Текст: Владимир Березин
Вступительное слово: Михаил Визель
Коллаж: ГодЛитературы.РФ (использованы фото с ru.wikipedia.org и pixabay.com). Фото книги из аккаунта "Бабеля" в Фейсбуке
Два года назад, беря интервью у создателей тель-авивского русского книжного магазина «Бабель» Евгения и Елены Коган, я поинтересовался, не собираются ли они сами понемножку издавать книги? И получил ответ: «Нет, потому что, вы же прекрасно понимаете, для того, чтобы издавать книги, нужно распространять их. Мы не можем напечатать тираж даже 200 экземпляров и распространить его здесь».Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает – и на Святой земле это особенно заметно. При «Бабеле» всё-таки открылось микроиздательство. Но выбор книги для дебюта оказался парадоксальным: не кто-то из местных авторов, вроде Линор Горалик или Алексея Цветкова-ст., а советский авангардист 1920-х Леонид Добычин (1894–1936?) – мало сейчас известный даже знатокам русской литературы.
Мы попросили напомнить, кто это и чем он сейчас интересен, Владимира Березина – автора, в частности, биографии Виктора Шкловского.
Леонид Добычин и шум его времени
Перед нами удивительный феномен по-настоящему забытого писателя. Он не имел архива, и вообще мало что из его рукописей нашлось. Он не имеет могилы, и, кажется даже фраза из песни «Их дела забыты, их тела зарыты» к нему не подходит – если и вправду он утопился, то его тело могло вынести Невой в Финский залив, и тогда просто раствориться в мироздании – то есть он по-настоящему исчезнувший писатель.
Исчезнувшие несколькими годами позже, взятые в одиноких квартирах или на улице, попадали всё же в бюрократический оборот и ложились в землю документировано. А он и тут улизнул, избежал, проскочил.
Я очень хорошо помню, как его начали печатать – это был 1988 год, когда в журнале «Родник», очень странном, несоветском в советской стране (он издавался в Риге) стали печатать его opus magnum «Город Эн», и у всех возникло чувство неловкости и какого-то недоумения.
В ту пору был спрос на запретные тексты, те, что были раньше под запретом, романы и повести, что раньше читали на папиросной бумаге, в заграничных изданиях или в четвёртой копии «Эрики». Это были скорбные истории про лагеря, про то, что революция была не совсем такая, как нам раньше рассказывали в школьном классе, и вот они были напечатаны миллионным тиражами в литературных журналах. А тут было что-то не то, какое-то перечисление мелких деталей, всё то, что можно назвать «мелкой моторикой жизни».
Добычин родился в 1894 году под Витебском, детство провёл в Двинске, который ныне называется Даугавпилс, окончил там реальное училище, а в 1911 году поступил в Политехнический институт в Петербурге, не доучился, работал статистиком, жил в Брянске, потом всё же перебрался в Ленинград. Он был замкнутым и, чувствуется, очень гордым в душе человеком. Наиболее яркие воспоминания о его жизни последних лет принадлежат Вениамину Каверину, но и в них едва ли десяток страниц. Короткие рассказы, которые проще процитировать полностью, чем пересказать, «Город Эн», напечатанный в 1935 году и вызвавший целое собрание писательской организации в Ленинграде, где его ругали, в общем-то, равнодушные люди.
Добычин и тут как-то умалён, его мучили не сотрудники органов, которые иногда называются карательными, а товарищи по перу. Он был лёгкой добычей, вот невольный каламбур.
Сослуживцы накинулись на него, как на Акакия Акакиевича, только посыпая не рваными бумажками, а обвинениями и проклятиями.
Каверин описывал это так: «После прений слово было предоставлено Добычину. Он прошел через зал, невысокий, в своем лучшем костюме, сосредоточенный, но ничуть не испуганный. На кафедре он сперва помолчал, а потом, ломая скрещённые пальцы, произнес тихим, глухим голосом:
— К сожалению, с тем, что здесь было сказано, я не могу согласиться.
И, спустившись по ступенькам, снова прошёл через зал и исчез.
На следующий день я позвонил ему, и разговор начался, как будто ничего не случилось. Все же он хотел — и это почувствовалось, — чтобы речь зашла о вчерашнем вечере, и я осторожно спросил, почему он ограничился одной фразой.
— Потому что я маленького роста и свет ударил мне прямо в глаза, — ответил он с раздражением.
Он говорил о лампочках на кафедре, поставленных так, чтобы освещать лицо докладчика».
После этого Добычин аккуратно разобрал свои вещи, написал несколько записок, оставил паспорт в ящике стола и исчез. В Союзе писателей встревоженной делегации заявили, что он уехал в Лугу. Это какое-то развитие фразы из русской классики «уехал в Америку». Вот эта недоговорённость привела к тому, что у многих людей возникло желание продолжить его биографию. Есть такой эпистолярный рассказ Олега Юрьева, где Добычин не погибает, а устраивается счетоводом в совхоз, затем во время войны попадает в Германию, по возвращении – в лагерь, потом выходит на свободу и проживает долгую жизнь. Мало ли было людей, что исчезли в конце тридцатых, а потом вдруг объявились после войны где-нибудь в Буэнос-Айресе или Рио-де-Жанейро и похоронены на тамошних, залитых солнцем кладбищах.
Но и тут у Добычина идеальная биография – слухов много, и все они следуют народному желанию, выраженному в песне Александра Галича о Хармсе:
Он шел сквозь свет
И шел сквозь тьму,
Он был в Сибири и в Крыму,
А опер каждый день к нему
Стучался, как дурак...
И много, много лет подряд
Соседи хором говорят:
- Он вышел пять минут назад,
Пошел купить табак.
Возможно, часть поклонников Добычина любит его именно потому, что он – идеально забытый писатель. Нет, регулярно проводятся конференции по его творчеству, рядом с могилой отца в Даугавпилсе установили кенотаф, и к тому же несколько писателей справедливо говорят, что Добычин повлиял на их стиль. Но для всякого сноба любовь к забытому писателю привлекательней, чем увлечение всеми обожаемым автором. Им кажется, что любить «Мастера и Маргариту» пошло, потому что эта книга захватана миллионами рук, а обожать «Козлиную песнь» Вагинова лучше, потому что она в стороне и как бы ничья. Доля правды тут есть – настоящая любовь интимна.
Но чем по-настоящему интересен сейчас Добычин? Тут есть два ответа.
Во-первых, это писатель мелких деталей. Предметы, населявшие Атлантиду, то есть страну Дореволюцию, обступают нас и начинают говорить, каждый о своём, – не только люди и обстоятельства, а именно вещи. Добычина иногда называли русским Прустом, но это неверно. Пруст отчетливо рефлексирует по поводу каждого предмета, будь то пирожное «мадлен» или луч света, пробивающийся из-под двери. А тут перед нами монотонное перечисление деталей прошлого мира, того, что уже канул прочь – и только в удачных семьях вдруг обнаруживается на дачных антресолях. Вилочки, козелки для столовых приборов, керосиновые лампы, пуговицы с гербами, гамаши и манишки, резиновые шины, граммофон, стальные шарики на кровати, пульверизатор для духов (я застал их ещё – в сеточках, с длинным шлангом и резиновой грушей, но как, как это объяснить следующим за мной) – и этот метод описания мира работает, вот в чём дело. Для читателей Добычина множество этих предметов в 1935–1936 годах, когда печатался роман, уже стало прошлым. А для нас, почти столетие спустя, они и вовсе – тень тени, беглецы из словаря. Но это тот самый «шум времени», о котором писал Мандельштам.
Если когда-то будет предпринято издание «Города Эн» в «Литературных памятниках» (а это было бы естественно), то сведение комментариев будет великим трудом для решившихся на это предприятие * . Причём комментарий к этому роману должен быть в прямом смысле культурологическим: автор с фотографической точностью описывает открытки, картины в волшебном фонаре и детали пейзажа. Они не выдуманы, и в этом живом состоянии помещены в книгу, как стёклышки в калейдоскоп. Добычин, к примеру, пишет: «Мы не раз начинали и снова бросали учиться. Мы стали употреблять слова “митинг”, “черносотенец”, “апельсин”, “шпик”». Этот апельсин уже съеден временем, а тогда, в начале прошлого века он вовсе не был диковиной. Гершуни вспоминал, что апельсины ему, заключённому, давали даже в тюрьме. Но тут имеется в виду совсем не тот фрукт. В 1906 году, в третьем номере журнала «Зарево», было напечатано анонимное стихотворение «Партийные различия», описывающее приметы течений в революции. Начиналось оно так:
Коль нашли у вас в жилище
Крупный апельсин,
Не годящийся для пищи,
Нитроглицерин,
Бомбу с гибельной начинкой,
Формул длинный лист,
Или адскую машинку, —
Ясно: анархист.
Конечно, апельсин – это бомба. Но то, что было тогда бомбой, стало, скорее, гранатой – и объяснения вокруг слов снова сливаются в шум времени.
Таких слов, похожих на бомбы и гранаты, истлевшие на ржавчину в лесу русского языка, потерявшие образ и звук, у Добычина масса.
Они не просто на каждой странице, даже не в каждом абзаце – в каждой строчке. Дело не только в перечислении, а в этом спокойном меланхоличном наблюдении автора за происходящим. Атлантида ещё не знает, что опускается под воду, а путешественник из будущего уже фиксирует все мелкие детали бытия. Он маленького роста, как его герой-мальчик, и оттого приземлённые детали ему более доступны. Вот этот метод фотографической фиксации – ключ к работе Добычина с окружающим миром.
Во-вторых, это настоящий маленький человек. Некоторые авторы объясняют его замкнутость и отчуждение гомосексуализмом (в 1934 году в СССР это стало уголовно-наказуемым). Мне это кажется не то что не вполне доказанным, а неважным. То, что мы можем извлечь из текстов Добычина – это скорее некоторая опаска к сексуальности вообще. Этакая гоголевская черта биографии.
Во всём этом важна именно судьба маленького человека.
Не гигантский Левиафан пожирает его, не братья-писатели кидают его в мясорубку, а маленький человек исчезает под натиском мироздания. Силы не равны, но обречённый не теряет достоинства и презирает жалость в виде венков и могилы. Он растворяется в своём противнике.
Люди всяких опасных профессий, вооружённые и воюющие, любят говорить, что их товарищ жив, пока не найдено мёртвое тело. Это вполне применимо к Добычину. Тела нет, остались книги, и жизнь продолжается.
*Это вовсе не умаляет труда прекрасных комментаторов петербургского (2013) и даугавпилсского (2007) изданий романа.