Код понимания Ерофеева

Текст: Фёдор Кузьмин

Филологи Олег Лекманов и Михаил Свердлов представили свою книгу «Венедикт Ерофеев: посторонний».

Вечер открылся показом архивных кадров 1989 года. На них сам Ерофеев рассказывает о том, как создавалась книга «Москва — Петушки», о постановке «Вальпургиевой ночи», первой публикации в советской печати и многом другом.

В дальнейшем вечер поделили на два отделения. В первой половине читали стихи приглашенные поэты. Главное требование — стихи должны быть связаны с темой железной дороги.

Предваряло чтение стихов вступительное слово Олега Лекманова, который рассказал о литературных пристрастиях Ерофева (в частности, его любви к поэзии Северянина) и приводил воспоминания современников.

- Маленький кусок из воспоминаний Бахыта Кенжеева. Вот он пишет:

от встреч с Ерофеевым запомнил только, какой он был поразительно красивый и благородный.

А еще, что он тихо сидел в углу, когда читали стихи, попивал водочку и приговаривал к себе под нос: „Боже, ну отчего же это так невыносимо плохо”, — сообщил филолог под одобрительный смех аудитории.

Анонсировав, таким образом, чтение стихов поэтами, Лекманов уступил сцену лауреату премий «Поэт» и «Северная Пальмира», поэту Сергею Гандлевскому, который зачитал свои стихотворения «Опасен майский укус гюрзы...», «Дмитрию Пригову» и «Чтобы липа к платформе вплотную...».

Поэт Юлий Гуголев перед собственным выступлением поведал о том, как перепутали Виктора и Венедикта Ерофеевых в российском посольстве во Франции.

Дмитрий Воденников рассказал, как его поразила схожесть в литературных вкусах Ерофеева и Окуджавы, который тоже любил читать Северянина:

- В нашем представлении немного стыдно любить Северянина. А два человека, Окуджава и Ерофеев, оказывается, могли быть совершенно независимы от общей интеллигентской линии, - заявил поэт, перед тем как начать декламировать свое стихотворение «Приглашение к путешествию».

Юлий Ким вспомнил, как познакомился с Ерофеевым:

— Его «Петушки» я прочел впервые в семьдесят втором году, а через год один наш общий знакомый меня привел к Вене на Камергерский переулок; я сразу оказался в обществе его тусовки. Дым коромыслом; мы с моим приятелем притащили пару «огнетушителей» самого бормотушного вида — и оказались в самый раз, потому что там, куда мы пришли, запасы уже иссякли. Мизансцена: Веня лежит где-то вдали на кушетке — сразу вспоминался, конечно, Воланд — и внимал всему, что вокруг происходило. Я пришел с гитарой, совершенно не понимал, как себя вести, тусовка была не моя. Поэтому я сидел несколько затаившись, подумывая о том, как бы побыстрее выпить свой стакан бормотухи и сбежать, когда кто-то попросил меня спеть что-нибудь. Я спел несколько песен из своей серии под названием «Недоросль». Веня одобрительно хмыкнул. Я выпил еще стакана два и ушел оттуда совершенно свой. Помню, как потом, в разгар уже другого застолья, мы оба спохватились, что у нас нечего курить. Что делать? Мы с Веней сбежали вниз и опрокинули две урны. Представьте себе: мы с ним нашли с десяток полноценных бычков — и это нас спасло. Были какие-то еще обрывочные воспоминания…

Поэт прочитал свои стихи, написанные под впечатлением от «Москвы — Петушков».

- Заранее прошу прощения за одно нецензурное слово, которое прозвучит в стихотворении. К сожалению, аналогов ему нет, я целый день, а то и больше, искал эквивалент, даже советовался. Нет другого слова! Итак, я читаю: «Ах, Веня! Где же наш журнал? Да вот он: ручка и бумажка...»

Публика аплодировала.

После Кима на сцену вышел Андрей Родионов. Он отметил, что был очарован тембром голоса Ерофеева, когда слушал записи для подготовки одного из спектаклей.

— Те, кто не слышал «Москву — Петушки» в авторском исполнении, послушайте: это прекрасно.

Родионов исполнил отрывок из своего «Поэтического дневника» и стихотворение «В электричке», во время которого драматически возвышал голос на конце каждой строчки и исступленно кричал в микрофон. Чтение Родионова — настоящий перформанс. В зале хихикали, но окончание «В электричке», как и стихи Кима, сорвало аплодисменты.

Закрывало поэтическую часть выступление Всеволода Емелина, зачитавшего свое стихотворение «Транссиб»:

- Мотали срок, писали в блог, любили всласть… - с придыханием декламировал поэт.

Когда Емелин окончил чтение, на сцену вновь вышел Олег Лекманов:

— Веры нет, Полозковой, здесь?

Веры Полозковой на месте не оказалось, и Лекманов представил публике Михаила Свердлова, филолога и соавтора книги «Венедикт Ерофеев: посторонний», чей выход ознаменовал начало второго отделения — музыкального.

— Первая часть была веселой, однако вторая часть неизбежно должна стать серьезной, поскольку, если Ерофеев к чему и относился серьезно, не вышучивал — это была музыка, — заявил Свердлов. — Приведу пример. О том, чтó Ерофеев говорил о «Кармине Буране» Карла Орфа. «Да если б мне сказали, что за эту пластинку я должен не пить неделю, я ответил бы: ну что ж, неси пластинку». С одной стороны — одно святое, с другой стороны — другое. И музыка оказывается святее. А вот еще — записано для себя, потому что такое сказать вслух было нельзя: «Если бы я вдруг откуда-нибудь с достоверностью узнал, что за всю жизнь не услышу ничего Шуберта или Малера, это было бы труднее пережить, чем, скажем, смерть матери».

— Слушать музыку — это жизнестроительная программа. Не сочинять, замечу, не обсуждать, даже не писать книгу об истории современной музыки — а Ерофеев явно продумывал ее и даже говорил, что работает над ней — только слушать, и это есть смысл жизни: возлежать и слушать музыку. Чтобы быть вхожим в круг Ерофеева, надо было ответить на некоторые вопросы. Ольга Седакова (фигурирует в «Петушках» под именем «полоумной поэтессы») вспоминает, что ей был дан пропуск после того, как она по случайности угадала, кто дирижировал симфонией Малера. Музыка была входным билетом в круг Венедикта Ерофеева. В некоторых воспоминаниях мы читаем, что все его пьянки, порой громкие и неприятные, проходили под обязательного Брукнера, Малера и Шостаковича. Ерофеев переживал музыку всем телом, а не только душой, он плакал, когда слушал ее. И наконец, самое важное: музыка дает кайф — то есть даже больше, чем от водки.

— Таким образом,

музыка — это код для понимания и прочтения Венедикта Ерофеева,

— подытожил филолог. — По поводу слез: по воспоминаниям Нины Черкес-Гжелензка, Ерофеев лил слезы, когда слушал, как Януш Гжелензка исполняет Шопена.

С этими словами Свердлов уступил сцену, собственно, Янушу Гжелензка, вышедшему исполнять Шопена. Пианист рассказал о том, как познакомился с Ерофеевым, когда учился в Консерватории имени Чайковского, дарил Ерофееву издания Блейка и Набокова («Спасибо за товарища Блейка», - ответствовал ему Ерофеев), и о совместном прослушивании классики. Гжелензка сыграл «Колыбельную» и полонезы Шопена. После каждой оконченной партии он вставал из-за рояля и кланялся; публика встречала его аплодисментами.

В окончание вечера Лекманов и Свердлов подписывали экземпляры своей книги всем желающим.