Текст: Андрей Степаненко
Фото: peoples.ru
«Я вырос в нормальной советской семье, воспитывался на зарубежной литературе, и Жоржи Амаду не мог меня не потрясти. Он меня убедил, перевербовал. Я понял, что хочу быть как он!»Так заявил в начале 2012 года в интервью OpenSpace.ru уроженец Целинограда Андрей Степаненко, выпустивший в конце нулевых пять довольно кровавых и при этом фантастических квазиисторических романов под звучным псевдонимом-манифестом «Родриго Кортес». По случаю дня рождения Амаду мы попросили Степаненко-Кортеса поделиться соображениями: почему далёкая Байя оказалась так близка и понятна в советском Казахстане? И почему следы ее можно обнаружить и в современном российском Майкопе?
Высокая литература умом понимается уже потом (в моем случае через 46 лет), но в сердце бьет сразу, и «Лавка чудес», опубликованная ИЛ в 1972 году, обеспечила когнитивный диссонанс без промедлений. Абсолютно запрещенные карнавальные шествия негров Байи и жестко предписанные демонстрации у нас, в оцеплении милиционеров через каждые 10 метров - это вставляло. Коммунист Амаду определенно тянулся к нам, туда, где шествие народа в колоннах наконец-то уже не преступление.
Мой город жил привычными правилами: казачий край в лучшем месте у реки, чеченский район у базара, местами вкрапления бывших ссыльных из немцев, поляков и бендеровцев, на окраинах казахи и старый центр - купеческие краснокирпичные дома, безоговорочно доминантные и безоговорочно принадлежащие законному наследнику всего - собственно власти. В чужие районы не совались, поскольку кончалось не веселее, чем в бразильских продуктах ложной урбанизации - фавелах. На этот простоватый мир и упало карнавальное разнообразие комсомольской «Целины».
Приехали - строго по Амаду - не столько комсомольцы, сколько мужчины и женщины, вырвавшиеся туда, где можно жить своим умом.
И да, элементы бразильского карнавала были; я помню и напугавшего меня, тогда шестилетку, веселого мужика на каблуках, в юбке и рыжем шиньоне, и горестный рассказ комсомольца, противоестественно употребленного по пьяному делу звездой местного радио. Комсомолец все вопрошал, как ему быть, и никто не знал ответа. Замерзшие в степи в этом поколении были, убитые уголовниками были, бежавшие вопреки путевке горкома домой были, а вот по этой части опытных не нашлось.
Бразилией было пронизано многое - от моей любимой и абсолютно гениальной училки (изгнана из школы за внезапную беременность), водившей нас в парк и, в конце концов, прибившейся вместе с классом к гитаристам, поразившим школяров песней с логичной рифмой «трусы - кусты», до еженедельных торжеств, когда в соседнем доме или случался пожар, или очередная гонка с топором за очередной неверной возлюбленной. Нет женщин, нет слез.
Так что когда я в свои 12 лет читал у Амаду об иабе - дьяволице без хвоста, сводящей мужчин с ума и рушащей самые крепкие дружбы, представление о высоте ставок в этом непростом деле уже было.
Не вызывала вопросов и магия, и дело не только в опыте устных преданий о черной руке и гробе на колесиках; в расчет принимались и домовые, и сглаз, и всякие иглы в косяках, - люди привезли свои суеверия со всех концов страны. Бабушка моего друга (обрезанного каменным ножом, что во дворе обсуждалось особо), формально мусульманка, и вовсе имела в доме собственный тотем - картину «Неизвестная». Именно к этому божественному по силе творению Ивана Крамского бабушка и обращалась на своем языке (как полагается, на коленях) с просьбами о достатке, счастье в доме - ну, и чтоб войны больше не было.
Во взгляде на войну расхождений с Амаду тоже не оказалось: наши инвалиды-фронтовики собирались в сквере у Горбани - страшные, обрубленные, а у детей играть в войнушку не за наших воспринималось как трагедия. Даже описанная Амаду бедность была понятна.
Я ходил к другу за железную дорогу в рабочие бараки, и да, это была фавела - веселая, разномастная и ну совершенно нищая. Знаете, стоило видеть, какое белье эти люди вывешивали на просушку, но деньги охотнее тратились на пиво и «кашасу», чем на что-то полезное и престижное. Такова уж логика нищеты.
Теперь я понимаю, что
Амаду был с нами рискованно откровенен
- в то время так были откровенны только на кухне и в единственной тщательно спрятанной от детей книжке без обложки об одном дне Ивана Денисовича. Так что, когда Амаду поставил вопрос о ксенофобии, мне крыть было нечем, - у нас была та же Бразилия.
Урок о татаро-монгольском нашествии я помню и сейчас. Треть класса вжала головы в плечи, поскольку расовая ориентация урока была предельно четкой: «мы и они», и в состав «мы» эта треть из нас не вписывалась. Марксизм, применивший классовый подход и к европейским феодам, и к португальским колониям, и к рабовладению в США, и даже к Древнему Риму, по какой-то причине оставил это историческое пятнышко - единственное, пожалуй, - без пересмотра с классовых позиций.
Вообще ксенофобии было много, а на танцплощадках она и вовсе была, скорее, удалью, чем пороком, просто вместе с Целиной пришел мир, в котором разделять людей по фейсу стало исторически поздно, - мир Жоржи Амаду, наш мир. Видимо, поэтому конфликт отцов и детей на Целине приобрел внятные бразильские черты: отцам не нравились наши дикие танцы, они явно опасались повсюду прорастающих единоборств, и до многих так и не дошло, что смешанные класс и двор отвечают на реликтовую ксенофобию старшего поколения безоговорочным отторжением. Амаду лишь подтвердил то, что я и так уже знал: наше дело правое – и в танцах, и в карате, и уж тем более в наших собственных дворах и классах.
Мы начали учиться не закрывать глаз, смеяться над предрассудками и говорить «нет», когда надо сказать «нет» - ровно так, как это делал Педро Аршанжо Ожуоба.
Понятно, что лучшее решение проблемы - это когда она исчезает целиком, как не было, и Амаду в «Лавке чудес» внятно показал и этот процесс. Полное забвение работ Педро Аршанжо - это ведь сокрушительная победа его идей. По сути, этнографические труды Аршанжо зафиксировали последнее, что разделяло расы на касты, - изолированный этнический быт. Еще немного, и на Бразилию, не спросясь, обрушится первоцелинное своеволие развитого капитализма, и расизм станет столь же странным реликтом, как разделение города на пропитанные духом нетерпимости к чужакам районы. И тогда вопрос, «является ли негритянка Роза де Ошала мулаткой Ризолетой, происходящей от ведьмы, или Доротеей, заключившей сделку с дьяволом», станет столь же неакутален, как вопрос о пагубном влиянии чужой крови на уровень интеллекта. Предмет веры царит лишь до тех пор, пока не вступил в конфликт с требованиями рынка. Эти предметы веры вступили.
В общем, любой процесс, доведенный до логического конца, все меняет. Поэтому Педро Аршанжо и пришел от африканских культов к материализму синхронно с тем, как заменил ненависть знанием. Вера ведь уступает не только рынку, но и логике, возможно, она вообще всему на свете уступает.
Последнюю сходку район на район я зафиксировал в 1978 году, - в святость границ района мальчишки уже не верят. Последнего мужчину с топором наперевес я встретил в 1982 году, - право на суровую расплату за неверность как-то вот утратило свою неоспоримость. Два искренних выпада в адрес исторически братской Украины - это все, что я видел сам, лично за все четыре года. Мы шли к внутренней свободе от мнения альфа-самцов долго и трудно, и кто теперь откажется от своего права на «фе»?
Путь - к финалу. Поездив по свету, я остановился на Северном Кавказе. Скоро мой кот откроет сезон охоты на ночных бабочек размером с мужскую ладонь, по пути в магазин вижу, как в частном секторе охотятся на крыс ястребы (сильное зрелище), а сегодня во двор забежала отбившаяся от своих молодая, совсем еще глупая косуля - формально в границах города Майкоп. Здесь девушки держат спинки прямо, дети здороваются, а в семьях по трое детей, невзирая на предпоследнее место в России по уровню зарплат. Байя…
И именно здесь, на Кавказе, я признаю, что долго ошибался, думая, что наш феномен - строго целинный. Положа руку на сердце, и в Магадане, и на Дальнем Востоке, и в Поволжье, и в Москве, и на Кавказе люди так или иначе уже стали одним целым. Империя окончательно переросла подростковые фантазии и стала взрослой, умудренной, очень многому знающей цену страной.
С днем рождения, Жоржи Амаду! Мы с тобой одной крови - общечеловеческой.