Материал подготовлен редакцией «Малыш» издательства АСТ
Сегодня книги Софьи Прокофьевой — «Приключения жёлтого чемоданчика», «Лоскутик и Облако», «Маша и Ойка» — выпускаются в редакции «Малыш» издательства АСТ. Мы поговорили с писательницей о первых поэтических впечатлениях детства, ударах критики, удивительных встречах с Пастернаком и Маршаком и о том, как важно быть честным с маленьким читателем.
- Софья Леонидовна, вы выросли в потрясающей семье художника Леонида Фейнберга – в окружении музыки, поэзии, живописи… Расскажите, пожалуйста, о своём детстве.
- Я действительно выросла среди музыки, потому что мой дядя Самуил Евгеньевич Фейнберг начинал каждое утро с музыки Баха. И я, и вся семья привыкли к тому, что духовное начало закладывалось с самого утра. А папа занимался живописью и литературой. Поэтому мне с самого раннего детства было что открыть для себя в духовном мире, в мире искусства.
Правда, я была не самым умным ребёнком: в семь лет не хотела учиться читать. Помню, папа мне рисовал кошачий магазин. Он был замечательный художник, и график в том числе. Он рисовал такую пышно одетую кошку, держащую котеночка за лапку. И вот они шли в магазин – а там на витрине были разложены мышки, котлетки и так далее. И вот тогда я читала: «кош-ка», «мыш-ки». Он должен был всё подписывать, и только то, что он подписывал – я читала. Поэтому в школу я пошла, собственно говоря, не умея читать. Хотя брат мой в четыре года уже сам писал стихи, записывал их печатными буквами.
- А вспомните своё главное литературное впечатление детства и юности?
- В мире сказки моим любимым писателем был Андерсен – мой учитель, мой путеводитель в мире сказки. Самый великий сказочник мира из тех, кого мы знаем – в нём есть такое завораживающее и подчиняющее себе начало. Хотя он очень гневался, когда его называли детским писателем, он считал себя писателем для взрослых. Но он был писателем для всех возрастов, и взрослые, конечно, тоже вдохновлялись его сказками.
Стоит только открыть «Снежную королеву»... Его фантазия была дана ему свыше, и, конечно, мы все попадаем под ее обаяние.
- А кто стал вашим «наставником» в мире поэзии? Ведь и стихи в вашей творческой биографии занимают важное место.
- По-настоящему в мир поэзии я вошла поздно. Я была очень близка с отцом, который сам был очень талантливым поэтом, не просто художником, но еще и всю жизнь писал очень интересную книгу под названием «Долина». И мы любили по вечерам гулять. Как-то мы шли по нашей улице – на ней был деревянный двухэтажный сожженный дом. Такой черный, загадочный, он навевал совершенно особенные впечатления.
И вот мы шли как-то вечером – и вдруг в нем зажегся розовый свет. Кто-то в нем, видимо, поселился, и там зажгли какую-то странную розовую лампу. А папа мне вдруг прочел стихотворение Осипа Мандельштама. Это известное его короткое стихотворение, которое начинается со слов: «Образ твой, мучительный и зыбкий, я не мог в тумане осязать...»
Это произвело на меня ошеломляющее впечатление. Мы вернулись домой, и папа подарил мне книжечку Мандельштама. Я ее открыла и погрузилась с головой, все мое сознание просто утонуло в этой книге, и уже навсегда, на всю мою долгую жизнь – Мандельштам стал мне самым любимым, самым близким, самым обучающим меня и жизни, и поэзии автором. И я тогда начала сама писать стихи, мне было где-то 15 или 16 лет.
Сейчас я думаю, что мне, может быть, надо было больше заниматься именно поэзией. Но сказки меня так захватили, настолько меня затянуло в это прекрасное пространство сказки, что мне казалось, что этого достаточно для меня.
- Ваш голос – уникальный и ни на кого непохожий, в литературном процессе вы заняли полностью отдельную нишу… Можно ли сказать, что у вас с советской детской литературой были «эстетические разногласия»?
- С детской советской литературой у меня не было конфликтов. Но были отдельные критики, которые персонально меня громили. И поскольку они имели очень большую власть, влияние – все эти статьи охотно печатались. И оказывалось, что я мало того, что оскорбила «русскую березку», я еще и призываю советских детей стать облачками и улетать куда-то подальше. Что, конечно, вовсе не следовало из мой книги «Лоскутик и Облако». Книга была совсем о другом, о глубокой дружбе, переходящей в почти любовь. А они считали, что я предлагаю детям вообще всё бросить и лететь, бежать за тучей и убегать куда-то подальше. И на этом строилась целая система. И поэтому было 2-3 года, когда никакие издательства просто меня не печатали. Но это не запрещало мне писать. Потом, когда двери издательства вдруг немного приоткрылись – у меня уже были готовые сказки, которые я могла предложить. И со скрипом большим, со сложностью, но они всё-таки печатались.
- Судьба сложилась так, что вы окончили Суриковский институт. Расскажите об этом витке своей жизни.
- Мне пришлось окончить Суриковский институт, потому что мой отец заметил, что я рисую на промокашке какие-то головки, сказал «Ой, какие милые. Давай я попробую тебя учить». И в течение трех лет он занимался со мной и подготовил меня к Суриковскому институту. Это всё-таки московская академия, требования там были высокие. Но папа был такой педагог, что я благополучно с успехом окончила Суриковский институт как художник-график. Но я уже писала сказки и мечтала только об одном: бросить рисование и заняться сказками. После института я проиллюстрировала две книги, и больше уже никогда не возвращалась к графике. Но Суриковский институт мне все же очень много дал. Потому что когда я замышляла и писала свои сказки – я их видела, мысленно рисовала и иллюстрировала. И это давало более цветную окраску моим героям и моим ситуациям. Так что это не были полностью загубленные годы – шесть лет всё-таки! Но я с радостью это бросила.
Тем более что у меня были такие замечательные художники, с которыми я дружила и работала.
- Расскажите, пожалуйста, как сложилось ваше магическое взаимопонимание с Геннадием Калиновским?
- Сложилось это поначалу совершенно случайно. Мне предложили его как художника, чтобы он проиллюстрировал мою сказку. И когда он это сделал, меня настолько восхитило и пленило, мне казалось, что именно вот так я и вижу иллюстрации к сказке. Иногда бывает очень хороший художник, но мы с ним расходимся по каким-то эстетическим критериям. Он по-своему читает и видит мои сказки, а вот с Калиновским было ощущение, что их иллюстрирует мое идеальное Я. Это было огромное везение. Конечно, были и другие талантливые художники, с которыми тоже было очень легко и не было творческих противоречий.
- Когда вы писали сказки, как это было – вы были скорее творцом сказочного мира или его героем? Как это ощущалось?
- Наверное, и так, и так. Ведь времена были очень нелегкие, сталинская эпоха держала нас крепко за горло – и сказка больше, чем какое-либо другое литературное произведение, давала какую-то свободу. Именно сказка давала возможность фантазировать, придумывать что-то свое, оригинальное, иногда даже слегка мистическое. Постепенно это стало для меня таким родным и достаточным, что это вытесняло и мою поэзию.
Приходилось иногда работать и для театра, и для кино. Я писала пьесы вместе с Генрихом Сапгиром, писала вместе с Ириной Токмаковой, но у меня никогда особо не было желания уйти в какую-то другую форму, не чисто литературную. Отчасти я таким способом решала материальные проблемы, отчасти это было интересно. Но больше всего меня привлекали лист бумаги, ручка – и просто писать от руки сказку. Я никогда не пользовалась никакой техникой, ни пишущей машинкой, ни компьютером – я любила просто писать обычной ручкой.
- Были ли у вас какие-то особенные ритуалы, которыми сопровождалась работа, как вы создавали себе творческую атмосферу?
- Я очень любила на даче в Абрамцево работать у открытого окна. Там росли какие-то совершенно дикие цветы и ветки, которые лезли в окно. И это меня, конечно, очень вдохновляло и радовало. В сумерках я зажигала свет, и освещались ветки каких-то непонятных растений, которые заглядывали ко мне в окно. Я не знаю, как они назывались, но это были не благородные жасмин или сирень, а какие-то странные цветы, которые были хороши по-своему.
- Каким вам представлялся идеальный читатель, для кого вы писали сказки?
- Я писала для души ребенка. Я с огромной нежностью и уважением всегда относилась к внутреннему миру ребенка и не хотела ничем его обидеть, оскорбить или обмануть.
Это было для меня необходимо, и я старалась не разочаровать и ничем не смутить его детское восприятие мира. Я хотела привлечь ребенка в мир добра, в мир фантазии, научить его мыслить, чувствовать природу, верить, что, может быть, чудо и тайна совсем рядом, и именно ему предстоит эту тайну раскрыть…
- Вы встречались со многими замечательными людьми – Пастернаком, Надеждой Мандельштам и другими. Какие встречи особенно запомнились?
- Однажды я на спор со своей подругой решила почитать Борису Пастернаку свои стихи, это был 50-й год, довольно тяжелый, шли аресты, поэтому пробиться к нему было сложно. Я взяла псевдоним – Аглая Мартьянова, такой смешанный, Аглаей была моя подруга, Мартьяновой – другая подруга, я их соединила. Мне это дало великое нахальство.
Пастернак делал все, чтобы от меня отвязаться. Я помню, я ему позвонила, а он мне сказал: «Я только что с похорон моего друга, ну дайте мне прийти в себя». Казалось бы, после такого больше не позвонишь. Но поскольку я тогда была Аглая Мартьянова, то я была такая нахалка, что через несколько дней я ему снова позвонила. И, наконец, я его взяла приступом, измором, как берут крепость. Он сдался, потому что у него не было уже сил сопротивляться этой какой-то наглой Аглае.
Когда я к нему наконец попала, то мои ранние стихи ему неожиданно очень понравились. И это послужило началом нашему с ним общению, не могу назвать это дружбой – ведь это только с моей стороны было бесконечное восхищение, но я стала часто бывать у него на даче, он приглашал меня, я читала ему свои стихи. Он мне подарил стихи к «Доктору Живаго», так по-домашнему переплетенные, такая уютная тетрадочка, отпечатанная на простой машинке и зашитая ниткой. И я ее бережно храню, с его автографом.
- А ещё есть совершенно прекрасная история о встрече с Надеждой Яковлевной Мандельштам…
- Да, у меня была очень занятная встреча с Надеждой Мандельштам – короткая и очень странная. Мне надо было ехать из Переделкино в Москву – я увидела, как в какую-то машину грузят вещи, говорю: «Вы не подвезете меня?» Красавица-грузинка сидела за рулем, сказала: «Да, я вас подвезу. Но только с нами едет Надежда Яковлевна Мандельштам, если вы ее будете уговаривать не уезжать в Америку, то я вас повезу». Я говорю: «Ну как я ее буду уговаривать, я же с ней даже незнакома!» - «Тогда не повезу». - «Ну, я попробую», – сказала я и села на заднее сиденье. Пришла Надежда и села впереди. Поехали, и грузинка стала на меня поглядывать и говорить: «Вы что-то хотели ведь сказать Надежде Яковлевне».
Я ничего особенно не хотела сказать, на самом деле. Но сказала ей только то, что было правдой: что Мандельштам мой любимейший поэт и что я знаю всю его первую книгу, «Камень», наизусть – от начала и до конца. Она стала называть первые строчки стихотворений, и я тут же продолжала, она меня прерывала, называла новые стихотворения – я опять продолжала. Без всякого усилия. И под конец я ей сказала: «Надежда Яковлевна, вот если бы вы ехали в Америке, могли бы вы случайно подсадить к себе какую-то незнакомую женщину, и она бы вам читала стихи наизусть, вот как я?». Она признала: «Нет, конечно, так не могло бы быть». А я: «Тогда, может быть, и не стоит ехать в Америку?» Вот так я вывернулась довольно самоуверенно, но получила одобрительную улыбку красавицы-грузинки, и меня подвезли до метро.
- Софья Леонидовна, расскажите о своих взаимоотношениях с другими детскими писателями – вашего поколения, которое было по-настоящему «звёздным», и поколения старше вас…
- Я очень подружилась с Маршаком, потому что моя дипломная работа была по его сказкам. Неожиданно я получила самую высшую оценку от него. Это был очаровательный человек, и я часто бывала у него в гостях. Приносила ему эскизы, потом иллюстрации, которые он одобрил. Я много общалась со Львом Кассилем. У меня были друзья моего поколения – Ирина Токмакова, Эмма Мошковская, рано ушедшая от нас, замечательный поэт, которую я всегда рада вспомнить добрым словом.
«Наша плеяда», как мы говорили про себя. Мы все, в общем-то, одновременно пришли в поэзию: Игорь Холин, Генрих Сапгир, Георгий Балл, Галина Демыкина… Мы все подружились, пытаясь проникнуть сквозь высокие темные деревья детской литературы, которые очень тяжело расступались перед нами. Травля могла быть очень жесткой. Потому что даже уже в 70-х годах сохранялись страшные тени прежнего времени, которые могли создать ощущение удушья, были какие-то странные угрозы, столь жесткая и несправедливая критика, что часто мы просто терялись. Нужно было много мужества, чтобы не поддаваться. Все мои друзья подвергались такого рода критике, так что мы друг друга поддерживали. Вместе нам было легче, это давало ощущение, что мы не выброшены куда-то на обочину, а просто идем своей дорогой.
- А вот у этой плеяды были какие-либо манифесты, программы? Какие-то принципы, от которых вы бы ни за что бы не отказались?
- Это всё были очень светлые, чистые люди… Само их творчество уже защищало какие-то светлые идеалы. Потому что никто из них не совершил, не написал ничего плохого, сомнительного. Все были очень искренне, писали всеми силами души. Наше творчество и было нашей программой. Мы просто писали от души, так, как нам подсказывало наше творческое эго. Никто из нас не кривил душой, все писали чрезвычайно глубоко, стараясь вложить свое ощущение мира, свою мысль, своё ощущение Бога в эти сказки, стихи. Все старались вложить лучшее, что у них было в душе, – и это, собственно, и являлось нашей программой, если так можно выразиться.
- Получается, для детского писателя самое главное – искренность?
- Это очень важно. Искренность. И искреннее преклонение перед читателем. Никто из нас никогда не смеялся, не подшучивал над ребенком. Мы все старались внести что-то светлое и глубоко позитивное в мир литературы. Были и другие писатели, тоже очень талантливые, но с другим взглядом на мир. У них были свои группы друзей. Мои друзья были очень мне близки по своим взглядам на литературу. Когда к концу ХХ века хлынуло огромное количество западных книг, великолепных – А. Линдгрен, Т. Янссон – мы тоже все принимали их с восторгом, они были близки нашему мировоззрению.
- Какой совет вы могли бы дать молодым авторам?
- Я уже и забыла, как тяжело входить в литературу – поэтому я им очень сочувствую. Я желаю начинающим авторам великого терпения, упорства и смелости переписывать, переделывать и улучшать сказку. Я вспоминаю, что Толстой семь раз переписал «Войну и мир», так что чего уж нам-то бояться? Но переделывать нужно от души! Предлагаю свой особый способ.
Ещё хочу пожелать молодым авторам большой стойкости, веры в себя и сказку, уверенности в том, что сказка действительно нужна читателю.