал да удал

С головенкою гордой

Ванька-встанька стоял

Из-под стольких кибиток

Из-под стольких копыт

Он вставал не убитый,

Только временно сбит.

1963

ПРОРЫВ БОБРОВА

С середины ХХ века время от времени выходят антологии «стихов о спорте». Рождественский, Высоцкий, Евтушенко сочиняли на тему первенств с кубками и аллегории, и исповеди. У Евтушенко и первая публикация состоялась в «Советском спорте». Про Всеволода Боброва он написал по-евтушенковски взахлеб. Такого Боброва он любил и в себе:

В его ударах с ходу, с лёта

от русской песни было что-то.

Защита, мокрая от пота,

вцеплялась в майку и трусы,

но уходил он от любого,

Шаляпин русского футбола,

Гагарин шайбы на Руси.

1969

ДОЛГИЕ КРИКИ

Тут он проговаривается о самом важном. Об испытании медными трубами. О том, что почти невозможно в этом гвалте сохранить свой голос.

Исповедоваться напрямую он умел и любил — у Евтушенко есть сотни покаянных строк.

А тут получилось извилисто:

Дремлет избушка на том берегу.

Лошадь белеет на темном лугу.

Криком кричу и стреляю, стреляю,

а разбудить никого не могу.

Хоть бы им выстрелы ветер донес,

хоть бы услышал какой-нибудь пес!

Спят как убитые... «Долгие крики» —

так называется перевоз.

Голос мой в залах гремел, как набат,

площади тряс его мощный раскат,

а дотянуться до этой избушки

и пробудить ее — он слабоват.

1964

ПЛАЧ ПО КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ

Последнюю попытку убедить себя в существовании всеобщего братства он предпринял, когда в главной партийной газете всего прогрессивного человечества появился «Плач по коммунальной квартире». Потом появится песня на эти стихи, песня заметная. Но в партитуру поместились не все строки:

Стирка сразу шла на три корыта.

Лучшее в башку мне было вбито

каплями с чужих кальсон, висящих

на веревках в белых мокрых чащах…

Если дома пела моя мама,

замирали в кухне мясорубки.

О чужом несчастье телеграмма

прожигала всем соседям руки.

1983

Капли с чьих-то кальсон воспринимаются как причастие — и без иронии. По тенденции это самый образцовый Антибродский — Евтушенко страстно поэтизирует коллективизм. Бродский в известном эссе писал о коммунальной психологии безо всякого сочувствия… В наше время банальным, скорее, стал жреческий снобизм. В те же фарцовые восьмидесятые Евтушенко набросал еще один простонародный женский образ:

Зина Пряхина из Кокчетава,

словно Муромец, в ГИТИС войдя,

так Некрасова басом читала,

что слетел Станиславский с гвоздя…

Ты прорвёшься на сцену с Арбата

и не с чёрного хода, а так...

Разве с чёрного хода когда-то

всем народом вошли мы в рейхстаг?!

Снова — вместе со всем народом. Сообща. Для кого-то это — утопия. Но что мы можем ей противопоставить, кроме «обратного общего места» и новых старых иллюзий? А Евтушенко честно отстоял вахту «последнего советского поэта».