Текст: Дмитрий Шеваров
Фото: Эдгар Брюханенко/ТАСС
Мы все грешны перед Валентином Григорьевичем. Я имею в виду журналистов, критиков, издателей. В 1990-е годы, да и в первом десятилетии нового века, имя Валентина Распутина не упоминалось в СМИ новой демократической России. Критика вычеркивала Распутина из современной словесности, считая все им написанное ортодоксально советским. Редкие издатели осмеливались выпускать его книги. Сейчас это кажется диким и странным: читатели не знали толком не только того, что пишет Распутин, о чем хочет сказать людям, но и жив ли он вообще.
Что же это было с нами? Неприятие классического направления русской литературы? Помрачение ума на почве политики? Или просто оскудение души?..
Мстительное и многолетнее замалчивание Валентина Распутина было замалчиванием собственного сердца. Как об этом не помнить? Можно ли забыть, что последние четверть века жизни Валентина Распутина прошли в страдании и тревоге, в одиноком стоянии за то, что зовется народной душой. За то, чтобы мы оставались людьми.
Вот почему так важна публикация, которую вам предстоит прочитать. Она принадлежит перу Леонида Шинкарева - замечательного очеркиста, чьи публикации памятны нескольким поколениям читателей "Известий". Шинкарев имел счастье дружить и с Валентином Григорьевичем, и с другим героем этой публикации - Евгением Александровичем Евтушенко. Он относился к ним одинаково благоговейно и тяжело пережил (и до сих пор переживает!) тот разрыв, что произошел между Валентином Распутиным и Евгением Евтушенко в конце 1980-х годов.
Шинкарев попытался понять механизмы распри, разрушившей не только добрые отношения писателя и поэта, но и само культурное пространство России.
Сейчас много говорится о толерантности, но почему-то конфликтов разгорается вокруг нас все больше, и редкое СМИ не участвует в этих унылых схватках. Окопы ненависти давно вырыты и в социальных сетях, где так или иначе живет каждый из нас. Поэтому мне кажется, что очерк Леонида Шинкарева адресован не только журналистам и литераторам, но и всем читателям.
"Вдова Клико" на Краснопресненской
Весной 1972 года с Валентином Григорьевичем Распутиным мы в одно время оказались в Москве. Остановились в разных гостиницах, а созвонившись, выяснили, что оба приглашены к Евгению Евтушенко. "У меня шампанское, ты такого не пил. "Вдова Клико", из Парижа!" - говорил он по телефону каждому из нас. Иркутяне, мы бы и так с радостью повидали земляка, никакой заманки не требовалось. Но "Вдова..." не помешает.
Встретились у метро "Баррикадная" и к условленному времени были на Краснопресненской, у подъезда первой сталинской высотки. На разных этажах тут живут Александр Твардовский, Василий Аксенов, Андрей Вознесенский, Юрий Любимов, Фаина Раневская, Клара Лучко, Нонна Мордюкова... И мы робко входим в лифт...
Седьмой этаж. Квартира Евтушенко мне знакома - и собрание в прихожей редких книг, в том числе русской эмиграции, и по стенам картины Пикассо, Сикейроса, Шагала, Пиросмани, Целкова - хочется рассматривать часами. Теперь и Валентина не оторвать от книг. Розанов! Шмелев! Ремизов! Адамович... Где еще их подержишь в руках!
Галина Семеновна выставляет на стол тарелки со снедью и высокие нефритовые бокалы - работу иркутских камнерезов по заказу Евгения Александровича. А вот и "Вдова..." - любимый напиток Пушкина и его друзей-лицеистов. За разговорами о сибирских новостях и литературе бутылку быстро опустошили. Хозяин пошел за второй. А когда и в ней ничего не осталось, Евгений Александрович развел руками: "Ребята, мне очень жаль, но "Вдовы..." больше нет... Но есть не хуже! Грузинское "Мукузани". Прекрасное вино! Только что из Тбилиси. Нет возражений?"
Мы смущены не тем, что кончилось одно вино и будет другое, а обременяющей хозяев суетой. Наговориться не можем - нам хорошо!
А Галина Семеновна в дверях, смотрит на мужа в упор и говорит отчетливо, с паузами, выделяя каждое слово:
"Женя! Как же тебе не стыдно! К тебе пришли! Твои сибирские друзья!.."
Мы с Валентином вжали головы в плечи.
"Ты так их ждал!.. И теперь жалеешь для них французского шампанского?! У тебя же целый ящик на кухне!"
Мы не смеем поднять глаза. Не смотрим друг на друга. Не знаем, как реагировать. Женя тоже опустил голову.
Воцарилось молчание. Галина Семеновна в дверях, и ни с места.
Немая сцена.
Не знаю, сколько прошло минут. По-моему - вечность.
Но вот Евгений Александрович вскидывает голову. И такие искренние, виноватые, умоляющие глаза: "Ребята, простите меня! Подумал: будут еще гости, а шампанского уже нет... Ты прощаешь, Леня? Нет, скажи! А ты, Валя? Правда?!"
Евгений Александрович идет на кухню, в дверях обнимает Галю и возвращается веселый, с ящиком "Вдовы..." на плече. "Не разойдемся, пока не прикончим! Прикончим, ребята? Нет, вы скажите!"
Два пути для одной России
В те годы Распутин относился к Евтушенко как к мэтру, дорожил его поддержкой, рад был его статье о повести "Живи и помни" (1974). А когда у Евтушенко затормозится публикация "Ягодных мест" (1981), Валентин Григорьевич, уже лауреат Государственной премии СССР, напишет предисловие: "Это соединившая в себе литературу и гражданственность агитация за все лучшее в нашем обществе, за все лучшее в человеке и лучшее в мире, когда мир за два-три последних десятилетия в несколько раз стал меньше, а в человеке открылись новые и, конечно, не только прекрасные высоты и глубины..."
Общности воззрения на суть ремесла оказалось недостаточно, чтобы не дать шальным ветрам эпохи раскидать земляков в разные стороны.
Танки Кантемировской дивизии под Москвой.
В пекле событий - Евгений Евтушенко и Валентин Распутин.
Недавно близкие друг другу, обласканные читательской любовью, теперь они знамена противоборствующих политических сил.
У оппонентов свои герои, историки, философы, равно озабоченные судьбой несчастной Родины. Но как часто бывает, в общественных заварушках и масса людей случайных, в том числе окололитературная шушера, для которой все вокруг - потеха, можно смаковать чужие реплики и науськивать действующих лиц друг на друга. О, Русская земля! Почему мы так сами с собой?
Общество идет вразнос, рушатся старые дружбы, подписываются воззвания, для противной стороны оскорбительные.
Раскалывается единая писательская организация. Знаменем одной становится в том числе Распутин, знаменем другой - в том числе Евтушенко.
"Раскол был неизбежен - как и при всякой революции. Он вызывался антинациональной направленностью событий 1989—1991 годов. Если одна часть литературы, космополитическая, откровенно издевалась над всем национальным и далее над русским именем, а вторая составляла содержание и дух этого национального - какое тут может быть братание?! По телевидению была устроена бессменная вахта черниченок и евтушенок, чтобы ни на минуту не умолкал поток проклятий по адресу советского и русского... Раскол в литературе был неизбежен и, думаю, полезен".
Это Валентин Григорьевич Распутин - новых окаянных дней.
К слову, ни прежде, ни потом я не слышал из уст Евтушенко "проклятий по адресу советского и русского"; жанр проклятий вообще не из его репертуара.
Для Евтушенко судьба России - в переходе от тоталитарного устройства к демократическим свободам, частному предпринимательству, сближению с западной цивилизацией. А для гражданина, где бы он ни был, хоть и в Оклахоме, чем бы ни занимался России во благо, родина единственна.
"А любил я Россию всею кровью, хребтом - ее реки в разливе и когда подо льдом, дух ее пятистенок, дух ее сосняков, ее Пушкина, Стеньку и ее стариков..."
Любя Отечество, нет нужды замыкаться в государственных границах, не раз меняющих свои очертания на памяти даже одного поколения. Явившись в мир из родного гнезда, из лучшего для тебя на белом свете пространства, в космическую эру ты можешь парить над землею птицей, которой открыт земной шар.
Для Распутина судьба России - в религиозно-нравственном возрождении на основе почвенничества, патриотической идеологии, сохранения самобытности, традиционных ценностей, собственного пути развития; миссия России - в спасении себя и погрязшего в грехах человечества. И пусть "нет такого монастыря, нет заповедника, где бы можно было отгородиться от мира. Но у русского человека не остается больше другой опоры, возле которой он мог бы укрепиться духом и очиститься от скверны, кроме Православия. Все остальное у него отняли или он промотал. Не дай Бог сделать это последнее".
Не думаю, не хочется думать, что эти два пути несовместны.
"Распутин не наш!"
Задумав взять тогда у Распутина интервью для слывших демократическими "Известий", я не допускал мысли, что газета, в которой я работал три десятка лет, однажды откажется от имени Валентина Распутина как писателя "не нашего". Это все равно, как если бы в XIX веке в какую-нибудь газету пришел автор "Войны и мира", а там бы засомневались, стоит ли его печатать: "не так думает". Да ведь так думает Толстой!
Валентин Григорьевич не сразу с затеей соглашается. Ставит условие: в материале, нами вычитанном и завизированном, редакция без нашего ведома не поправит ни слова.
Но как мне ручаться, я не главный редактор. "При попытках что-либо поправить снимем материал с полосы", - обещаю я, уповая на авторское право.
Но до полосы не дошло.
В "Известиях" уже новые, незнакомые люди. Газета продана и перепродана новым хозяевам. Молодой заместитель главного редактора, кажется, выпускник МГУ, поднимает из-под очков глаза: "Это кто - Распутин? Что он такого написал? Почему мы должны давать ему трибуну?!"
Несу десять страниц приятелю, когда-то известинцу, теперь он важный чин в "Литературной газете". Он прочитал и обнял: "Спасибо! Отлично, ставим в ближайший номер!" Проходит неделя, две... Звонок: "Понимаешь, такое дело. Собралась редколлегия. Со всех сторон крики: "Распутин не наш! Пусть печатается в "Советской России!"
Только месяца два спустя беседу с Валентином Григорьевичем удалось опубликовать с его согласия в малотиражной центристской "Парламентской газете" - там тоже оказался знакомый по "Известиям". Подготовленный с Распутиным материал назывался: "Люди будут вздрагивать при словах "деятель культуры". С подзаголовком: "Валентин Распутин о "русском фашизме", "еврейском вопросе" и "общественном согласии".
В последний момент Валентин Григорьевич попросил взять в заглавие строку из текста: "Вернуть уважение и достоинство русскому имени".
Далее привожу фрагменты из публикации ("Парламентская газета", 6 мая 1999).
Горькая перeкличка
На вопрос, не думает ли Валентин Григорьевич, что в это трудное для России время (политического противостояния) интеллигенция остается единственной надеждой на объединение народа и предотвращение междоусобицы, ответ:
"Нет, на интеллигенцию как на силу объединительную, смиряющую, удобряющую сердца и души сейчас рассчитывать нельзя. Никто ей не поверит.
Кредит своего доверия она полностью и надолго выбрала в конце 80-х - начале 90-х. Это был интеллигентский сатанизм, сравнимый разве что с событиями весны 1917 года, когда либералы сплошь становились радикалами и привели общество к умопомрачению. Интеллигенция и тогда, разумеется, была неоднородной, неоднородна она и теперь.
У интеллигенции национальной и космополитической разные взгляды на судьбу России, но для большинства людей она одним миром мазана. Даже у самых любимых десять-пятнадцать лет назад, у самых уважаемых... прежнего авторитета нет и быть не может. Людям все равно, что с их недавними любимцами. Последние сами приговорили себя к общественному небытию, отдав свои авторитеты - политикам, разрушителям страны и культуры".
Распутина упрекают в антисемитизме.
"Ни в детстве своем в приангарской деревне Аталановке, ни в юности, прошедшей в Сибири, я понятия не имел ни о каком антисемитизме. В деревне у нас вела торговлю женщина - еврейка по имени Сима. Она всех выручала, деревня жила с ней душа в душу. А когда колчаковцы увели ее и утопили в проруби, в каждой избе это было как личное горе... Да и сейчас приезжай в любую деревню, заговори об этой проблеме - люди не поймут, о чем речь. Не поймут ни антисемитизма Макашова, ни какого-то другого отношения к евреям. Этого вопроса не существует. Я уверен: это дело грязной политики, которая творится наверху.
Из истории, связанной с высказываниями Макашова и последовавшей за этим сверхнеразумной реакцией, можно сделать только один вывод: антисемитизм действительно кому-то нужен. Нужен он евреям? Нет. Русским? Тоже нет.
Но его так яростно нагнетают, с такой неутомимостью вбивают в сознание, что совершенно ясно: из антисемитизма хотят сделать взрывоопасное оружие, усиливающее напряженность в стране. Не поверю, будто не понимают, что это палка о двух концах. Макашова Россия знала плохо. Теперь его знают всюду, и ореол "невинно пострадавшего" устроен ему безукоризненный. Так со злом не борются - так зло творят".
Говорим о "русском фашизме":
"Чеканного шага колонн со свастикой мне не приходилось видеть ни наяву, ни на экранах. Столь чеканного, чтобы от него бросало бы в дрожь. То, что происходит, это демонстрация отрядами своего существования, не больше того. Всем ведь хочется, чтобы их принимали за силу. Мне приходилось уже говорить, что я не приемлю фашистскую символику - ни баркашовских, ни каких-либо других отрядов. Для людей, переживших войну, она имеет только один смысл, связанный с гитлеризмом. В сознании русского человека навсегда отчеканилась эта символика как опасная. Превосходство своей нации над другой, право распоряжаться их судьбой, казнить и приказывать - в русском характере этого нет совершенно. Ни один этнос с древности и до наших дней, при всяких властителях и разных порядках в России не исчез с российской карты. Разве это ни о чем не говорит?
Если вернуться к отрядам со свастикой, такие отряды есть по всему миру. Политический плюрализм расплодил крайности духовного и нравственного экстремизма. То же и в культуре: когда насаждается глумление над святынями, сплошная грязь, разнузданность, разрушительность, эта опасность ничуть не меньшая, чем отряды, которые разгуливают по Москве или каким-то другим городам.
Так почему же только в России это явление превращено в смертельную угрозу для всего человечества? По причине, надо думать, той же самой, что и антисемитизм, - не дотягивает или недобирает до масштабов настоящего зла. Приходится сознательно вздувать события так, будто вся Россия и есть одна огромная для всех угроза, требующая решительного вмешательства".
В тот же год, когда Валентин Распутин писал эти ответы, Евгений Евтушенко в Переделкине как будто вторит ему:
О, Господи, Россию научи,
чтоб мы терпеть друг друга научились,
чтобы не получились палачи,
чтоб мы и без палачеств получились.
Как выбраться из нравственной тюрьмы,
из камер нетерпимости, так узких,
чтоб наконец преобразились мы в действительности новых,
"новых русских"?
И потом два десятка лет - никакой между ними связи.
Безответные приглашения
Каждый раз, бывая в Иркутске и зная, что Валентин Григорьевич тоже летом прилетает на Байкал в свой дачный домик, Евтушенко посылает ему приглашение на свои выступления. Но ответа не получает.
Где-то 23 или 24 июля 2001 года на Международном фестивале поэзии в Иркутске Евгений Александрович по обыкновению шлет приглашение и Валентину Григорьевичу на свой вечер. Но, услышав, что писатель в больнице (плохо с глазами), просит меня встретиться с Распутиным и поговорить о неразумности иметь в относительно небольшом городе два Союза писателей. "Скажи, я очень огорчен, что здесь раскол. В прежние времена, ты знаешь, мы с Валентином не раз спасали друг друга. Я хочу его видеть, хочу, чтобы он был с нами. Я его люблю по-прежнему, хотя к некоторым его статьям отношусь иначе, чем к книгам. Кто знает, может, мы никогда не помиримся, но помирятся наши книги... Очень хочу, чтобы Валентин Григорьевич знал это".
Услышав от Валентина Григорьевича по телефону, что он будет рад повидаться, я ловлю такси. Больница на левом берегу, за плотиной Иркутской ГЭС. В палате Валентин Григорьевич один. Мы говорим почти час, не смею задерживать больше, хотя разговор в высшей степени интересный. Распутин не идеализирует советский период, но трудно понять, говорит, зачем и кому нужно отвергать целую историческую эпоху, ее социальные завоевания, которые сегодня кажутся прекрасным сном. Это, считает, так же неприлично, как начисто отвергать предыдущий, монархический период. Урок в том, что в обоих случаях (и с коммунистическим строем и с самодержавной империей) причина развала прежде всего во внутреннем противостоянии.
Заговорили об объединении писательских организаций. Валентин Григорьевич мотает головой: "Ну зачем объединяться, когда у нас совсем разные взгляды? На жизнь, на литературу, на судьбы России. Брататься с ними невозможно. Эти люди стали орудием разрушения России".
Если Валентин Григорьевич во что-то уверовал, он говорит тихо и бесстрастно, как об очевидном, решенном давно и для него окончательно. Он поправляет на кровати подушку, поднимает голову выше, глаза смотрят в одну точку.
Распутин тверд, как кремень.
Последняя встреча
Они столкнутся случайно в Москве 5 февраля 2008 года на открытии мемориальной доски Юрию Казакову: "Мы все-таки пожали друг другу руки!" - будет говорить Евгений Александрович обрадованно. Разговор между ними, по свидетельству собравшихся, если и был, то скорей на уровне взглядов, когда понятно без слов.
А через семь лет, 23 июля 2015 года, в первый же день приезда в Иркутск на празднование Года литературы, сойдя с трапа самолета, Евтушенко попросит сопровождающих первым делом ехать к Знаменскому женскому монастырю, к месту слияния Ангары и Ушаковки. Там рядом с могилами Григория Шелихова, декабриста Николая Панова, епископа Иннокентия, княгини Трубецкой и трех ее детей похоронен Валентин Григорьевич Распутин.
Опираясь у холмика на палку, Евгений Александрович скажет у оградки землякам: "В 90-е годы меня с Валей поссорили. Просто есть люди, неспособные на любовь, они распространяют слухи и специально делают зло. В результате на долгие годы мы с Распутиным, к сожалению, потеряли связь. Но, слава Богу, успели простить и понять друг друга..."
По природе незлобивый, легко отходчивый, сам готовый всех понять и простить, Евтушенко искренне верит, что так все и было, разлучила ревность недобрых людей.
Жить с этой мыслью - легче.
Ссылки по теме:
80-летие Валентина Распутина отметят на канале «Культура»
В музее Бахрушина открылась выставка к юбилею Распутина
Сибирский камертон. Валентин Распутин
Патриарх Кирилл о Валентине Распутине
Оригинал статьи:
«Брызги шампанского и капли крови» — «Российская газета», 15.03.2017
