Интервью: Игорь Костиков
Текст предоставлен в рамках информационного партнерства «Российской газеты» с газетой «Красноярский рабочий» (Красноярск).
Уникальная книга "Живая верста. Хрестоматия Енисейской тайги" вышла в свет в Красноярске. О книге, Енисее, русской литературе и нашем времени мы говорим с ее автором, писателем Михаилом Тарковским.
Хрестоматия
- Почему именно "Хрестоматия"? Для вас существовал образец, когда взялись за составление?
- Вообще хрестоматия - это сборник рассказов и отрывков из произведений, предназначенный для изучения. Хрестоматии по литературе я хорошо помню в детстве. Какую-то именно хрестоматию я и не помню. Удивительно, почему я не сохранил учебников хотя бы по литературе - сейчас они представляли бы великую ценность. Наверное, сдавали обратно в школу.
Изначально "хрестоматия" - слово греческое и переводится как "книга для учения". Но само по себе это слово для меня имеет гораздо более широкий смысл - даже одно его звучание вызывает очень глубокие ассоциации, здесь и Христос, и крест, и мать... И какое-то детское ощущение основы, конечно, связанной с литературой, с учебником "Родная речь". И с тем, что в хрестоматии собрано лучшее.
Это мир тайги, он и учит, и одновременно нуждается в защите. Он не менее сложен и заповеден, чем русская литература, и так же глубинно дорог. Тайга - исконная, "хрестоматийная" стихия, очевидная и незыблемая. Без неё немыслима русская душа.
Ну и третье - мне просто понравилась такая добавка к названию, она нечто особенное придаёт, некий объём.
...Вообще часто бывает, слова, прикочевавшие в русский мир, притрутся здесь на морозе и, пообтесавшись, "добирают смысла", как говаривал мой друг Жека Барковец из "Тойоты-кресты".
Читатели
- Кому адресована "Хрестоматия"?
- Она адресована и читателю вообще, и детской и юношеской аудитории, и, конечно, несёт просветительский и краеведческий акцент. Она латает некий пробел, который образовался в результате интервенции на наше русское советское пространство транснациональной идеологии.
Мы пытаемся вернуть целенаправленно уничтожаемый новыми идеологами образ родного. Родная речь, родной край, родная природа. Родные люди...
- Как подбирались фрагменты, повести, рассказы?
- Книга состоит из четырёх разделов: рассказы, отрывки, повести, и завершает её четвёртый раздел - новая автобиографическая повесть "Живая верста", где рассказывается о моём постижении Енисея - начиная с работы ещё школьником (1974 год) в противочумной экспедиции на границе с Монголией.
Можно сказать, что книга "Живая верста" посвящена Енисею, Енисейскому меридиану, её действие разворачивается по всей великой реке - от монгольской границы до Таймыра включительно.
- Могли бы вы назвать других авторов, чьи произведения о Сибири вам близки?
- Сложно сказать... Ведь речь идёт о произведении, в котором не просто происходит русское действие, но и воспевается Сибирь как нечто особое. Совершенно точно - "Царь-рыба" и другие произведения Виктора Петровича [Астафьева]. Сильное впечатление в своё время на меня произвела "Территория" Олега Куваева.
Ещё, помню, зачитывались мы Андреем Скалоном, и особенно нравилась повесть "Живые деньги". Со Скалоном меня познакомил Феликс Робертович Штильмарк, о котором пишу в "Живой версте". Скалон подарил мне "Живые деньги" с автографом.
В молодости я прочитал очень много книг о Сибири, к которым больше не возвращался. А надо бы - чтобы полнее ответить на ваш очень важный для меня вопрос.
Художник Вадим Горбатов
- "Живая верста" - яркое, прекрасно иллюстрированное издание - из таких, что сразу становятся редкостью. Автором рисунков стал Вадим Горбатов. Каково вообще писателю работать с художником?
- Существует несколько писательских подходов к процессу книгоиздания: многие хотят любой ценой издаться и не придают значения ни обложке, ни вообще оформлению. И их пожелания ограничиваются максимальным продвижением и гонорарами. Когда речь заходит об экранизации произведения, говорят, что всё равно, кто и как будет экранизировать. Лишь бы экранизировали.
Мне это удивительно. Мне всегда хотелось участвовать если не в экранизации, то хотя бы в оформлении обложки. Конечно, прекрасно, что есть народные издания, например, серия издательства "Вече" "Сибириада", к которой я отношусь с огромным уважением. Но вообще мне всегда хотелось, чтобы книга доставила читателю всестороннее (если так можно выразиться) наслаждение, и наша "Живая верста" - это попытка сделать красивую книгу.
Книга изначально задумывалась как богато иллюстрированное издание. На всём протяжении Енисейского меридиана - портреты наших пернатых и четвероногих. Здесь и манул, дикий кот, которого мне удалось наблюдать в Туве в 1974 году, и бородач (высокогорная хищная птица), и таёжные обитатели Среднего Енисея, и краснозобые казарки с Таймыра.
Хрестоматийный подход дал возможность выбрать те куски произведений, где талант Вадима Алексеевича Горбатова, художника, с которым мы на пару рассказываем о Енисее, мог бы раскрыться наиболее полно. Чтобы выразительность портретов зверей и птиц (и даже рыб) гармонично сочеталась с описательной яркостью самой прозы. Людей Вадим Алексеевич рисовать не очень хотел, по скромности считая, что они ему не так удаются, как животные.
С Вадимом Горбатовым меня познакомил читатель и охотник из Санкт-Петербурга Дмитрий Юренков. Именно ему принадлежит идея проиллюстрировать мою прозу рисунками Вадима Алексеевича. И Юренков первый воплотил её в жизнь, став меценатом книги.
Для начала он пригласил нас с Вадимом Алексеевичем к себе, купил нам билеты (ему из Москвы, мне - с Енисея). Мы жили у него дома дня три и продумывали устройство книги. Это была "Не в своей шкуре", изданная в Тобольске у Аркадия Елфимова.
Вадим Алексеевич не только великолепный художник, он ещё и иллюстратор, досконально знающий, как взаимодействует изображение с текстом. Владеет массой приёмов, да и просто чувствует книгу. Я набросал карандашом картину "лая собак с угора" из повести "Не в своей шкуре", а когда Вадим Алексеевич прислал картину, то я поразился - это было моё представление об этой картине, только стократно усиленное по всем осям до полного великолепия. Удивительно!
Вадиму Алексеевичу было особенно интересно отображать именно взаимодействие, взаимоотношения охотника и зверя. Например, далеко не на каждой картине вы увидите росомаху, крадущую соболя из кулёмки промысловика, или медведя, грызущего ногу от лабаза для хранения продуктов.
Работалось с Горбатовым очень хорошо. Иллюстрации к "Версте" готовились два года, детали картины досконально обсуждались с нашими охотниками: Вадим Алексеевич скрупулёзнейше относится к каждому штриху той жизни, в которой происходит действие. Какой стороной повёрнут топорик в скобке на ремне, которым подпоясан промысловик, выпушены ли штаны поверх бродней или, наоборот, засунуты в голяшки.
Охотник Геннадий Соловьёв, мой наставник и автор прекрасных таёжных рассказов, увидел картину, где охотник едет на деревянной лодке по речке, и реку перебредают сохатые. Он сказал, что посадил бы в лодку собаку. Когда я рассказал об этом предложении Горбатову, Вадим Алексеевич ответил, что сам думал об этом! Но не решился предложить...
А как он написал тётю Шуру (тётю Надю из рассказов "Таня" и "Ледоход"), не имея её фотографии! Я ему отправил найденный мною в Интернете портрет старушки её типа и попытался описать по телефону внешность нашей героини. Каково же было моё восхищение, когда появился эскиз, в котором был вернейшим образом схвачен тип и характер.
Для нас очень радостно, что книга появилась на свет благодаря конкурсу "Книжное Красноярье", и это уже третья моя книга, поддержанная этим конкурсом, и я с гордостью могу сказать, что такие возможности существуют далеко не в каждом регионе.
Мне было очень приятно работать с издательством, название которого я не могу сказать по довольно странным для меня причинам - существующие правила не дают такой возможности, в этом усматривается некая реклама. И тем не менее я хочу сказать огромное спасибо дизайнеру книги Семёну Рожкову и корректору Екатерине Суровцевой.
Покорение Енисея, Сибири...
- Многие прилагают массу усилий, чтобы вырваться отсюда, из глухомани - в столицы. Вы в юности устремились в Сибирь. Когда кончилась экзотика и начались сибирские будни?
- Вообще-то Красноярск - это центральный город, а Москва - далёкая западная периферия, поэтому ещё неизвестно, что считать глухоманью. Мне никогда не нравились устремления сибиряков к московской жизни - в лучшем случае они связаны с так называемым желанием реализоваться. В худшем - с желанием личного обогащения. По-моему, от таких стремлений до удёра за границу - один шаг. Может, и ошибаюсь...
- "Живая верста" пройдена за полвека. Перемен много. Сегодня какая сразу бросается вам в глаза или - первая в мыслях?
- В мыслях: как-то боязно за версту.
- Вообще-то на Сибирь как неиссякаемый источник ресурсов смотрят уже не одну сотню лет. От ломоносовского - мол, ею будет прирастать могущество России, до советских лозунгов: "Мы покорим тебя, Енисей!.. Ангара, Курейка..." Но возможно ли реально, не на словах провести грань между "покорением" и "разграблением"?
- Об этом уже столько сказано, что вряд ли от меня можно что-то новое узнать. По сравнению с сегодняшними днями советский подход можно смело считать верхом рачительности. Достаточно вспомнить, как обстоятельно велось лесное хозяйство. Я отлично помню, как в промхозе нас заставляли убираться на лесосеках, складывать вершинник и ветки в кучки, чтобы на остальном пространстве мусор не мешал проклёвываться молодым деревцам.
А охотничье хозяйство, которое нынче полностью разрушено! Сделано всё, чтобы парализовать здравомысленный и рачительный подход, когда судьба той или иной территории решается всеми ведомствами совместно.
Чтоб выписать дрова в деревеньке на Севере, нужно писать куда-то совсем в другой город, хотя всё прекрасно можно решить на месте.
Про Москву рассказали: чтобы вызвать сантехника из соседнего подъезда, надо дозваниваться на противоположный конец города, какие-то бумаги оформлять... Всё долго и сложно. При этом, когда кто-то желает и имеет возможность продать Китаю недра, мгновенно и дороги пробиваются, и самосвалы находятся.
Случай в тайге
- Перешёл ли в "Хрестоматию Енисейской тайги" какой-нибудь подлинный, драматический эпизод из вашей промысловой жизни?
- В повести "Живая верста" есть такой эпизод. Когда я работал на научной станции Мирное неподалёку от промысловой Бахты, то уже вовсю мечтал стать охотником. К тому времени мой друг и товарищ по Мирному Анатолий Блюме уже ушёл в Бахту в Госпромхоз промысловиком. В напарники к одному замечательному трудовому человеку, Александру Устинову.
Я им помогал забрасывать груз по реке. После этой заброски я окончательно потерял голову и совершил абсолютно бездумный и бестактный поступок: припёрся к ним на промысел "помогать Толе" - "недельки на две". С ружьём, с собакой... Не спросив у Устинова...
С Толей вроде и был разговор, но как-то вскользь. Устинова, понятно, это возмутило, и он отправил меня домой и правильно сделал.
В мою авантюру оказался вовлечён ещё один человек - мой друг из Мирновской экспедиции Тимофей Зацепин, которого я попросил забросить меня на участок Устинова и Толи на моей лодке. Уже ударил морозец, сплошняком шла шуга, и Тимофей на обратном пути вмёрз в Бахту. Ещё почти двое суток пробивался к берегу и корячил лодку на угор. Потом шёл пешком вёрст 30.
В общем, там есть о чём рассказать. Как меня поразила вставшая в ночь река. Переживания за Тимофея, который (я уже понимал) из-за меня встрянет. И огромный флюс, который в ночь ледостава распёр мне зев. И как я его порол ножом...
В общем, учила жизнь уму-разуму.
Своё и чужое
- "Ну будет, будет..." - говорит бабушка Ваське в рассказе "Васька". Эти утешительные финальные слова взяты вами намеренно у Андрея Рублёва-Солоницына? Когда в конце фильма главный герой пытается успокоить рыдающего Бориску, так и не узнавшего "колокольный секрет"? Вы не боитесь случайных заимствований? Как вообще относитесь к заимствованиям в писательском деле?
- Мне казалось, что это "будет-будет" что-то такое кровное, русское, старинное, будто витающее в нашем воздухе. И если честно, "будет-будет" в "Рублёве" я, к своему стыду, не отметил, скорее всего, оно просто попало в душу и там сидело, работало, дополняя общий глубинный образ этого слова. Мне казалось, что оно из литературы и из жизни.
Однажды я так же незаметно заимствовал интонацию из "Зеркала". Картина начинается с того, что мальчика вылечивают от катастрофического заикания. И главные слова: "Я - пауза - могу - пауза - говорить!" Их предваряет требование врача-гипнотизёра: "А теперь говори - громко и чётко: я могу говорить!"
И эту же интонацию мой читатель нашёл в "Полёте совы", когда герой после испытания приходит домой, зажигает свечу и обращается с Господу с самодельной молитвой. "А теперь говори, громко и чётко: я люблю этот народ!"
И я очень рад, что не заметил, что не пересматривал в те дни фильма. Иначе не получилось бы важная сцена. Вы знаете, когда что-то заимствовал из других областей искусства - это полбеды, а когда из своего - это проступок серьёзный.
Я помню, кто-то из матёрых литераторов мне объяснял: "Есть украл, а есть - протянул руку". То есть честно и сразу сказал: "Да, это перекличка с Блоком или Клюевым. Знаю, что это его открытие, но не могу удержаться"...
Бунин
Бунин соединил в русской прозе понятия "прекрасное" и - "наше". Это же свойство исключительно отличает вашу прозу. Что на общем, весьма чванливом фоне сегодняшней русскоязычной словесности особенно заметно. В вашей работе был "период учёбы у Бунина"? Какое место в вашей жизни занимает сегодня Иван Алексеевич?
- Бунин всегда был и будет моим любимым, сокровенным писателем. Как-то после перерыва в чтении его произведений, заполненном Толстым и Достоевским, я вернулся к Ивану Алексеевичу с каким-то если и не предательским, то испытательским посылом проверить, а так же ли побегут у меня по спине мураши от чтения, допустим, рассказа "Поздний час". И, конечно же, они побежали, да такие крупные, отборные, настоянные на этом ожидании...
Я помню, как один драматург, Александр Мишарин, с которым работал мой дядька-кинорежиссёр, рассуждал: "Когда я читаю Бунина, я вижу только пластику, а когда я открываю Толстого, то тут..." И далее жест куда-то ввысь и вширь.
И пошла речь об огромности и жизненной мудрости Толстого, сверхчеловеческой мощи и объёме, эпичности, историчности, психологизме и сверхъестественной выпуклости характеров, и всём прочем, поражающем масштабностью и ещё чем-то непостижимым, в недостаче чего можно и упрекнуть Бунина.
Я понимал, что он имел в виду. Что мощь толстовских романов вроде бы ставит Толстого выше по какой-то почти физиологической классификации, напоминающей весовые категории боксёров. Но разве можно так сравнивать писателей? И сколько на свете авторов невыносимо нудных "масштабных" эпопей!
- Однако никуда не денешься: формальные и неформальные табели о писательских рангах существуют. Так же, как представления о масштабах произведения. Какая волшебная сила может уравнять небольшой рассказ и толстый роман?
- Скорее всего, всё сводится к поэзии и прозе. Помню, мой дед сказал:
- "Я не живописец,
- мне детали
- ни к чему,
- я лучше соль возьму".
Речь, правда, шла о деталях и живописи, но главная мысль заключалась в определении поэзии: что она берёт соль. И это имеет прямое отношение к Ивану Алексеевичу, чья режущая пронзительность заставляет замирать и буквально проливать слёзы сострадания, боли, любви.
Конечно, говорено сто раз, что есть прозаики-поэты и прозаики-прозаики, и, конечно, я себя отношу, как и Бунина, к первым. И, конечно, кому-то поэзия вовсе далека. Ещё есть момент: всегда за словом стоит образ авторской души, и очень часто ты ощущаешь огромный зазор меж собственной душой и душой монументального художника, в то время как душа Бунина - вот она, в миллиметре трепещет.
Толстой с Достоевским настолько сверхчеловечны, что это и мешает видеть в них земного человека. Мне совершенно непонятно, как можно писать столь неисповедимо, столь поразительно и одновременно очевидно-ясно, как Фёдор Михайлович! И эта неисповедимость, восхищение тайной навсегда оставляет меня в коленопреклонённом положении.
А про Ивана Алексеевича я понимаю, что он поразительно и пронзительно тонкий художник, но мы с ним на одной волне. Пусть моя волна где-то снизу маленьким повторением. Но мы с ним товарищи.
Я могу сказать, что при всей гениальности Толстого, при всём восторге от его книг я иной раз нет-нет да поймаю себя на раздражении: Толстой - личность с огромной амплитудой. Он порой и сам себе не принадлежит, его дарование им правит, его может заносить...
А Бунин целен в своей пронзительности. И есть ещё главный момент, о котором вы уже сказали - он в том, что Бунин - певец нашего. В каждой его строчке таится и не таится великая любовь к России, в поздних произведениях - обострённая разлукой с Родиной. У Достоевского любовь к Родине огромна, но она пропущена и через сердце, и через голову, и через сложнейший талант. А у Бунина - как у Есенина. Рядом.
Памятник судьбе
- Символическая картина в повести "Кондромо", фрагмент которой вошёл "Живую версту": ржавые цепи бензопилы, висящие на сосне над могилой охотника. Бензопилами зимой пилили мёрзлую землю под могилу. Вас никогда не пугала перспектива такого вечного покоя? Символ безвестности.
- Хрестоматийный подход (как я говорил) позволил поместить в книгу не только рассказы и повести, но и отрывки из произведений, например, отрывок из повести "КондромО" (знак ударения на "о"). Отвечаю на ваш вопрос.
Мне всегда казалось, что если над могилой сибиряка висят цепи от бензопилы, ремень от снегохода - то нет ничего славней и почётней такого памятника трудовой судьбе. В древние времена в захоронения клали седло со стременами покойного, меч, нож, топор...
Причём не современные "штилёвские", а старые - от "Дружбы" и "Урала". Бурановский ремень, вихрёвский винт. И ни в какое противоречие не войдут эти предметы с православным крестом на могиле.
- Ваш дядя Андрей Тарковский говорил, что не желает, чтобы дети шли по его стопам и становились режиссёрами, и называл долю режиссёра самой несчастной. Проведя большую часть жизни в тайге, на промысле, вы желаете такой судьбы своим сыновьям?
- Мне кажется, что в фильме "Андрей Рублёв" автором дан ответ на вопрос о доле художника - да, это испытание, но не ты первый и не ты последний, кому трудно, у кого, скажем так... "иконы сжигали"...
Мне не хотелось бы анализировать подоплёку высказывания Андрея Арсеньевича, потому что невозможно влезть в шкуру этого творческого, эмоционального человека, сложного и знавшего и страдание, и сомнение.
А вообще надо сказать, что подобные высказывания мне нередко приходилось слышать от людей героических профессий, например от охотников-промысловиков. Я прекрасно знаю, что главная мечта такого охотника - чтоб сыновья пошли по его стопам. Я могу ошибаться, но, по-моему, в таких высказываниях больше позы, чем сердечной правды. Это сорт гордыни, такие высказывания - повод подчеркнуть нелёгкость своей доли, своё мужество.
Теперь лично обо мне... Я понимаю наивность такого пожелания, но мне действительно очень хотелось бы, чтоб мои дети пошли по моим стопам - будь то близость к тайге и трудовое её постижение или работа в сфере культуры, в области сохранения нашей русской цивилизации, в деле бескорыстного служения ей.
Я не раз испытывал и в том, и в другом совершеннейшее переполнение души счастьем. И считаю, что нет выше наслаждения.
Интервью без сокращений читайте на сайте "Красноярского рабочего"