Текст: Жанна Васильева/РГ
Фото: vdnh.ru
На постере выставки «Сотый апрель», которую Музей В. В. Маяковского, закрытый на ремонт с 2013 года, показывает в залах павильона «Рабочий и колхозница», - монтаж двух фотографий поэта Маяковского. Одна - юношеская, 1910 года, где он в широкополой черной шляпе, рубашке с бантом вместо галстука, и наброшенном на плечи плаще, казался, по выражению Бенедикта Лившица, «членом сицилийской мафии, игрою случая заброшенным на Петербургскую сторону». Другая - 1924 года, Родченко снятая, где шляпа - правильная, солидная, на остриженной под машинку голове, вместо желтого банта - пестрый вязаный шарф, выглядывающий из аккуратно застегнутого пальто. Но взгляд - тот же - в упор, сосредоточенный, собранный.
И все же между поэтами на этих снимках - пропасть. Первый, «итальянец» - не мафиози, конечно, скорее футурист, - бунтарь и ниспровергатель буржуазного искусства и морали. Второй - уже писавший «Окна РОСТА» в голодные годы Гражданской, кажется, в двух шагах от того, чтобы быть названным кормчим в декабрьской «Правде» 1935 года «лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Этому второму, за которым числились «сто томов моих партийных книжек», и который, кстати, членом ВКП(б) не был, воздвигнут памятник на Триумфальной площади. Но воздвигнут уже в 1958 году, на волне оттепели. Образ агитатора, горлана, главаря, такой положительный в своей мощи, подразумевал как-то само собой отсылку к другому образу - бунтаря, революцией мобилизованного и призванного. И потому первые выставки Чекрыгина и Малевича, Гончаровой и Ларионова открывались именно в музее Маяковского - примерно тогда, когда «абстракционистов» и прочих «формалистов» громили публично в Манеже. Именно на плечо памятника Маяковскому взбирался в 1990-х Анатолий Осмоловский… Потому именно «Клуб любителей поэзии Владимира Маяковского» на исходе 1980-х создает Тимур Новиков в Ленинграде…
Выставка «Сотый апрель» - как раз о разрывах, нестыковках между залакированным имиджем «первого советского поэта» и тем образом поэта, что возникает из старых снимков, воспоминаний, свидетельств любивших и знавших его. На втором этаже - по идее в финале экспозиции - череда бюстов, выстроенных в витрине, как на параде. Все - посмертные. Рядом с маленьким эскизом памятника работы Кибальникова - неожиданно - гипсовая голова поэта, сделанная Лилей Брик (1940-е годы). Разумеется, делался скульптурный портрет не только по памяти, но и по фотографии. Похоже, что по той, что он сам любил больше всего и что была использована на фронтисписе трех его книг - берлинской фотографии 1922 года. Наголо остриженный Маяковский, с мощно вылепленной головой, элегантный, как денди, смотрит взглядом раненного льва, которого должны вывести для последней битвы на арене римского цирка. Лиля Брик брала уроки не только балета, но и скульптуры. И судя по этой работе - не напрасно. А рядом - вырезанный из дерева портрет поэта работы Дмитрия Цаплина.
Если второй этаж выставки - о посмертном образе поэта, о его забронзовевшей славе, то первый - аккумулирует раритетные фотографии времен грузинского детства (почему-то кажется, что человек, выросший в Грузии, никогда бы не написал пьесу «Победа над солнцем»), редкие шаржи (в том числе и Маяковского на самого себя - рисующим себя верхом на жирафе), портреты кисти Льва Жегина (перечеркнутый небрежно) и рисунок Веры Шехтель, желтая лента (куда же без нее?) и рукописная книжка стихов Маяковского «Я!» с литографиями и рисунками Василия Чекрыгина и Льва Жегина… Этот футурист, автор сборника «Я!», по воспоминаниям знавших его с юности, ходил, декламируя стихи Блока и Ахматовой…
Как заметил Пастернак о сборнике «Я!», Маяковский не имя автора, а фамилия содержания. Но центральная часть выставки - пожалуй, именно встреча с автором. На экране - молодые артисты читают воспоминания самого Маяковского и людей, знавших его. Непосредственность реакции наших современников - часть диалога, в пространство которого по идее должен включиться и зритель.
Разорванный образ Маяковского, который монтируется на экране из обрывков известных фотографий, - ключевой для выставки «Сотый апрель». Но сама выставка, похоже, на точку сборки не претендует. Хотя бы потому, что эта точка уже существует - имя ей поэзия Маяковского.
«Если у нас из стихов Маяковского один выход - в действие, то у самого Маяковского из всей его действенности был один выход - в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускульность, и физическая ударность. Отсюда и рваные размеры, - очень точно замечает Марина Цветаева. - Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский это для него ломается (действительно ломался: как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрыв Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни, чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского физическое сердцебиение - удары сердца - застоявшегося коня или связанного человека».
Цитата Марины Ивановны - очень точный акцент. Он возвращает к стихам. Они прозвучат сегодня не только на площади Маяковского, но и на выставках, так или иначе приуроченных к его 125-летнему юбилею поэта и человека.
Хотя бы вот эти. Из поэмы «Человек».
«В небе моего Вифлеема / никаких не горело знаков, / никто не мешал/ могилами спать кудроголовым волхвам. / Был абсолютно как все /- до тошноты одинаков - / день / моего сошествия к вам».
День сошествия - седьмой в седьмом месяце, то есть 19 июля по новому стилю. Его Вифлеем - грузинское село Багдады под Кутаиси. «Человек» (1916—1917) - поэма ренессансная по масштабу, евангелие любви, страстей и смерти земного человека. Она начинается со строк отпевания: «…Душой / иное шествие чающий, / слышу / твое, земля: / Ныне отпущаеши!». А заканчивается - апокалиптическим накалом. Среди выжженных солнц, «.. только боль моя острей - стою, огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви».