Текст: Евгения Риц *
Фото из фейсбука издательства «Орбита» и с сайта rus.lsm.lv
Если искать аналогии книге Кирилла Кобрина «История. Work in Progress» в современной - современной как условно, так и безусловно - литературе, то с ходу вспоминаются, пожалуй, «Дунай» Клаудио Магриса, «Кольца Сатурна. Английское паломничество» Винфреда Зебальда, «Стамбул. Город воспоминаний» Орхана Памука.
Кирилл Кобрин. История. Work in Progress. — Рига: Орбита, 2018.
Перед нами травелог - не травелог, кружение на одном месте, вокруг этого, возвращение и забегание, плетение и проборматывание, поражающее при этом стройностью, ясностью. Так нитки не клубка даже, перекрученного мотка из магазина «Пряжа» вдруг укладываются в геометрический узор свитера. Так поток сознания дробится на тысячу ручейков, орошает жадную дельту и снова становится речью, рекой, водопадом. Этот тип писательского мышления выбирает точку, линию на карте, равно родную и отдаленную: город детства, носящий прежнее имя, но навек потерянный, истертый, а может, никогда и не бывший, как Стамбул Памука, извилистую имперскую реку, казалось бы, чужую, экзотичную - или, наоборот, как всякий север, недостаточно экзотичную - для итальянца Магриса, но дорогую ему как германисту и германофилу, жизнь посвятившему соответствующим литературам, страну второго, не вложенного, но обретенного языка, как Англия для немца Зебальда.
Для Кирилла Кобрина это отчужденно-присвоенное пространство - Восточная Европа, зона утрированно, континентально европейская - культурно обетованная земля, и в то же время постсоветская и в этом смысле своя и даже провинциально своя, притянутая одной рукой и отодвигаемая другой. «Ц. и В. Европа - такое вот пространственное воплощение предельно а-исторического (но помешанного на истории) способа мышления и соответствующего способа жизни, не больше, но и не меньше», - пишет Кирилл Кобрин в эссе «Частник из bloodlands». Этим самым частником и оказывается человек центрально-восточно-европейский, постимперский, предельно отграниченный кругом повседневного существования от текучих, кочующих границ.
Засыпающий в расшитых подушках австро-венгерского арт-нуво, просыпается он на аскетической раскладушке соцлагеря, но и утром остается тем же собой, что был вечером.
«Да, так частник. Его крепость, она же замок, всегда на замке, но только пространственно ее/его нет. Ради интереса назовем этот феномен «ментальным редутом». Частник вынужден перемещаться по жизни и таскать свой переносной ментальный редут с собой. Чуть что - и он готов выгрузить его на конкретную уже почву и соорудить дом или там обустроить квартирку и проч. Но это не навсегда, ведь bloodlands вокруг, к тому же сегодня эта почва принадлежит какому-нибудь румынскому королю в плюмажах и эполетах, прости господи, а завтра - советскому мордовороту с наганом в кожаной кобуре». Европа как пространство обжитое и вычитанное, не столько географически зримое, сколько умозрительное, обозначается как главный локус, зона рефлексии в творчестве Кирилла Кобрина, примерно с 2004 года, с книги «Где-то в Европе» о родном для писателя Горьком - Нижнем Новгороде. Европа родная, как и Европа «освоенная», собственно европейская, всякий раз оказывается зоной меланхолии. Именно это специфически меланхолическое ощущение, когда «черная желчь» разъедает не внутренние телесные, да хоть бы и душевные, пространства, а пространства как раз внешние, географические, геополические, когда сама архитектура застывает не музыкой, а все теми же желчными наплывами, сталактитами и сталагмитами тихой, не надрывной тоски, роднит прозу Кирилла Кобрина с упомянутыми выше Зебальдом, Памуком, Магрисом не меньше, чем сама литературная форма складывающейся на глазах современной экспериментальной эссеистики.
Сама история, пребывание в поствремени, оказывается здесь меланхолией. Символом этой меланхолии в истории и архитектуре, то есть собственно на городских улицах, которые никогда не существуют только «сейчас», но непременно и раньше, оказывается супермаркет в латвийском городе Кулдиге, которому (которым - и городу, и супермаркету) посвящено второе эссе сборника: «Супермаркет сети Elvi на улице Piltenes спроектирован бюро Дианы Залане и построен в 2003 году. Здание сложено из старого красного кирпича, который, как рассказал мне мой новый знакомый Артис, привозили в те годы из Лиепаи - там разобрали дореволюционные российские казармы и пакгаузы. В мире не так много супермаркетов, построенных из кирпича столетней давности, новых супермаркетов, а не тех, что разместили в уже имеющихся зданиях. Этот кирпич здесь, в Кулдиге, можно обнаружить почти везде: из него, к примеру, сложены колонны амбара, что стоит в глубине сада того дома на Глиняной улице, где я сейчас выстукиваю эти слова на лэптопе».
Сборник «История. Work in Progress» состоит из двух больших эссе и одного маленького, причем это маленькое можно счесть и приложением ко второму большому, во всяком случае, в содержании они обозначены так: «1. Частник из bloodlands», «Жизнь (и смерть) в Кулдиге», «Смерть в Кулдиге».
«Частник из bloodlands» начинается как рецензия на роман Петера Надаша «Книга воспоминаний», однако очень быстро эссе, высказывание в большей степени лирическое, чем нарративное, перестает притворяться рецензией, и акцент с Венгрии перемещается на Чехию - биографически более значимую для Кирилла Кобрина часть восточноевропейского пространства. Однако и в первом абзаце текста, пока еще воспринимаемого как рецензия (воспринимаемого, надо отметить, теми, кто роман Надаша читал, для остальных же это скорее конспект романа ли, рассказа, но скорее самостоятельного, где рассказчик, авторское «я», выступает не менее значимым персонажем, чем мятущиеся в шипованных стенах соцлагеря интеллектуалы), наряду с Венгрией местом действия называется ГДР. История здесь сливается с географией, сливается метафорически и буквально в одну большую реку, так что ассоциация с Клаудио Магрисом и его «Дунаем» еще раз оказывается неслучайной. Жизнь восточного европейца, «частника» - лодка в этой реке, но, следуя по течению за извивами берегов, она и сама течет, сама становится этой рекой. География и становится историей, история - географией в текучих границах единственной жизни, стоячей воды сменяющих друг друга крестин, свадеб и похорон: сегодня, завтра, сто лет назад. «…Сам мир частника непобедим. Он воспроизводит себя в каждой отдельной точке, свободной от всеобщего. Он подстраивается под всеобщее, принимает самые разные формы, его изгибы повторяют завихрения Большой Истории, но материя этих изгибов своя, и состоит она из вот этой смеси крови, спермы, пота, чувств, страстей, реакций. Наверное, тут стоило бы сказать, что это и есть жизнь, а все остальное не. И что совершенно неважно, в какой конкретный исторический период эта жизнь происходит, ведь содержание жизни в bloodlands все время одно и то же. И она не поток, а лужа, слякоть».
В отличие от плавающего пространства первого эссе, локус в эссе втором и двухсполовинном точен - это латвийский город Кулдига. Это место очень осязаемое, вещное, обращенное к телесности, полной звуков и запахов. Однако атмосферная конкретика все же снимается ее общностью.
Перед нами Европа вообще, постсоветская Восточная Европа, в чей ландшафт если не гармонично, то хотя бы уместно вписаны хрущевки и брежневки, меланхолическая Европа постдекаданса:
«Все вместе напоминало декадентский фильм о Европе, один из тех, которые и формируют наше представление об этой - самой лучшей в мире, конечно, - части света. Все, что нужно для этого: Высокое Искусство, Народность, Скверная Погода. Сочетание вышеперечисленного и создавало мощный эффект, схожий с тем, что вызывается неоднократным просмотром некоторых сцен из фильмов Фассбиндера».
Заканчивается этот нетрадиционный травелог вполне традиционно - на кладбище, которому посвящено маленькое эссе «Смерть в Кулдиге», «постскриптум». Литературоцентричность «Истории. Work in Progress» здесь оборачивается тем, что кладбище читают как книгу - здесь вся биография города: имена, этнический состав, средняя продолжительность жизни.
Смерть включена в состав жизни, но в то же время выключена из нее: кладбище - это место за скобками, действительно постскриптум.
Этот взгляд из-за скобок, отчуждающий и присваивающий одновременно, оказывается единственно возможной кодой запутанной кольцеобразной, кружащей вокруг себя истории с меланхолией.
* Евгения Риц - поэт, литературный критик. Кандидат философских наук. Проживает в Нижнем Новгороде