Текст: Андрей Мягков
Фото вверху: Стас Левшин, официальный сайт БДТ. На фото: Алена Кучкова и Эдуард Кочергин на репетиции
Четыре дня подряд, с 20 по 23 января, в Москве вовсю гастролировал Большой драматический театр имени Товстоногова — БДТ, если ужать до трех знакомых букв. Питерские театралы привезли в столицу сразу несколько спектаклей, и пока Алиса Фрейндлих осваивала подмостки Театра Наций с пьесой Ивана Вырыпаева "Волнение", самим Вырыпаевым и поставленной, на сцене Театра имени Маяковского на Сретенке дважды отыграли камерную "Крещенные крестами". Кто-то наверняка вспомнит, что именно так называлась книга Эдуарда Кочергина, в 2010 году сделавшая автора триумфатором "НацБеста", и вспомнит совершенно верно: в два действия с одним антрактом создатели уложили примерно треть романа, в которую, в свою очередь, влезли лишь первые годы описанного Кочергиным беспризорного военного детства - за скобками осталось еще лет шесть, но и того, что влезло, хватает за глаза.
Хватает в самом распрекрасном смысле - но сперва кажется важным сделать пару заметок на полях. Во-первых, Кочергин описывал в тексте свое собственное детство — и когда он, как на московских гастролях, сидит в первом ряду, а другие в очередной раз проживают его жизнь — это, конечно, придает спектаклю особый объем. Во-вторых, Эдуард Степанович — он никогда не устает это подчеркивать — считает себя никаким не писателем, а в первую очередь театральным художником. Считает не без оснований - он один из самых заслуженных сценографов последних лет пятидесяти. С 1972 года Кочергин работает главным художником как раз в БДТ, так что в постановке "Крещенные крестами" он, думается, принимал самое деятельное из всех возможных участий.
На сцене меж тем пять человек: Руслан Барабанов, Виктор Княжев, Алена Кучкова, Рустам Насыров и Карина Разумовская; изредка им помогает закадровый голос автора, озвученный народным артистом Геннадием Богачёвым. Из декораций - лишь появляющиеся иногда стулья, курительная трубка да моток проволоки, из которой семилетний "Степаныч" крутит профиль Сталина в обмен на еду. Да еще боковина вагона с раздвижными дверями, на которую иногда проецируются безрадостные, несущиеся мимо пейзажи отечественного производства. В таком вот минималистичном пространстве актерский квинтет то читал, то играл главы из романа, и хотя драматургии в привычном ее смысле здесь практически нет (сам автор называет свою прозу "записки рисовального человека", и это действительно такие дневниковые зарисовки художника), постановка оказалась цельной и внушительной.
Во многом виноват материал: Советский Союз до, во время и после Великой Отечественной. "До" — родители нарекаются "врагами народа" и отправляются по известному лагерному маршруту, "во время" — бегство из ленинградского детприемника НКВД в другой, под Омском, наскоро переоборудованный из тюрьмы. Плюс-минус "после" — побег в вагонах-теплушках обратно, в город Ленина, в надежде отыскать мать. И каждый день прожитого Эдуардом Степановичем детства, каждую минуту двухчасового спектакля — какая-то наскальная бесчеловечность, в которую с головой окунулась советская Россия;
в одном эпизоде "слепенькому", с изуродованным лицом Митяю попрошайки собираются отрубить еще и руку: чем страшнее калека, тем больше денег он для них соберет.
Страшные картинки идут одна за одной, сталкиваются друг с другом лбами, но тем заметнее редкие всполохи человечности: Машка Коровья нога, читающая отповедь вертухаям, спрятавшимся от войны в детприемнике и вымещающим свою звериную злость на детях, или возвращающиеся с фронта "солдатики", щедро накормившие героя. Таким же противовесом ежечасному ужасу выступает и юмор, который на удивление органично смотрится в кочергинской прозе и столь же органично перенесен на сцену актерами БДТ: эпизод, в котором детдомовцы запускают в кабинет своей Жабы-директрисы тараканов, а Руслан Барабанов без околичностей изображает одного из них, публику насмешил особо.
Так мы и подобрались к похвале актерам, которой они и без меня наслушались: ансамбль получил несколько театральных премий именно за "Крещенных крестами". Ни у кого из пятерки нет закрепленной роли, так что на сцене разыгрывается настоящий лицедейский калейдоскоп — все по очереди играют то семилетнего "Степаныча", то остальных героев и примеряют на себя не конкретные человеческие обличья, а сталинскую эпоху как таковую. Режиссер Фильштинский отмечал, что кропотливо разрабатывал для спектакля не простую инсценировку, а именно литературный сценарий, максимально бережный по отношению к тексту — а в тексте безумно важным кажется "обобщающий" статус, который всегда отличает первоклассную прозу. Насквозь личная история становится общей: автор как бы ставит напротив кривой реальности кривое зеркало своих субъективных мытарств, и отражение чудом "выравнивается", позволяет вглядеться в эпоху. Именно таким получился роман Кочергина, и то, что коллективу БДТ удалось перенести на сцену этот важнейший нюанс, заслуживает отдельных аплодисментов.
Их, впрочем, и так было достаточно: мужчина слева от меня хлопал так громко, что разболелось ухо. А когда благодарственный шквал стих, затеялся разговор с Эдуардом Степановичем. Оказавшийся в зале Олег Никифоров, редактор и директор издательства "Логос", коротко взвалил на себя роль модератора, но вскоре беседа потекла сама собой: к Кочергину присоединились актеры, вопросам и репликам из зала не было конца, а бедные студентки-гардеробщицы возводили очи горе и с нетерпением ждали, когда уже публика разбредется по домам.
Пересказ этой встречи потянет на отдельный репортаж, но несколько опорных точек я все-таки обозначу: так точно зафиксировать свой детский опыт через 45 лет Эдуарду Степановичу помогла выдающаяся зрительная память художника, которым он себя и считает — через зрительные образы он даже вспоминал отдельные диалоги. В "прозе художника" как явлении он ничего уникального не видит: сомневающимся было предложено обратиться к текстам Коровина, Фаворского или письмам Ван-Гога. "Ушедшая языковая полифония", отыскавшая приют в его романах и старательно перенесенная в спектакль, во многом и была поводом обратиться к письму: люди слышали в устных рассказах Кочергина много незнакомых слов и сетовали, мол, надо бы записать, такое богатство пропадает. Впоследствии это даже стало проблемой — редакторы "исправляли не текст, а вырезали слова, которые не знали". В итоге от редактуры пришлось отказаться и до читателей романы Эдуарда Степановича добрались практически нетронутыми. А еще автор признался, что "помнит такие вещи, которые нельзя писать" — это признание даже вызвало небольшой философский спор. "Есть правда, которая разрушает", — утверждал Кочергин, его в свою очередь убеждали, что можно писать обо всем, "лишь тогда мы вскроем нарыв". "Это страшнее ада", — стоял на своем Эдуард Степанович и плавно перешел к юмору в своих текстах: "Иначе какая-то фигня загробная получилась бы".
Недоуменный вопрос из зала: "Как государство все это допустило?" — тоже встретили грустным смехом, а подытожили уже однозначно веселым "То, что он гнул Сталина из проволоки — это его его [Кочергина] нисколько не испортило!"