Текст: Александр Чанцев
Питер Хёг. Твоими глазами / Пер. с датского Е. Красновой. СПб.: Симпозиум, 2021. – 320 с.
Некая странная клиника, больница, а в прошлом и заточение в детском саду – антураж нового романа Питера Хёга напоминает его же «Условно пригодных», ведь датский писатель вообще любит работать с тем, что Фуко называл гетеротопиями, закрытыми пространствами. Не меньше он любит работать на той смутной границе, что отделяет устоявшиеся и избитые даже жанры от территории неведомого. Как Достоевский возгонял жанр газетных заметок о происшествиях, так и Хёг для своей странной прозы привлекает то детективную подложку («Смилла и ее чувство снега»), то роман воспитания («Условно пригодные»), то эротику («Женщина и обезьяна»), то клише романтического жанра («Ночные рассказы»), то триллер («Тишина»).
«Твоими глазами» же можно прочесть как некоторый привет чуть ли не киберпанку. Закрытый датский Институт нейропсихологической визуализации с помощью МРТ; куча техники, чутких врачей и программеров протаптывают пути в сознание человека. Не только ощущения, но и воспоминания, глубинные страхи, чувства человека можно буквально увидеть, пощупать, даже скорректировать. Более того – дорогу, кажется, можно проложить и дальше, в коллективное бессознательное человечества… Не зря перед зданием Института дежурит датская разведка, а на всех документах гриф «Совершенно секретно».
Разумеется, промышленный шпионаж и прочие мировые проблемы волнуют героя в самой ничтожной мере – он записывается в Институт, чтобы помочь своему другу детства, упорно пытающемуся свести счеты с жизнью. Персонажи Хёга вообще выходят на глобальные проблемы через частное, через помощь одному конкретному попавшему в несчастье человеку. И – отличительная черта его мира – сами глобальные проблемы сводят к тому, чтобы они не болтались где-то там в повестке гуманитарных инициатив и прочей болтовни, но помогали самым несчастным, заплутавшим во мраке людям.
И хотя фантастические импликации инновационной технологии попадают на страницы, но действие, как опять же часто случается у Хёга, скоро падает в прошлое. Герой, его названный брат-самоубийца Симон и Лиза, автор изобретения и глава Института, – друзья детства по детскому саду (Лиза, правда, после автокатастрофы, унесшей жизни ее родителей, не помнит своего прошлого). Там все и началось. Сопротивление миру взрослых, отстаивание мира детства и – освоение механизмов взаимодействия, транзакций между этими мирами. Тройка детей образовала тогда Клуб неспящих – тех, кто не только не спал во время тихого часа, но добился права официально не спать, даже гулять по территории детского сада. Более того – они осваивали иные территории. В картине на стене столовой за простым пейзажем обязательно есть еще река, еще лес, еще джунгли, и там ходят бегемоты, и они их видят, наблюдают… В проеме двери виден не только контур воспитательницы, но целый мир за ней. «Существует какой-то другой мир. И мы можем делить его друг с другом».
Защититься от «мира взрослых», сохранить «скорлупу ребенка» – такой мотив у Хега, безусловно, есть, и он силен. Но не будь в книге датского писателя ничего другого, он бы стал лишь тысяча первым адептом Сэлинджера (как раз над пропастью – см. «Над пропастью во ржи» – видит детей в своих визуализациях однажды Лиза). У Хёга все сложнее – и проще одновременно. Дети, не индиго, а самые обычные дети из Клуба неспящих, сами учатся читать сны друг друга, входить в сознание людей, начинают видеть их воспоминания (да, на тему «Питер Хёг и фантастика» еще напишут диссертации). Но они не просто пытаются противостоять миру взрослых, даже наоборот – они пытаются сохранить или найти что-то, что делает мир и людей открытыми:
- Человек может принять только одно решение, более рискованное, чем предстать обнаженным перед другим человеком.
- И что это за решение?
- Всегда защищаться от других людей.
Как потом, уже взрослой, объясняет Лиза – даже простые касания и объятия запускают сложные и очень позитивные психологические процессы, даже принимать пищу человеку эволюционно свойственно не одному. В наш век атомарной разделенности и все усиливающегося одиночества Хёг проповедует детско-простое «Возьмитесь за руки, друзья, и будьте, наконец, как дети»?
И да и нет. Да, потому что действительно такова его идея – «как будто то, что мы называем развитием, представляет собой всего лишь совершенствование уже имеющегося в нас в момент появления на свет. Или как будто нам не дают возможности совершенствоваться». Нет, потому что методика Хёга на поверку оказывается довольно непростой. Уже в предыдущем своем романе «Тишина» Хег – кстати, неоднократно признававшийся в любви к русской культуре (любимым писателем его мамы был Максим Горький) – активно развивал идеи исихазма, внутреннего молчания, конструирующего гармонию с мирским и божественным. Здесь же дочки героя вдруг прямо спрашивают его: «Ты умеешь быть тихим?» Замедление, отстранение от мира может быть пагубным (когда герой после развода обрекает себя на целибат, Лиза обвиняет его в пафосных и пустых речах), а может, наоборот, позволить целокупно открыться миру и людям. И пока герои фоном путешествуют по сознанию и глубинным воспоминаниям пациентов и друг друга, что ваш Нео по мирам Матрицы, это и становится их вызовом – красную или синюю таблетку выбрать, оттолкнуть или обнять людей.
Научные, фантастические, а затем и геополитические обертоны волнуют Хега постольку-поскольку, но вот сознание простых пациентов, их боль буквально ослепляет героев. Самоубийцы, педофилы, садисты, насильники – Лиза (в ее имени видится уже отсылка не только к русской литературе, но к Доктору Лизе) и ее друг (его имя, кажется, так ни разу и не называется – мужские персонажи у Хёга зачастую находятся в тени активных женских) называют это Темной Данией. «Это был бесконечный ряд надругательств. Изнасилований. Уродливых сплетенных тел. Зима чувств, посреди которой перед нами застыли половые органы и соски». И, никого не осуждая, но всем пытаясь помочь, они отправляются в это плавание без возврата – чтобы ощупать коллективное тело боли, встретить насильника в себе и откровение внутри травмы. Такая вот достоевская всемирная отзывчивость по-датски.