Текст: Илья Симановский
Фото: lenta.ru
Вскоре после выхода книги «Венедикт Ерофеев: посторонний» один из ее авторов, Илья Симановский, передал в "Редакцию Елены Шубиной" для публикации необычный материал, предоставленный Анной Авдиевой. Его автор, Игорь Авдиев (1948—2001), - личность, в свою очередь, необычная. Один из ближайших друзей Венедикта Ерофеева, он выведен в поэме «Москва - Петушки» сразу в двух лицах - Черноусого и министра обороны. После смерти Ерофеева Авдиев с необычайной энергией занялся сохранением его наследия, готовил биографию Ерофеева, написал ряд статей о поэме и ее авторе. К несчастью, гибель Игоря в автокатастрофе помешала увидеть свет бòльшей части этой работы.
Это одна из статей Игоря Авдиева, в которой анализ «Москвы - Петушков» переплетается с воспоминаниями о друзьях Игоря и героях поэмы - Вадиме Тихонове (любимый первенец), Борисе Сорокине (премьер Боря С.), Владиславе Цедринском (Владик Ц-ский) и, конечно, самом Венедикте Ерофееве (Веничке).
Презентация книги Олега Лекманова, Михаила Свердлова, Ильи Симановского «Венедикт Ерофеев: посторонний» пройдет на ярмарке Hoн/Фикшн 2 декабря, в 12.00—13.00 в Зоне семинаров № 1 (2-й этаж ЦДХ, зал № 8).
Игорь Авдиев. Последний «шанкр» И.
В письме к венгерской переводчице поэмы "Москва - Петушки" Венедикт Ерофеев писал:
«Изменить ли название... поскольку в Венгрии мало кто знает городок Петушки?.. На мой взгляд, название лучше оставить, как оно есть; все, кто пробовал его "улучшить" (одно из американских издательств, шведы, итальянцы, голландцы и французы...), все сделали это безвкусно в высшей степени».
Итак, об "улучшенном" названии - "Москва на Водке". О первой публикации поэмы "Москва - Петушки" в журнале Всесоюзного добровольного общества борьбы за трезвость, о критиках и интерпретаторах, трактующих поездку в Петушки как «путешествие из похмелья в алкогольную горячку, от "воскресения" к распятию»...
Ролан Барт предостерегал: «Дать свободу критике столь же "опасно", как и позволить распуститься полиции: это означало бы поставить под угрозу власть власти, язык языка».
Начнем от Адама и Евы.
Откуда появился предрассудок человечества, что первородный грех - это прежде всего сексуальная революция? Разве не познание запретного, не стремление к неизвестному заставило преступить человека через Божественный запрет? Неужели познание добра и зла сводилось к познанию жены?
Бог дает Адаму силу познания, и первый человек именует, т. е. проникает в суть "всякой души живой", нарекает имена "всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым" (Бытие, 2, 20). Пока все "хорошо", по мнению Божию. Но в наслаждении проникать в смысл понятий заложен искус поиграть, как дитя, оттенками смысла, очертаниями понятий. Вот древо познания добра и... а что такое зло? Это что - перевернутое добро, тень от "добра"? Уже первый пристрастный взгляд на древо, которое "хорошо", как "хорошо" все в мироздании Божием, рождает новые оттенки: оно "приятно" и "вожделенно". А Фрейд утверждал, что для взрослого человека одна только новизна уже является наслаждением, а не только "хорошо". Но эти эротические позывы возникают прежде всего потому, что древо "дает знание" (Бытие, 3,6).
Нет, нельзя познание жизни сводить к познанию Евы. Тогда можно скудоумно свести Божию заповедь к запрету познать Еву. Нет, конечно, Адам увидел ("отверзлись глаза", 3,7), понял ("нарек" 3,20) и "познал" Еву (4.1), но каким надо быть банальным пошляком и маниакальным сладострастником, чтобы все познание добра и зла свести к примитивным ******[оргиям], простите, *********[проведению оргии]. Нет, не нарушайте заповеди Божией: я думаю, надо чтить не только отца и мать свою, но и праотца и праматерь рода человеческого. Нужно быть идиотом, получить травму при своих родах и еще при жизни быть ушибленным крышкой своего гроба, чтобы грехопадение - нарушение запрета вкушать от древа познания добра и зла - понимать как первое общечеловеческое *********[проведение оргии]. Хотя...
Веничка ходил по нашей горькой земле, рождающей тернии и волчцы, ел со скорбью во все дни жизни своей, и неотвязно колотилась мысль от висков до паха: "в прах возвратишься".
И жизнь, бессмысленная современность и безмозглые современники. Трезвая идеология и скопческая лояльность. На земле, еще недавно наполненной смыслом и его оттенками, приятной на вид и вожделенной, остались ландшафты и психологии плоские, как плакат, гнусные, как лозунг, тупые, как призыв, дешевые, как партийная пресса, скудные, как ад. И никаких оттенков, ни на грош смысла. Отверстым глазам эксцентрика открывается "не жизнь, а колыхание струй и душевредительство".
И только в Петушках ни зимой, ни летом не отцветает райский жасмин, а райское птичье пенье не молкнет ни ночью, ни днем. Только там пали райские семена и произрастила земля зелень, траву и дерево, только там еще "хорошо".
Только ступив на землю Петушков, Веничка почувствовал наслаждение. Только в Петушках расцветает и плодоносит древо познания добра и зла. И там - женщина.
"...До этого - сказать ли вам? - до этого я их плохо знал... Я стремился за ними мыслью, но как только устремлялся - сердце останавливалось в испуге. Помыслы - были, но не было намерений. Когда же являлись намерения - помыслы исчезали, и хотя я устремлялся за ними сердцем, в испуге останавливалась мысль..."
И вот является она, приятная для глаз и вожделенная. Она - "с косой от попы до затылка", "рыжая стервоза", "гармоническая сука". Веничка "прозревает" в ней что-то... И вот ответное прозрение... "О, рыжие ресницы, длиннее, чем волосы на ваших головах! О, невинные бельма! О, эта белизна, переходящая в белесость! О, колдовство и голубиные крылья!"
И вот новизна: в женщине не все "хорошо", но и добро и зло - в ней. "У них есть талия... - но ведь они зарезали Марата перочинным ножиком..." "Они вынуждены мочиться, приседая на корточки... - но ведь они в Ильича из нагана стреляли". Какие антиномии!
И вот познание: "как небо и земля - живот". "Как только я увидел его, я чуть не зарыдал от вдохновения, я весь задымился; я весь задрожал. И все смешалось..." И небо, и земля, и ад, и рай - так было в Петушках! "И розы, и лилии, и в мелких завитках - весь - влажный и содрогающийся вход в Эдем..."
«Так это вы: Ерофеев?... Я одну вашу вещицу - читала. И знаете: я бы никогда не подумала, что на полсотне страниц можно столько нанести околесицы. Это выше человеческих сил! - Так ли уж и выше!.. Если хотите, я нанесу еще больше! Еще выше нанесу!»
С этого обещания начинаются петушинские *****[оргии] - не в одних все-таки *****[оргиях] дело.
Петушки становятся недостижимыми. Она, "пышнотелая *****, истомившая сердце поэта", все чаще протягивает Веничке шиш. Нет, она каждую пятницу раздвигает листья смоковницы на чреслах, но потом кажет совсем другие фиги. Куда деваться?! Хоть иди на Красную площадь и бросайся на штыки часовых у мавзолея Ильича. Или стреляйся на Гагаринской площади - под памятником-фаллосом.
Что же еще ждет в Петушках? Какая новизна для наслаждения взрослого человека? "Кто там, облаченный в пурпур и крученый виссон, смежил ресницы и обоняет лилии? а из кустов жасмина выходит заспанный Тихонов..."
Кому? - спрошу я у читателей - кому посвящена поэма? Пышнотелой б.... - или Тихонову, любимому первенцу? Кому как не Тихонову автор мог посвятить свои "трагические листы"!
Мне трудно представить, что было бы, если бы из кустов жасмина в Петушках не вышел Тихонов. Были бы сплошные ******[оргии].
Но Тихонов - надо знать этот характер! - был столь целомудрен, что нырял под кресла в кинотеатре, когда на экране только начинались поцелуи.
И главное - Тихонов был гений околесицы! Это тихоновская способность перепутать гуманиста Короленко и прокурора Крыленко, Витуса Беринга и Германа Геринга, Робинзона Крузо и Энрико Карузо присвоена Гуревичу в пьесе "Шаги командора". Только Тихонов мог утопить в одной луже Муму, Чапаева и Писарева. Тихонов - не окончивший обязательного советского образования, из шестого класса исключенный и изгнанный из пионерской всесоюзной организации!.. Тихонов встретил Веничку, бредущего по скорбной земле, и пошел за ним, помогая нести тяготы и сдавая пустую посуду на рассвете, когда солнце едва и т. д...
Что было бы, если бы в Петушках из приятного для глаз жасмина не выходил вожделенный Тихонов?! И не начинал нести околесицу: он нес околесицу как Веничкины тяготы, легко встряхивая кудрями, и пьянящие оттенки смысла, блики имен, игра изгибов, свеченье очертаний слов позвякивали, как пустые бутылки в авоське. Тихонов мог нести околесицы даже больше, чем Веничка, правда, не выше, но больше - это истина! Многим это было невыносимо, выше человеческих сил. Веня радовался, видя, как резвится первенец Вадя, играет, как Адель, не зная печали, а своры стукачей тошнило. От этой логомахии бедняг, беснующихся идеологией, сблевывало жабами, скорпионами, мухами и юбилейными медалями. И ведь не посадишь за это Веню и Вадю. Такие игры с идеолектами неадекватны кодексам, и нет конфликта - одни триумфы!
Мало было призванных, но они пришли. Они не были столь талантливы, как Вадимчик. Они пришли из Владимира: там они сидели под Успенским собором, пили бормотуху и восклицали: "Умрем под собором!"
И скоро жасминовые кусты в Петушках - о золотой век! - сомкнули шатер ветвей над головами избранных, назовем их венедектинцами, пьющими бормотуху и несущими околесицу.
Тихонов сочинял стихи на японские размеры:
Я сегодня сказал моей милой:
Дурочка, не идет тебе этот желтый веер!
А она ответила: От дурака слышу!
Или
Стихи, написанные на Красной площади
после посещения мавзолея Ленина:
По каменным торцам
Ветер осенние листья метет.
Я Ленина в гробу видал.
О занятиях Бори Сорокина (в поэме - Боря С.) Веня записал в начале 1969 года: «Боря Сорокин преодолевает свое "Я", находит свое "Я" и снова его теряет, преследует себя, обретает себя, вновь и уже окончательно преодолевает, но потом невпопад снова находит». Веня сетует на эротическую бестолковость Бори С. (запись того же года, накануне работы над поэмой "Москва - Петушки"): «Вначале эти девы подвергаются интеллектуальному соблазну Б. Сорокина и выходят очищенными, т. е. с ярой ненавистью ко всякой отвлеченности и охотой к элементарному удовольствию. Вот тут и подстерегает их Тихонов со своими кудрями и своим оскалом». Тихонов и его несравненная тихоновская околесица расширяла девам кругозор и углубляла их девичье мировоззрение. А Боре оставалось ходить вокруг древа познания добра и зла в Петушках своей походкой конькобежца на вираже.
Маленьким божком сидел на веточке жасмина Владик Цедринский.
Гомерически острили: "Не послать ли Цедринского в магазин?" - Владик едва передвигался на больных ногах при помощи клюшечки. (Помните: отправить телеграмму об объявлении войны Норвегии в поэме посылают Владика Ц-ского - не дошел бы Владик, не добежал бы до Ларионовского почтамта! Это точно! Как не войти никогда Моисею в Петушки, ни в башмаках, ни без башмаков!)
Но за вином в магазин послали того, кто не мог прочесть стихотворение с игривостью оттенка в отчетливости смысла. Эти люди золотого века снисходительно читали поэтов Серебряного века - ах, как поэты Серебряного века толклись у входа в Эдем!
Например, Иван Бунин:
"Гасите все огни, - во мраке мы душевней".
"Я тоскую, я печальна,
Оттого, что я прекрасна".
"И на икрах обнаженных
Блещет бронзовый загар".
"Затрепетал, как кедр, и побледнел, как смерть".
"И пуст сераль, и смолк его фонтан".
Ему вторит Иннокентий Анненский:
"И сад заглох, и дверь туда забита".
А В. Брюсов:
"Мой бедный ум изнемогает от тщетных напряжений".
"Члены в слабости раскину -
Яства пышные для губ".
"Доныне не была причалом
Оскорбленная ладья моя".
"Утомленная условностями,
Вчера, о Астарта,
Я искала греховности,
Ласк леопарда".
К. Бальмонт:
"Она спала. Она была девица".
"Что может быть прекрасней, чем Китай,
Когда перед тобою китаянка".
"Обеим им в душе воздвиг по алтарю"...
И А. Блок неутомимый:
"Ты, в сумрак отойдя, сама не можешь счесть
Разбросанных лучей твоих Преображений".
"Только избранным пояс срывается
Окружающий чресла богинь".
"Я сегодня наверное чаю
Воскресения мертвых в раю".
Да, мы были дети золотого века, играющие дети!
"Ах темен, темен мир, и чувствуют лишь дети,
Какая тишина и радость в белом цвете..."
Пел с нами - будто с нами сидел в жасмине - пел Иван Бунин, и эту радость детского лепета новых значений разделял М. Кузмин:
"Метафизический намек
Двусмысленно на сердце лег".
Пошляк! Пошляк был тот, кто читал стихи метафизические без двусмысленности или двусмысленные без метафизичности. И пошляк, проиграв во всех глазах, бежал с глаз долой за вином.
Играли в "фанечку", или проще - в "капланчики".
Пели оперы: импровизируя либретто и музыку. Боря Сорокин всегда пел Ильича - это у него в характере, а я - тогда еще только Черноусый, но еще не чернобородый - пел партии М. Горького, Ф. Дзержинского, И. Сталина и прочей сволоты, а раз даже партию съезда коммунистической партии.
Играли в "хорошеньких" и "плохих". Эта игра наподобие игры в морской бой в тетрадке в клеточку. Попал в "плохого" - очки возрастают, попал в "хорошенького" - штраф. "Плохих" и "хорошеньких" каждый раз придумывали новых. "Плохими" были и Брежнев, и Гомулка, и Вера Засулич, и Максимилиан Робеспьер, и Боря Сорокин, и бодливая черная коза вениной тещи и сама теща Кузьминична, и контролер Митрич, и Жан-Поль Сартр, и, конечно, И. "Хорошенькой" всегда была "маленькая девочка из бедной еврейской семьи Фаня Каплан".
Мы играли, а за окном стояла абсурдная трезвость. Близился столетний юбилей И. Промышленность изготовляла к празднованию духи "Дух Ильича", мыло "По ленинским местам", трехспальную кровать "Ленин с нами". Танки в Праге еще раз подтвердили нерушимость социалистического лагеря.
Рыскали стукачи. Думаете, не было страшно?..
Страшно было всем. Веничке - тоже. Но чтобы ободрить друзей, ободрить нескольких отщепенцев, пропахших жасмином, он пишет поэму "Москва - Петушки".
Чтобы они не покрывались мурашками, он щекотит им подмышки и щиколотки. Веня поет гимн Петушкам, братству-отщепенству, которое, хотя и жило подобно телемскому, "подчиняясь не законам, не уставам и не правилам, а лишь собственной доброй воле и хотению", но чтило и дух Клюни. У Вени у самого было множество подмышек и еще больше щиколоток, и никто чаще его самого не говорил братьям: "Выпьем!" или "Сыграем!" - и все выпивали и играли.
______________________
Психоаналитики! Пройдите по городам и весям страны Советов. И потом растолкуйте темному народу мира абсурды нерушимых истин, символы неумолимой современности, несгибаемых Сталина, Мао, Кастро, Дзержинского и самого И. А, также, как писал Достоевский: "Черт знает кого!" - гегемонических вождей - во тьме ХХ-го века. И живые, и мертвые они стоят памятниками на площадях. Голая площадь, и на ней - внимание, психоаналитики! - колосс фаллос. Несгибаемая фрустральная колонна! Десятилетиями они стоят напряжены, и народ напрягается, не прозревая, но вожделея. Никакого оплодотворения. Голая фрустрация, или, по-простонародному, сухостой. Никакой игры смыслов и поэтической вольности: шаг в сторону - побег. И пуля в затылок.
И Веня поднимает братию на петушинскую революцию, но мир - не поддержал, тогда в 1969 году. Даже Норвегия молчала.
И мы зажгли владимирский обком партии, но он не загорелся.
И тогда Веня пишет поэму "Москва - Петушки", пишет о стремлении в Петушки, о вожделении к святой потаскухе, которая не подпустит к себе не умеющего нести божественную околесицу, которой ни один коммунист даже пульса не посмел бы пощупать, о кустах жасмина и друзьях, плюющих на трезвость лояльности и фрустрацию идеологии.
Это они едут в электричке "Москва - Петушки", они возлежат на съезде победителей в деревне Черкасово близ Петушков. От одного взгляда на них у девушек грудь сжимает не только предчувствие! Это они шлют привет Александру Дубчеку. Как бы Александра Дубчека ободрила эта открытка "с виньеточками и желудями", полученная к Новому - 1969 году. Он бы понял, что не одинок. И поверил, что придет пора и начнется демонтаж - демонтаж! какое торжественное слово! - демонтаж фаллосов, напрягавшихся в фрустрации десятилетиями. И никого не оплодотворивших. Ни одно семя их не вызрело: ни травное, ни древесное, ни скотское. Демонтаж фаллосов - этих бесплодных смоковниц ХХ-го века - вот мечта автора поэмы Венедикта Ерофеева.
Для "Ревю де Пари" Веня написал статью "Стервозность как высшая и последняя стадия ******* [пониженной социальной ответственности]", в которой объяснял угрозу сухостоя-фрустрации потомков французской революции (почему бы им к двухсотлетию своей национальной содомии не догадаться поставить памятник Вильгельму Фердинанду Брауншвейгскому?!) Но прежде всего потомкам октябрьской революции растолковывал: сколько можно заниматься "онанизмом по обязательной программе", взирая с вожделением на идеологические фаллосы и напрягаясь влезть в развратные ложесна коммунистического эдема. И Веня рисковал не меньше, чем Рушди.
Веничка думал горько: "Я, как сосна... она такая длинная-длинная и одинокая-одинокая... смотрит только в небо, а что у нее под ногами - не видит и видеть не хочет... Она такая зеленая и вечно будет зеленая, пока не рухнет". И еще горше думал: "Г..на нет, и не пахнет им... Я один только - пахну... Ну, еще несколько отщепенцев - пахнут... Мы живем скоротечно и глупо..." ("Василий Розанов глазами эксцентрика"). Но перед тем как умереть - "скоротечно и глупо" - рухнуть вечнозеленой сосной, он нес околесицу. О пошлятине и скабрезности наших кумиров в "Маленькой ленининане". И о героической еврейской девственнице Фанни Каплан. Потому что, если бы он замолчал и перестал нести околесицу, тогда заговорили бы камни. И стали нести околесицу. Околесицу о сумасшедшем доме нашей жизни, где ни вздоха, ни выдоха от мордоворотов.
И полно вам про пьянку - пьянка всего лишь условие для творения новых смыслов, поиска оттенков, очертаний, обретение плодоношения. О semina aeternitatis! И игра, и смех - средство, чтобы развязать пупок - Живота.
Перед кончиной Веня радовался началу демонтажей в Восточной Европе - еще успел! (И пусть японцы у Румынии приобретают памятник И. - пусть! Пусть переплавят его и наделают себе мечей для харакири.) Хотя записал еще в 1981 году: "Вот еще кем я работаю. Не только фальсификатором истории, но еще на полставки греховодником".
Не о пьянке и "алкогольном бреде" поэма - так думать абсурдно, нелепо, превратно, патологично, банально, надуманно, ошеломляюще неверно, а о ******[оргиях], жизнерадостных, животолюбивых, живопитательных, жизнеточивых ******[оргиях] со множеством византийских эпитетов.
И все-таки не соглашусь, что вкушать плоды с древа познания добра и зла - пусть даже расцветшего в Петушках! - это всего лишь *********[проведение оргии].
Вадим Тихонов всегда все путал: Робинзона Крузо с Энрико Карузо, американские фантомы с девальвацией франка, даже - шанс с шанкром. Ну что ж, Венедикт Ерофеев трудился в поте лица своего - до самой последней смертельной испарины, когда нищим умер в раковой лечебнице, - трудился, чтобы не оставить И. - и последнего «шанкра».
Статья печатается по правленной автором машинописи статьи (архив Анны Авдиевой).