Текст: Фёдор Косичкин
Фото: фрагмент картины Поля Делароша «Портрет Наполеона I Бонапарта»/ru.wikipedia.org
Первая психиатрическая лечебница появилась в Лондоне в 1547 году, это была больница святой Марии Вифлеемской, откуда и пошло слово «Бедлам» (искаженное «Бетлхем», то есть «Вифлеем»). Так вот: с того самого момента бедламы всей Европы триста лет полнились Юлиями Цезарями, Карлами Великими и другими персонажами всемирной истории. Но после 1821 года, года смерти Наполеона, все они дружно стали Наполеонами, а само выражение «Я - Наполеон!» стало символом человека, повредившегося рассудком.Что, впрочем, и неудивительно: фантастическая, головокружительная судьба скромного островного дворянина (скорее даже итальянца, чем француза), захолустного поручика-артиллериста, показавшего, кáк ухватывать фортуну за вихор и становиться императором, не выдавая себя ни за незаконнорожденного отпрыска, ни за чудом спасшегося императора предыдущего, вскружила и куда более крепкие головы - задав на многие десятилетия вперед матрицу «бонапартизма», выродившуюся, увы, к нашим дням к совсем уж смехотворным «маленьким наполеонам».
Что, разумеется, нашло свое отражение в литературе. Научная литература о Наполеоне безбрежна. Но и художественная очень велика. Приводя пять разных книг разных русских авторов, мы просто намекаем на то, какими могут быть подходы к теме - и воздаем должное великому человеку. Чья звезда, заметим мимоходом, поклонилась к закату именно после неудачного русского похода.
1. Н. В. Гоголь. «Мертвые души» (1842)
Начинать «русскую наполеониану» с «Мертвых душ» Гоголя кажется абсурдистской шуткой в духе «Носа». Отчего тогда не с «Онегина», в котором сказано: «мы все глядим в Наполеоны; двуногих тварей миллионы для нас орудие одно…»? Но тем не менее
именно гениальный Гоголь первым подметил превращение конкретного исторического лица в персонажа совершенно мифического.
Наполеоном может стать кто угодно - так почему бы ему самому не стать Чичиковым?
«Но все очень усумнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин, и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей стороны, тоже не ударили лицом в грязь и, наведенные остроумной догадкой почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих, в своем роде, сметливых предположений наконец одно было, странно даже и сказать, что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином. Англичанин стоит и сзади держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон. "Смотри, мол", говорит, "если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!" И вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков. <…> Итак, ничего нет удивительного, что чиновники невольно задумались на этом пункте; скоро, однако же, спохватились, заметив, что воображение их уже чересчур рысисто и что всё это не то».
2. Л. Н. Толстой. «Война и мир» (1867—1869)
Странно представить, что Гоголь, сочиняя пассаж о Чичикове-Наполеоне, не читал «Войну и мир»: настолько прочно
это грандиозное произведение вытеснило в нашем сознании исторические факты.
Между тем роман Толстого - естественно, не историческое исследование и его Наполеон - литературный персонаж. Выписанный пристрастным автором резко сатирически, чтобы резче очертить своих главных героев - Пьера и князь-Андрея, прошедших искушение «наполеономанией».
«На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог - уехал тоже, кто не мог - сдался или умер. <…> Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы - маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
<…> И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что-то великое и гениальное.
Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии».
3. М. А. Алданов. «Святая Елена, маленький остров» (1921)
Исторический романист, наследник традиций классической литературы XIX века, Марк Алданов написал целую тетралогию, посвященную событиям Французской революции наполеоновской эпохи. И только последнее произведение - маленькая повесть, являющаяся как бы эпилогом к трем большим романам (хотя и написана раньше их, ровно к столетию смерти Наполеона), посвящена непосредственно бывшему императору, доживающему свои дни в Индийском океане.
Для писателя ХХ века, уже купившего билет из России в один конец, судьба Наполеона - уже не образец величия, а символ тщеты мира и наших устремлений.
«Дни Наполеона приближались к концу.Шел пятый год его пребывания на острове Святой Елены. События этого периода жизни развенчанного императора были немногочисленны и с внешней стороны ничтожны.
Первое время Наполеон допускал мысль о своем возвращении на престол. Холодный расчет показывал ему совершенную несбыточность этой мечты. Но вся жизнь императора была сказкой, и в ней остров Святой Елены, подобно острову Эльбы, мог быть лишь короткой, не последней главой. Так же внимательно, как прежде, Наполеон следил за политическими событиями в Европе. Без него все шло плохо и скучно, - это очень его утешало.
Однако и новые книги, и газеты, приходившие на остров, и рассказы приезжавших людей, которых расспрашивали его приближенные, - все свидетельствовало о том, что в мире тихо: люди устали от войн и революций, а с усталыми людьми Наполеону нечего было делать. И самое бегство, если б оно оказалось возможным, не вернуло бы ему власти в бесконечно утомленном, им утомленном, мире.Кроме того, в ссылке устал он сам. Мир утомился от его дел, а он утомился от того, что больше не было дела. <…>
К этому потом присоединилась болезнь, - медленная, упорная и мучительная. Когда в первый раз он почувствовал жгучий укол в правом боку, точно туда, скользя, вошла на два дюйма узенькая, тонкая, разогретая бритва, он сразу понял, что это смерть, что его сказочной жизни пришел конец, - конец не сказочный, а обычный, такой, как у всех, совсем такой конец, как у его отца, который умер, тридцати пяти лет от роду, тоже от бритвы в правом боку. Он никому ничего не сказал».
4. Е. В. Тарле. «Наполеон» (1936)
Блестящее сочинение блестящего историка, написанное изначально для серии ЖЗЛ, несет на себе родовые (или скорее маскировочные) пятна своего времени - но также отмечено несомненным литературным талантом. И на долгие годы стало образчиком «марксистского подхода к исторической науке». Хотя сам Евгений Викторович предпочитал не очень углубляться в эту скользкую тему.
«Мировое побоище 1914—1918 гг. само по себе оживило и заострило интерес к человеку, считающемуся, по единодушным признаниям специалистов, величайшим военным гением мировой истории. Бездарные французские Нивелли, немецкие Мольтке-племянники и Фалькенгайны, русские Ренненкампфы и Янушкевичи, английские Френчи и Хэги, беспредельное изобилие которых заставляло видеть гениальных стратегов даже в таких ограниченных фигурах, как Людендорф, или Фош, или Алексеев, — все эти беспомощные руководители миллионных армий самим фактом своего существования доказали неопровержимо, что наличность войны и возможность распоряжаться громадными армиями сами по себе так же мало способны породить гениального полководца, как, например, целые каменоломни самого лучшего каррарского мрамора не в состоянии сами по себе породить Фидия или Микеланджело. После мировой войны этот факт был признан совершенно бесспорным, и это тоже, вполне естественно, сильно оживило интерес к немногим великим мастерам военного дела — Ганнибалу, Цезарю, Суворову и, конечно, прежде всего к «первому из первых» в этом деле, к Наполеону».
5. Б. Ш. Окуджава. «Свидание с Бонапартом» (1983)
Если для тихого русского эмигранта Алданова судьба Наполеона - повод задуматься о тщете амбиций, то еще через полвека для тихого советского фрондера Окуджавы наполеоновское нашествие 1812 года - повод поразмышлять на излюбленную тему:
как вести себя отдельному мыслящему индивидууму перед лицом неумолимого исторического процесса.
Сам Наполеон в поместье отставного генерала Опочнина, готовящего для него парадный обед, так и не появляется; да это уже и не нужно.
«Или вот заехал ко мне толстяк Лобанов. Я его спросил, как он думает о Наполеоне, считает ли он его военным гением.- Он враг, ваш Наполеошка, - сказал Лобанов раздраженно, - вот и все.
- А ведь придет время, - сказал я ему назло, - и очень может быть, что ему памятник поставят...
- Вы, - крикнул он, - занимаетесь пустыми рассуждениями, когда враг у ворот!
- Да господь с вами, какие там ворота? Где вы видите ворота? Вон уж и Витебск пал... Вы что, мои ворота имеете в виду?
Я понимаю, что обидел толстяка. А ведь он, Титус, отставной майор, недавний лейб-гренадер и с меня ростом. А я его обидел. И черт с ним. Мне претит холодный патриотизм, похожий на нарисованный факел. Эти будут рубиться до последнего вздоха, но колеса не изобретут».