Текст: Михаил Швыдкой (доктор искусствоведения)
Фото: kemerovo.bezformata.ru
Гузель Яхина стала знаменитой после выхода в свет своего первого романа "Зулейха открывает глаза". Эпическая мощь повествования явно не соответствовала хрупкому облику молодого автора. Оставалось загадкой, как в этой немногословной до застенчивости юной женщине рождаются трагические интонации переломной поры, крайне редко доступные людям, не впитавшим полынную горечь беспощадного времени первой половины ХХ века.
Книга была написана дерзко и бесстрашно. Без боязни увязнуть в деталях и подробностях жизни татарской деревни, по которой проехали катком раскулачивания, без головокружения от зигзагов "больших линий" истории, которые взрывали бытие советских граждан, не ведающих, что же с ними происходит на самом деле, принимающих предлагаемые обстоятельства как неизбежность.
Зулейха, чье эмоциональное понимание бытия было сформировано хуторской мифологией, где пространство ограничено и отмерено, где каждая подробность - это важнейшая деталь мироздания, не по своей воле становится героиней романа "большой дороги". Но это не только путь познания, но и разбойный тракт, где невыносимо трудно сохранить человечность. Легко хранить веру и человечность с закрытыми глазами. Для того чтобы сберечь их с глазами, открывающими безжалостно прекрасный мир и самое себя в этом мире, необходимы мужество и бесстрашная любовь.
Свой первый роман Гузель Яхина, казалось, писала взахлеб. Энергия художественной мысли не нуждалась в редакторском педантизме, самоограничении, перехлестывала через край, вызывая к жизни избыточную литературную ткань повествования.
"Зулейха..." явила миру редкого художника, способного обуздать эпический масштаб истории,
уместить его в границы романа, в характеры разносословных героев с несхожими представлениями о добре и зле.
"Дети мои" - второй роман Яхиной, вышедший в свет в нынешнем году, доказал, что успех "Зулейхи..." - это не счастливая литературная случайность. Он написан с таким мастерством и вдохновением, с таким безупречным чувством слова и поэзии прозаического повествования, что, закрывая последнюю страницу, испытываешь горечь от необходимости расставания с его героями.
Роман о судьбе поволжских немцев, предки которых перебрались в Россию то ли по приглашению, то ли по воле Екатерины Великой, обольстившей их словами: "Дети мои...", — это высокий образец фантастического реализма. Правда, истоки его - не в прозе латиноамериканских гениев ХХ столетия, не в мифологическом натурализме Фолкнера, а в старинных немецких сказках, поселившихся на берегах Волги, то ли разделяющей, то ли соединяющей Европу и Азию.
В старинных немецких сказках, открытых романтиками в конце ХVIII столетия, на излете эпохи Просвещения, и нашедших приют на родине Гоголя, Достоевского и Толстого, растворившихся в бесконечном пространстве леса и степи, где можно укрыться от времени, а можно и пропасть навсегда. В них архаическая жестокость и мощь, требовательная красота, беспощадный натурализм, ночные кошмары, они способны заставить содрогнуться взрослого и навсегда испугать ребенка.
Сама история о потерявшем дар речи школьном учителе, шульмейстере Якобе Ивановиче Бахе, который наивно пытался перехитрить стремительно несущееся время, остановить его в заброшенной усадьбе своего сгинувшего свирепого тестя, разворачивается как волшебная сказка, от начала и почти до самого конца повествования, до нескольких абзацев финала, сознательно написанного бюрократически лапидарным слогом. Сказка, в которой искушение несбыточным счастьем заставляет совершать невероятные поступки. И сам герой, и жители колонии поволжских немцев Гнаденталь, что в переводе с оригинала означает "благодатная долина", и его жена Клара, ее отец Удо Гримм, ее дочь Анна, приблудыш Васька, ставший приемным сыном Баха, партийный лидер советского Гнаденталя Гофман, равно как и два вождя огромной страны: один - ушедший в 1924 году, другой - приговоривший ее к трагическим изменениям, - все они часть этого волшебного мироздания.
Каждый образ требует своей расшифровки, каждый поворот повествования отсылает к архетипическим сюжетам. От фигуры мрачно-свирепого "дурного" киргиза, который перевозит Баха в усадьбу Удо Гримма, и непреклонного требования отца Клары, чтобы учителя и ученицу разделяла непроницаемая ширма, предохраняющая от греха, до сюрреалистической бильярдной партии сухорукого вождя с истеричным фюрером, в которой вождь одержал победу. Здесь время, которому Бах, замолкший навсегда после насилия над Кларой, дает свое летоисчисление, вольно карать, а вольно миловать, только милости все меньше и меньше.
Сказки преобразуют реальность - их записывает, ими торгует Бах после смерти Клары, выменивая на них молоко для Клариной дочери, которая родилась после насилия над его женой то ли белыми, то ли красными, то ли зелеными, занесенными в их усадьбу вихрем гражданской междоусобицы. Сказки дают молоко вместо умершей матери. Он продает сказки партийному секретарю Гофману, который превращает их в политические проповеди. А потом и сам Гофман принимает смерть в Волге, под мрачное улюлюканье разоренных колонистов. Не сможет пройти "по воде аки по суху".
Наступают такие времена, когда реальность выламывается за пределы сказочного архетипа. Пятнадцать лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, к которым приговорили Якоба Ивановича Баха в 1938 году, не укладывается в самые мрачные фантазии братьев Гримм.
И все же не зря мои учителя не уставали повторять, что
трагедия - оптимистический жанр. Если она написана так, как роман "Дети мои", то в ней торжествует человек, чья душа устремлена в небеса.
Оригинал статьи:
«Российская газета» — 17.07.2018