Текст: Андрей Мягков
Серотонин. Мишель Уэльбек. - М., Corpus, 2019
Пер. с фр. Марии Зониной
Средних лет француз, работающий на Министерство сельского хозяйства, помогает на трассе двум хиппующим испанкам – молодым и раздетым в той самой степени, чтобы создать приличествующее ситуации эротическое напряжение. Мужчину зовут Флоран-Клод Лабруст, и дело, к сожалению, так и не примет известный сладостный оборот – зато шатенка будет сниться нашему герою еще несколько лет, прибавив к списку сожалений – и без того, как мы вскоре узнаем, обширному – еще один пункт. Чтобы не множить эти пункты, Флоран решает исчезнуть: увольняется из министерства и покидает дорогущую съемную квартиру, даже не попрощавшись со своей японской пассией, сожительство с которой давно уже стало невыносимым. Ее, помимо молодости и красоты, определяет любовь к групповому сексу с участием собак, но причина, конечно, не в этом – как справедливо замечает герой, «для японки <…> нет большой разницы – спать с жителем Запада или сношаться с животным», так что и обижаться тут как бы не на что. С этого момента Флоран официально запускает механизм собственного одинокого умирания, в котором найдется место для пары ностальгических круизов – так, герой станет свидетелем безнадежного и (не только поэтому) драматичного противостояния фермеров и государственной махины Евросоюза.
Впрочем, текст в прямом смысле начинается с Капторикса – волшебный антидепрессант помогает восполнить недостаток серотонина, избежав побочных недоразумений, свойственных лекарствам постарше – а почти все, о чем вы прочитали выше, Флоран выуживает из глубин своей цепкой памяти. Без набившего оскомину «потока сознания» мне, таким образом, происходящее не описать, но знайте, что здесь он довольно жестко структурирован: герой растекается мыслью ровно настолько, чтобы экскурсы в литературоведение, ироничные выпады в адрес современных политиков и комковатые размышления о бренности бытия не мешали герою как следует вспоминать свою жизнь. Больше того, одни воспоминания часто инициируют другие, из-за чего получаются как бы «воспоминания в воспоминаниях» - словом, хронотоп здесь в меру изобретательный, и именно он придает бессобытийному по большому счету тексту динамику. Предыдущему абзацу с «выпрямленным» сюжетом в этом смысле лучше не доверять – деталей здесь куда больше, чем событий, и если вам кто-то скажет, что в романе ничего не происходит – ну, это не так уж далеко от истины.
Я как мог оттягивал этот момент, но пора уже признаться: «Серотонин» — отличный, без пяти минут выдающийся роман.
Настолько отличный, что ставит меня в неловкое положение – я немножко разучился хвалить книги, и неуклюжие славословия – не то, что хотелось бы выставлять напоказ, но от судьбы не уйдешь. Конечно, придраться можно всегда – под конец, например, автор немного спотыкается, перегибает с нефильтрованным унынием и даже вручает доктору совсем уж резонерскую фразу «вы просто-напросто умираете от тоски» – но зачем придираться, если на последних двух страниц Уэльбек вдруг выдает гуманистический, почти что религиозный перформанс, который разом все это оправдывает. Причем выдает едва ли не единственным возможным, учитывая материал, образом – по-ангельски приподнимая героя над текстом, – но не думаю, что стоит выдавать все нюансы этого трюка, и так я что-то разболтался.
За пределами же этих двух страниц роман выглядит скорее антигуманистически – весь набор социальных пороков, от мизогинии до экстремального национализма, освоен Флораном безупречно.
Уэльбек с привычной развязностью позволяет своему герою проговаривать не самые приятные, оскорбительные для кого-то вещи — но во всем этом нет ни капли позы, одно лишь право человека быть честным с самим собой,
и чья-то там резь в глазах – исключительно наши читательские проблемы. В конце концов ловишь себя мыли, что не такой уж он антигерой, этот Флоран: просто сознаться самому себе в лицемерии и вульгарности не так-то легко, а что насчет совсем уж крамольных мыслей – ну так всем нам, право слово, иногда лезет в голову что-нибудь этакое.
Хотя особо брезгливым «Серотонин» действительно лучше не читать – стилистически Уэльбек, опять же, себе не изменяет – это крайне беспардонная проза, благодаря переводчице Зониной сохранившая ту самую лексику, за которую мама ругает, а Роскомнадзор штрафует – задорный, если по-народному, матерок. И учитывая, что большую часть времени герой делится либо тонкостями своей половой жизни («она умела до упора сжимать влагалище, ну нет, случался и на моей улице праздник»), либо соображениями насчет людей, не слишком ему симпатичных (тут без цитат) – учитывая все это, нежным поэтичным натурам есть смысл воздержаться.
Продолжая линию «старого доброго Уэльбека», вынужден признаться, что многие мотивы «Серотонина» в каком-то смысле б/у и уже не единожды пользованы французом – начиная от центральной схемы «закат человеческой жизни на фоне заката Европы» и заканчивая вполне конкретными сюжетными детальками. Даже пророческий компонент на месте – в этот раз Мишель предсказал не печально известный теракт в Charlie Hebdo, а забастовку «желтых жилетов». В общем, со стороны, наверное, не совсем ясно, почему именно «Серотонин» вдруг стал тем самым из ряда вон выходящим романом Уэльбека – самое время объясниться.
Секрет в какой-то удивительной соразмерности всего всему – каждая составляющая романа безукоризненно смыкается с другими, и если всю ту четверть века, что Мишель пишет романы, он шел именно к «Серотонину», то эти ботинки однозначно стоило стоптать. Текст припорошен сарказмом ровно настолько, насколько нужно, интеллект, с которым автор жонглирует смыслами и контекстом, тоже не раздражает, а лишь заставляет безропотно согласиться с тем, что Уэльбек – один из самых соображалистых авторов нашего времени; ну а про честность я уже говорил – прямота, с которой рубит француз, ни в одной строчке не превращается в обвинительную: он никому ничего не доказывает, не кичится пороками (ли?) своего героя, а просто разговаривает сам с собой, и в литературном мирке, где едва ли не каждый автор готов учительствовать на полставки, это неожиданно пьянит.
Но самое расчудесное: ни в одном месте социально-политическая повестка — безусловно, крайне важная для Уэльбека, которого из-за нее одно время даже таскали по судам — не затмевает человеческую историю.
«…Сессиль оказалась просто жирной сукой, помешанной на лондонской тусовке и своем пианисте, да и Евросоюз тоже оказался жирной сукой, придумал молочные квоты…» – примерно так это здесь рифмуется, и хотя на уровне отдельно взятого предложения выделка может показаться грубоватой, на макроуровне все смотрится безупречно – именно так, уж поверьте, никаких преувеличений.
Известный евроскептик, Уэльбек в этот раз не чтобы выносит приговор объединенной Европе, а с ходу ваяет эпитафию – туда же, во гроб, отправляя и своих героев. В его системе координат эта рифма не вызывает никаких вопросов: искусственно созданное общество рано или поздно должно было распасться на клокочущие ненавистью атомы и потянуть за собой людей, тоже изначально запрограммированных на поражение («мы вообще мало что можем поделать с чем бы то ни было»).
Флоран-Клод Лабруст словно медленно тонет в огромном котле сожалений – всю жизнь оставаясь статистом, в нужный момент не находя в себе не только воли, но даже слов, он в итоге (фигурально, но не совсем) растворяется – опять же, не новый для Уэльбека прием, но в этот раз обыгранный с исключительным мастерством: начиная от контрапунктной линии с пассионарным однокурсником и заканчивая тотальным угасанием либидо; о единственном минусе Капторикса я как-то постеснялся сказать, но пора уже признаться, что он вызывает нешуточную импотенцию. Для героя и для автора, глядящих на мир сквозь призму половых увеселений – самых, как ни крути, витальных увеселений, на которые способен человек, – эта траектория становится ужасно естественной метафорой. Даже едва совершеннолетние попки, которыми вполне совершенно крутят в парижских барах их обладательницы, под конец начнут вызывать у Флорана не чувственный интерес, а сухую рефлексию – тут уж и правда только во гроб.
Помимо всего прочего, эта траектория помогает разглядеть одну вещь, которую кто-то мог бы не приметить за похабным фасадом:
«Серотонин» во многом оказывается романом о любви и надежде.
Любви отнюдь не романтической (недаром ведь на воображаемый алтарь неслучившегося счастья Флоран повесил бы две фотографии), да и надежда оказывается не совсем земной. Чтобы к ней прийти, видимо, нужно все принять, проговорить и прострадать – и если Уэльбек всерьез намеревался сделать это за нас своими романами, то какой же он, право слово, мизантроп.