Текст: Павел Басинский/РГ
Фото: vokrugknig.blogspot.ru
В одном из своих интервью Эдуард Лимонов, поклонником творчества которого я не являюсь, сказал следующее: "Жанры тоже рождаются и умирают. Роман стал неправдоподобен. Когда я читаю роман, то он кажется мне до ужаса примитивной конструкцией. Становится не по себе и стыдно за автора, за все эти "запрокинул лицо", "вынул изо рта сигарету", "спина ее мелко сотрясалась от рыданий"..."
Это было сказано десять лет назад. Интервью у своего учителя брал Захар Прилепин. В 2014 году Прилепин выпустил в "Редакции Елены Шубиной" огромный роман "Обитель", по объему представляющий собой нечто среднее между "Анной Карениной" и "Войной и миром". Этот роман на несколько лет стал абсолютным бестселлером, получил первую премию "Большая книга" и т. д. То есть мнение Эдуарда Лимонова о "конце романа" как будто было опровергнуто самим же его учеником.
Но почему в последнее время я все чаще вспоминаю слова Лимонова? Все чаще и чаще, открывая очередной современный роман, даже если он написан очень уважаемым мною автором, чувствую, что произвожу над собой некоторое усилие, чтобы заставить себя его читать. А затем произвожу еще одно усилие, чтобы прочитать его до конца. И дело тут вовсе не в романных штампах, которые приводит Лимонов и которых у порядочного современного прозаика, конечно, нет и в помине. Дело в том, что не примитивной, но безусловно архаической кажется сама форма романа как авторского высказывания. Придумывать каких-то героев, интригу, завязку и развязку, диалоги и монологи, описания места и время действия, природы, обстановки и т. п., чтобы высказать - что? Что мы имеем в сухом остатке?
Пусть современные прозаики побьют меня палками, но наслаждаться их словесной вязью искренне я не могу. Все равно не напишут лучше Бунина. Не предъявят более изощренной стилистики, чем у Набокова. А в эпическом размахе не выиграют в споре с Толстым и Шолоховым. Не говоря уже об огромном корпусе зарубежной прозы, с которой они по-хорошему должны соревноваться.
Однажды я услышал такое мнение: "Читать интервью с писателем N мне гораздо интереснее, чем его прозу". Мнение парадоксальное и как будто опровергающее само себя. Кто станет читать (делать) интервью с писателем, пока он громко не заявил себя своей книгой, а это обычно именно роман? Но не менее парадоксально и то, что часть читателей обращается к романам нашумевших авторов уже после того, как они стали известными и дали кучу интервью, засветились в блогосфере, когда их публичные выступления есть на YouTube и т. д. И роман в этом случае оказывается вторичным чтением, что, безусловно, снижает, смазывает впечатление от него. Все чаще я слышу и такую фразу: "Как хорошо говорит, а роман его я осилить не смог".
Когда в конце прошлого года я был в Петербурге, замечательный, на мой взгляд, прозаик Александр Мелихов подарил мне свою книгу эссе "Застывшее эхо". Издательство "Лимбус Пресс", тираж всего 500 экз. Я люблю экзистенциалистскую прозу Александра Мелихова начиная с 90-х годов. Она блистательно провокативна и содержательна именно по мысли. Но, читая первый его роман "Исповедь еврея", я постоянно ловил себя на том, что не роман это, а пространное эссе, отвечающее на вопрос, заданный в самом его начале: "Скажите, можно ли жить с фамилией "Каценеленбоген"?" "Еврейский" и "русский" вопросы - это постоянная тема Мелихова, в различных формах он варьирует их осмысление так и эдак. "Застывшее эхо" - своего рода расширенный комментарий к "Исповеди еврея" и последнему роману "Тень отца", нечто вроде "Послесловия к "Крейцеровой сонате" Льва Толстого, когда автор напрямую отвечает на вопросы, поставленные в его же художественном произведении образно и иносказательно. С точки зрения большинства писателей, это признак слабости художника. Зачем объяснять то, что уже написал? Все равно что растолковывать, почему нужно смеяться над рассказанным анекдотом. С моей точки зрения, это признак честности писателя перед читателями. "Так вы не поняли? Тогда я вам объясню..."
Так иногда рождается жанр эссе.
Почему Гоголь написал "Выбранные места из переписки с друзьями", которые не принял почти никто из современников, решив, что Гоголь сошел с ума? Почему пренебрежительное отношение Льва Толстого к своему художественному творчеству и выбор в пользу публицистики и философской эссеистики ("Исповедь", "В чем моя вера?", "Царство Божие внутри вас") до сих пор у нас воспринимается как причуда художественного гения, простительная, но все-таки причуда? Почему эссеистика Александра Блока и Марины Цветаевой не воспринимается как нечто конгениальное поэзии?
Об этом задумался еще Баратынский: "Всё мысль да мысль! Художник бедный слова! О жрец ее! тебе забвенья нет; Всё тут, да тут и человек, и свет, И смерть, и жизнь, и правда без покрова". Финал стихотворения: "Но пред тобой, как пред нагим мечом, Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная". Но если перед мыслью бледнеет сама жизнь, то что говорить о ее художественном отражении?
Напомню, что жанр эссе - старый и почтенный. Имя ему дал Мишель Монтень в 1580 году, выпустив книгу Les Essais, переведенную на русский язык как "Опыты". Через несколько лет то же название - Essayes - дал своему капитальному труду английский писатель и философ Фрэнсис Бэкон.
Тем не менее до сих пор эссе почему-то воспринимается у нас как жанр второсортный, не имеющий равноправия среди других литературных жанров - прозы, поэзии и драматургии. А почему, собственно? Может, просто потому, что писатели не дозрели до прямого высказывания идей и мыслей, оставаясь, по Баратынскому, "художниками бедными слова"?
Вот Александр Мелихов дозрел. Кстати, невероятно захватывающая книга!
Оригинал статьи:
"Российская газета" - 25.02.2018