Ровесник. Константин Вагинов

Текст: Михаил Визель/ГодЛитературы.РФ

Фото: www.studia-vasin.ru и vaginov.do.am

Странная на наше ухо фамилия Вàгинов — искусственная: она появилась в 1915 году, когда заведующий хозяйством Петроградского жандармского дивизиона подполковник Константин Адольфович Вагенгейм подал, подобно многим обрусевшим немцам, прошение на высочайшее имя о перемене своей немецкой фамилии на более — как жандармскому подполковнику казалось — русскую для себя, жены (происходящей из семьи богатых сибирских купцов Баландиных) и троих детей, в том числе 16-летнего Кости.

Столь же вычурными, искусственными кажутся и названия четырех романов писателя: «Козлиная песнь» (1927), «Труды и дни Свистонова» (1929), «Бамбочада» (1931), «Гарпагониана» (1933, издан в 1983). Но и эта вычурность обманчива. Уже само название первого романа — можно сказать, ключ к поэтике Константина Вагинова. «Козлиная песнь» — звучит иронически, если не издевательски, хотя на самом деле это буквальное значение древнегреческого слова τραγωδία. Но чтобы это сообразить, надо не просто иметь некоторую филологическую подготовку, но и особым образом настроенные мозги, расположенные прозревать трагическое в шутливом и вечное в повседневном.

Жизнь самого Вагинова с лихвою давала поводы к таким ментальным упражнениям. Задумчивый и хрупкий сын «крепкого хозяйственника из силовиков» и сибирской купчихи — он, подобно своему одногодке Владимиру Набокову, казалось, с рождения был определён для безбедной и исключительно высококультурной жизни отпрыска богатой и влиятельной семьи: немножко поэт, немножко букинист и т.д. Но в 1917 году эта размеренная судьба с размаху переломилась. В отличие от столбовых дворян Набоковых, Вагиновы-Вагенгеймы, приехавшие в Россию лишь во времена Николая I, не эмигрировали (похоже, жандармский подполковник хоть и топорно, но вполне искренне писал в прошении, что «чувствует себя истинно русским человеком») — и на 18-летнего Костю обрушились все ужасы гражданской войны. Летом 1917 года он по инерции поступил на юридический факультет Петроградского университета, но уже в 1919 году оказался мобилизован в Красную армию. Воевал на польском фронте и за Уралом, вернулся в Петроград в 1921 году, потеряв передние зубы, но приобретя пристрастие к кокаину — впрочем, впоследствии преодоленное.

И нашел себя в ипостаси поэта - посетителя литературных кружков (в том числе гумилевской «Звучащей раковины») и соорганизатора эфемерных литературных объединений, самым известным из которых стало ОБЭРИУ. В 1928 году он участвовал вместе с Хармсом, Введенским и Заболоцким в знаменитом вечере обэриутов «Три левых часа», - и сам же впоследствии высмеял этот яркий «перформанс», как сказали бы мы сейчас, в романе «Труды и дни Свистонова».

Впрочем, Вагинова с обэриутами сближала скорее личная дружба, чем поэтика. Подчеркнуто классические по форме, зыбкие и как бы размытые по содержанию, полные культурных аллюзий, его стихи резко отличались от угловатых и всегда конкретных опусов Хармса и раннего Заболоцкого. Для Вагинова - нумизмата, библиофила и полиглота, читавшего Ариосто в издании XVI века в очереди за хлебом, сквозь «очищенный» от буржуазности Ленинград неудержимо прорастала античность, а поражающая легкость крутых перемен наводила на мысли о сновидческой природе всего сущего. Не случайно в его стихах совсем не нашел отражение военный опыт: «Война и голод, точно сон, Оставили лишь скверный привкус», — писал он позднее. Его же интересовали другие вещи:

Носами тычут в пальцы ног.

В отличие от эпатажных «заумников», Вагинов не имел проблем с публикацией. Или, точнее, имел их гораздо меньше. Сборники стихов выходили у него регулярно, и без чрезмерных придирок со стороны цензуры. Но согласимся со словами исследовательницы и публикатора наследия Константина Вагинова Анны Герасимовой: «Фигура Вагинова-поэта несколько мифологизирована... Стихи же зачастую слабые, особенно ранние… Но что-то во всем это есть, какое-то обещание, музыка, тайна, - и раскрылась она только тогда, когда наш автор догадался, что он не совсем поэт, и стал писать прозу».

Действительно: напечатанные в 1927–31-х годах три романа — это настоящие шедевры зрелого модернизма. Зрелого настолько, что он уже «перезревает», переходя в постмодернизм. «Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается - автор по профессии гробовщик, а не колыбельных дел мастер» - таким откровенном постмодернистским манифестом открывается «Козлиная песнь» в 1927 году, — когда Умберто Эко и Милорад Павич еще не родились, а Мишель Фуко делает свои первые шаги. Не как философ, а просто как ребенок.

Но тем не менее в «Козлиной песне», «Трудах и днях Свистонова» и «Бамбочаде» выражены все те черты, которые впоследствии будут считаться основополагающими для постмодернизма: перенасыщенность изысканными аллюзиями (кто вспомнит, что bаmbocciata - это комическая жанровая сценка европейской живописи XVII века?) и стертость фигуры героя (протагонист «Козлиной песни», явно автобиографичный, называется просто «неизвестный поэт»), демонстративный отказ от авторства, столь же демонстративная цитатность и при этом - размывание границы между вымыслом и реальностью. А главное - рефлексия над процессом сочинительства как движущая сила сюжета. Герой «Трудов и дней Свистонова», писатель Андрей Свистонов, тоже несомненно автобиографичный (обратим также внимание на «благородный» греческий суффикс, иронично приставленный к простецкому слову «свистун»), не столько сочиняет, сколько компонует куски из прочитанных книг и записывает встречи и беседы со своими друзьями и просто случайными знакомыми. Это становится содержанием романа — и при этом описывается так дотошно, что по нему можно изучать ремесло писателя.

Вагинов, не разделив судьбу Набокова, своего одногодки и «одноклассника» (то есть выходца из той же социальной прослойки), не разделил судьбу и своих остроумных друзей-обэриутов. Он скончался от туберкулеза в 1934 году, немного не дожив до репрессий, погубивших Хармса и Введенского и сломавших жизнь Заболоцкому.

Но по прошествии лет стало понятно: подчеркнутая утонченность и отрешенность Вагинова, его тихая грусть и едва заметная под ней едкая ирония — обратная сторона обэриутской зауми и неотделима от нее. В «Козлиной песни» одному из героев, Косте Ротикову снится сон:

«Тогда подымается неизвестный поэт, уже достигший всеевропейской известности. Седые волосы падают ему на плечи. Золотые драхмы с головами Гелиоса сверкают на его манжетах.

- Наше поколение не было бесплодно, - раскланивается он на аплодисменты, - и в невообразимо трудную годину мы сплотились и продолжали заниматься нашим делом. Ни развлечения, ни насмешки, ни отсутствие денежных средств не заставили нас бросить наше призвание».

Сам автор, вероятно, воспринимал этот пышный пассаж как пародийный. Но по прошествии лет стало понятно: здесь, как во всякой качественной шутке, присутствует лишь доля шутки. А остальное - правда.