Текст: Андрей Цунский
Странная история инженера Томаса,
- который не желал понимать несчастного талантливого сына и был заклеймен за это на веки вечные трепетными белыми перьями из ангельских крыльев литературных критиков негодяем, бесчувственным мужланом, шотландским скопидомом и жестокосердным злодеем, ставшим своему сыну абсолютно чужим человеком,
- или – абсолютно безответственная фантазия о родительском долге с эмоционально несдержанным монологом и печальными размышлениями об абсолютной пагубе и бессмысленности детства.
- Детство – проклятие рода человеческого. Я имею право утверждать это! Как было бы хорошо, если бы человек рождался сразу взрослым. Со сформировавшимися и твердыми убеждениями (а сформировавшимися и твердыми могут быть только убеждения консервативные и умеренные, которые точно не портят солидного мужчину и не дают повода усомниться в его благоразумии). С пониманием своего места в семье, на службе и в обществе. С чувством ответственности – за близких, благодарности и почтения – к родителям. Да ради бога. Хотите, так считайте меня идиотом.
Если продолжать мою мысль, то одно бесспорно – если бы рождался человек сразу взрослым, это уберегло бы его от детских болезней. Являлся бы в мир сразу большой и сильный. Кори, ветрянки и коклюши не могли бы наброситься на него своим мерзким скопом и сделать калекой. И вот об этом я знаю не из книжек и не по чьим-то рассказам. Когда твой единственный сын начиная с трех лет все время болеет, когда однажды врач произносит в доме страшное слово «чахотка», а твоя жена начинает рыдать раз в четверть часа. Не пытайтесь вообразить. Вдобавок доктора и лекарства обходятся в изрядные суммы. Легко такое вынести? Про меня часто говорят и пишут, что я злой и бездушный человек. Ставят мне в вину жадность, скупость, душевную черствость. Да, вот такой я черствый и злой человек. Отстаньте. Грудь у него слабая, и я знаю – курить ему вредно. Так говорят врачи. А он мне в ответ, что курение смягчает кашель. И что я могу поделать? А кроме того – вдруг ему действительно так становится легче... Я слышу его кашель каждую ночь много лет подряд. То, что раздирает его грудь, в клочья изорвало мою душу в самый первый год его болезни.
И очень неплохо было бы, чтобы вступал человек в жизнь не только сразу выросшим, но и сразу образованным, причем в той области, в которой заранее, скажем – при зачатии, укажет родитель. Хотя… А ведь нет, пожалуй. Знаете… а вот тут я сам с собою не согласился бы. И скажу почему.
Каждый отец мечтает видеть в сыне друга. Это, к слову сказать, случается редко. Да отцы и не знают, как такого добиться. Чаще пытаются вырастить из сына слугу, стараются быть «строгими» и «справедливыми». Первое у всех легко получается. Второе – почти ни у кого. Бескомпромиссных отцов-диктаторов не любит никто, их обманывают, боятся, избегают любыми способами – и уж точно близкими людьми не считают. И часто получает такой отец вместо друга и даже вместо слуги – чужого, холодного и равнодушного человека.
Мне повезло – я мечтал заниматься делом своего деда и отца. Они строили маяки. Все мои глупости и несовершенства казались им не слишком значительными, когда они видели меня за расчетом несущих конструкций, оптических свойств зеркал и линз, шага и радиуса винтовой лестницы. Именно в эти минуты возникало между нами самое высокое чувство – не пустопорожнее заискивание, а радость учения, не зубрежка под розги – а совместное создание семейного знания. Постепенно пришло чувство протяженности рода во времени – а это куда больше, чем простой переход фамилии. Эти прекрасные чувства я не отдал бы ни за какие блага. И не хотел бы сам родиться взрослым.
И да, у меня с раннего возраста была в руках надежная и нужная людям профессия. Маяки, что построены мной, моим дедом и моим отцом, до сих пор украшают собою шотландские берега. Разумеется, появились и деньги. Мне могло прийти в голову все, что угодно – кроме того, что за это меня можно будет осуждать. Или сделать вывод, что коль скоро мой сын проводил неделю за неделей в кровати, я буду его за это ненавидеть и считать его наказанием и обузой. Да, между прочим, я пережил с ним несколько минут почти таких же, как дед с моим отцом, а отец со мною! Двадцати одного года от роду Лу получил большую серебряную медаль Шотландской академии. Не за стихи и прозу, а за научную работу «Новый вид проблескового огня для маяков»! Как мог настоящий Стивенсон не любить такого парня! Когда он учился в университете, готовился стать инженером, архитектором и конструктором, погружался в водолазном скафандре под воду, изводился над расчетами и чертежами – знал я, знал, что сперва он хотел меня порадовать, потом не хотел расстраивать. А потом – просто надеялся, что я отвяжусь. И что все же буду давать ему денег. Мы оба это понимали. Но глаза у него мои, и почти мое лицо… и бесенята в глазах такие же, только чахоточные. Так что я давал, и ему не приходилось ждать в небе летающих поросят (у русских в таких случаях что-то делают петухи и раки, и почему-то нужно ждать дождя в четверг. Ехали бы к нам – у нас дождь почти каждый четверг).
Да, мне было трудно и неприятно давать ему деньги. Я знал, что ничего, кроме марания бумаги, в голову ему не приходит, и хуже того – ничем более он и не желает заниматься. А между тем, чернила и бумага стоят денег. А деньги нужны не только на чернила и перья, а еще на его еду. Одежду. Врачей. Лекарства, постоянные лечебные поездки. Но пенни не падают с неба; что можешь, возьми, что твое – сбереги, и другого способа стать богатым пока не придумали. А между тем – он рос. И у него появились новые, и отнюдь не дешёвые потребности! Он полюбил путешествия – я не против. Хорошее мужское развлечение, но почему бы на него не зарабатывать самому – каким-то достойным и надежным делом?
Хотя, конечно, куда больше я боялся, что однажды в какой-нибудь захудалой гостинице у него хлынет кровь горлом и мне привезут его белый полупрозрачный труп. Но я понимал, что такое могло бы скорее случиться дома. Уж лучше в пути. Неожиданно. После дня, когда он увидел бы что-то новое, и будет рассчитывать назавтра увидеть еще что-нибудь, не включая смерть в планы с указанием точного времени… И я платил.
Как часто пытаются представить наши отношения в доступной для последнего дурака трактовке: бессердечный отец изводит талантливого сына и мечтает сжить его со свету. А почему? А потому что сын у меня больной, нахальный и к тому же посмевший ослушаться и выбравший зыбкую и далекую от настоящего мужского дела стезю. И потому что реакция моя во многих случаях была вполне предсказуемой. Ну а что, может быть, его так называемая профессия в обществе уважаема, а главное – приносит стабильный доход? Нет, на словах все обожают писателей… А на деле? Большой кредит даст писателю, скажем, банк? Я настоял на том, чтобы он закончил университет. Выучил его на юриста. Он мог зарабатывать! Но нужно было просто понять, что вся эта писанина не доведет до добра…
Начнём вообще с того, что его первая книга без меня вовсе бы не появилась в напечатанном виде. В пятнадцать лет он относился к этой деятельности более разумно и рационально. Он создал весьма достойную и патриотичную, скромного объёма работу: «Пентландское восстание. Страница истории, 1666 год». Труд, достойный молодого образованного шотландца. Это и была его первая книга, а оплатил ее издание именно я. Не будем упоминать, какой суммой (ужас, сколько эти мерзавцы в типографиях дерут за элементарную работу – набор и печать). Не знаю, как в ваших краях, но в Шотландии говорят – за уже съеденное мясо платят неохотно. Так и господа критики и биографы. Хоть бы кто вспомнил, что первые строки шотландского гения напечатаны за счет отца! А я, между прочим, гордился этой работой сына, хотя не воспринимал ее как проявление какого-то уж совсем особого таланта. Впрочем, тогда разглядеть такой талант я бы и не смог. А вот описанная им система подачи масла в фонарь проблескового типа мне очень даже понравилась – привожу этот пример не для того, чтобы подчеркнуть собственную косность и недалекость, а только для того, чтобы люди знали, что я никогда не брался судить о том, в чем не смыслю.
Да и его первые именно что литераторские попытки были не такими уж блестящими. Эти – признаю, местами смешные – рассказики про алмаз раджи и клуб самоубийц – не более чем развлечение для скучающих пассажиров в поездах. Не знаю, какой еще привести пример – мне доводилось скучать только таким образом. А главное – зачем выдумывать какого-то несуществующего раджу, какие-то алмазы, дурацкую комедию и называть это на восточный манер? Кому это нужно?
И все же моя мысль о том, что человеку надлежало бы родиться взрослым, вовсе не так глупа, как вам кажется. Подумайте, как бы было гуманно избавить людей от идиотских и постыдных мучений первых влюбленностей. А что толку от совершенно бессмысленных попыток писать короткими строчками, столбиком и в рифму? Не говорите только, что вас это не коснулось.
Вы думаете, я так ругаю своего сына? Нет. Я сейчас говорю о себе. Я ругаю окаянную пору детства и не менее отвратительную молодость, потому что вспоминаю, сколько сам перестрадал из-за подобных волнений. Сообщила мне когда-то одна дура-соседка, мол, она точно знает, ей сообщили сведущие люди, что сына моего «видели в борделе, среди распутных девиц!» Сколько было пафоса в ее голосе! И взгляд был как у трагической актрисы в амплуа обличительницы. Она всерьез рассчитывала меня удивить, но очень удивилась сама, наверное, тому, что я не испепелился у нее на глазах и даже не упал замертво. Меня ее слова обрадовали, кстати. Признаться, я был рад, когда мой сын хоть как-то смог получить те радости жизни, которые другим достаются легко и задаром. И я ненавижу ханжество не меньше, чем ненавидит его мой сын. В этом мы с ним сходимся. Хотя многие считают иначе, уж не знаю с чего. Мое убеждение – наслаждайтесь своими постелями и грязным бельем, и не суйте носа в чужие. К тому же я знал, что хилый, не похожий на повзрослевшего парень по-другому этих радостей может и не познать. Потом и доктора мне сообщили, что нужно послать его куда-то в более мягкий и теплый климат. Во Франции климат, как известно, получше. Да там вообще все делают совершенно не так, как у нас, вот он и поехал во Францию.
Если бы я знал, чем обернется эта поездочка, я бы его послал артиллеристом в Родезию или в Индию – хлопок собирать. Воистину, начиная с четырнадцати лет сыновья, не приученные к делу с самого детства, приносят отцам лишь одни неприятные сюрпризы. Я отправил его в путешествие для поправки здоровья, для занятия спортом – они с приятелем должны были пройти на байдарках по рекам Бельгии и Франции, потрудиться физически, окрепнуть, попить шампанского, поесть здоровой пищи. Загореть (как я ненавидел всю жизнь его бледную кожу!), раздаться в плечах. А что получилось? Они оба, устав от байдарок, как подорванные, помчались на поезде в чертов Барбизон, в художественную школу. Ну ладно, я мог бы понять, если бы они там порисовали голых натурщиц, поозорничали бы с ними немного и вернулись довольные. Я бы это даже одобрил (хотя и не вслух). Но ведь он возвращается оттуда как Бонапарт из России – разбитый в пух и прах, тоскливый, несчастный. Потом бросается писать «Путешествия с ослом», хотя правильнее было бы назвать эту книжонку «Путешествие двух ослов». Мне он, разумеется, сперва не говорит ничего, не удостаивает ответом. А потом выясняется, что причиной всему одна художница. «Видишь ли, папа, у нее сыну девять, а дочке уже шестнадцать, и…» Я говорю – так чем плохо? Шестнадцать. Вполне достаточный возраст, чтобы… Но ему, видите ли, требуется мамаша с гордой фамилией Осборн и аристократическим именем Фанни. Которая мало того, что старше его на десять лет, так еще и при взрослых детях, еще и американка, еще и дама свободной профессии (я чуть трубкой не подавился, услышав это выражение), еще и – что, как я понимаю, уж совсем не имеет для него никакого значения – замужем. Лучшей партии молодому человеку из солидной и уважаемой шотландской семьи и пожелать нельзя. Глядя на поставленные моим дедом, отцом и мною самим маяки, теперь будут рассказывать презабавную историю: «А знаете, что правнук славного Стивенсона, который построил этот маяк, …!» – «? Ахх-хахаха!»
Как я надеялся, что эта дурь у него пройдет! Но мальчишка унаследовал от меня с дедом воистину шотландское упрямство. Я сначала смеялся над ним – он перестал со мной разговаривать. Я взывал к благоразумию – ну, да, согласен, придумать что-то поглупее сумел бы не каждый. Я попытался пробудить в нем чувство ответственности и даже сказал, что мне все равно, с кем он хочет связаться, это его жизнь, в конце концов, – но содержать семью он будет обязан сам! И что же, он взялся за ум? За адвокатскую практику? Нет, он начал писать в три раза больше: сначала ту ослиную книгу, потом ночлег французского разбойника и еще что-то там… Один сосед ехидно подшутил надо мной в пабе: «Таков уж его дар литератора – сколько ни пишет, а все даром». В тот день мы чуть не погубили друг друга. Он поднял на меня – на отца! – руку. Это смешно. Конечно, я просто убил бы его, дойди до драки. Но то, что он посмел… Вот такой вот я счастливый отец.
Потом эта американская старушка написала ему, что тяжко болеет. А этот что – пышет здоровьем, яблочком румянится? Я снова пытался его урезонить, а кончилось все скандалом, слава богу, без драки. И уж, конечно, этот дурак бросает все, прыгает на пароход в августе, и до мая следующего года я жил относительно спокойно (если не считать того, что каждую ночь гадал – жив ли еще мой идиот).
И вот он является. Женатый. На ней. Вместе с ее сыном. Для нее он просто герой – проехал поездами через всю Америку. Разыскал ее в каком-то захолустье в Калифорнии, добрался дотуда верхом и чуть не отдал богу душу. И вот теперь снова он здесь, да только его нужно срочно отправить вместе с семьей в Давос, чтобы он не помер. А вы знаете давосские цены? И я отправил.
Он жив. Он по-прежнему болен, но смерть прямо сейчас ему не угрожает. Ему, как и раньше, не платят. Но за него кто-то ведь платит! Угадайте, кто. Хотя, отдать должное, эта его женщина не так глупа, как он, и не так безответственна. У нее есть какие-то деньги, она заставила издать его богемского принца с алмазом отдельной книжкой. И детей воспитала хорошо. И еще…
Вы не представляете себе, как трудно мне это сказать. Сказать такие слова о неблагодарном, заносчивом эгоисте, отвратительном сыне, который посмел… нет своим друзьям я именно такие слова о нем и говорю. Это сразу находит понимание, а жить-то мне все же с друзьями, а не с ним. Меня он ни во что не ставит, и…
Мне интересно с ним. Нет, не общаться – разговаривать с ним вообще невозможно. Да и не о чем, ведь все знает лучше всех, а остальные для него недоумки! И жизненный опыт, и чувства, и боль других для него ничто. У него есть свои. Но он тут вроде бы пишет одну вещицу… Сейчас они с сыном этой Фанни, Ллойдом, понаставили каких-то солдатиков и коробок на ковре, на кровати… Боже. Ему тридцать лет, а он все еще играет в солдатики…
- Что? Трактир? А, так эта коробочка – трактир в порту. А ковер заменяет вам море, мальчики? Взрослый ведь человек… Кто? С ума ты сошел, ну какие пираты – в Англии, что им тут делать. Они на Карибах, на Мадагаскаре, на Тринидаде или… нет, ну конечно, ты же самый умный, и капитанов, и кораблей ты в жизни видел уж куда как больше меня! А я вот действительно говорил с одним капитаном, который видел на горизонте верхушки парусов одного пира… да, только верхушки. И дал деру с того места. И правильно сделал – потому что иначе некому было бы мне это рассказывать. У пиратов нравы были жестокие, пленных редко высаживали на какой-то пустынный берег, обычно несчастных просто резали на месте. Да. Где брали корабли? А корабли они захватывали, в маленьких городах или прямо в море. Ценились у них корабли легкие и быстрые. Тут многие пираты давали маху – перекрашивали их и переименовывали, а корабелы и моряки прекрасно знают их силуэты, и если корабль приходит под новым названием, это сразу подозрительно; потом отыскивается какой-то свидетель, и вот так, как мне рассказывал тот самый капитан, в Корсо-Касле разоблачили и повесили пиратов из шайки Робертса. Один из них даже был доктором! Закончил колледж и чуть не всю латынь знал наизусть! Только это ему не помогло.
Умный пират не тот, кто умеет заработать, а тот, кто умеет сберечь. Они уходили в море с сотнями медяков, а возвращались-то с сотнями фунтов, но через какой-нибудь месяц все пропивали и проигрывали, ну и что им было дальше делать? Снова в море, в одних рубашках. Как бы поступил я, будь я пиратом? Уж точно по-другому. Сначала положил бы деньги под проценты – в банки. И в другие места. Нет, только понемногу, чтобы не вызвать подозрений. А еще я бы подумал, куда убегают деньги из рук, и на что. Что делает матрос в порту первым делом – пьет и ест, ему нужен ночлег. Поэтому смысл есть купить у порта таверну. И сам при еде и выпивке, и другие несут тебе свои деньги. Да, так и получается - одной ногой в море, другой на берегу. Таверна – место идеальное. Там бывают матросы из разных стран. Со всех кораблей. Можно передать кому-то весточку, знать все новости, а если еще и сдавать недорого койки под крышей – так заодно получится держать под своим началом неплохую команду головорезов, причем если что – разводить руками, мол да, ребята бедовые, но матросы отличные, а на берегу с ума сходят.
Пиратские клады? Думаю и были, и есть. Тут ведь в чем дело – драгоценности, камни, даже монеты – штука узнаваемая. И тяжелая. Таскать все за собой – это рисковать; мало того, что все можно разом потопить, так еще и все это может стать уликами против тебя. Кстати, знаешь, почему называли пиратов буканьерами? Иногда им приходилось после удачного дела месяцами отсиживаться на каком-нибудь острове. И питаться одной жареной козлятиной на буканах. И сокровища прятали там же – чтобы потом, ничем не рискуя, прийти и забрать. Другое дело, что жизнь-то рисковая, и сам не знаешь, что с тобой случится завтра.
Настоящий пиратский капитан внушает страх – но при этом владеет штурманскими навыками, иначе он может стать ненужным. Но одному человеку такую шайку в узде не удержать. Кроме капитана должен быть еще кто-то, и этот кто-то чаще всего самый страшный – но и самый справедливый. Таких обычно назначали квартирмейстерами. Это что-то вроде начальника корабельного имущества. Если в штиль корабль оставался без движения, ему доверяли запасы пресной воды. Он должен был быть сильнее всех, и никого не допустить к анкерку с ее остатками, если что – но и сам не должен был сделать даже лишнего глотка. А еще он был вроде главы комиссии по дележу добычи. Если кто-то хотел уйти – именно квартирмейстер мог его справедливо рассчитать. Если у капитана был хороший квартирмейстер – его власть была незыблема. Такого человека все боялись – и все гордились им. А что ты рисуешь, Лу? Что за карта?
Нет. Я думаю, они бы не стали все зарывать в одном месте. Во-первых – оружие поближе к морю. Да нет. Просто оно тяжелое, его тащить далеко никто бы не стал. И серебро тоже. Золото потяжелее. Согласен, ну так и прятать его нужно было получше.
Верно, Лу, такой капитан взял бы с собой несколько матросов. Закопал бы сокровище – и потом никого бы не оставил в живых. Спрашивать станут? А он бы ответил – вот лопата. Идите ищите, только корабль ждать не станет. И все. Вот только зачем ему карта? А хотя он мог бы ее нарисовать потом. Если, скажем, попался властям или другим пиратам, и были бы нужны деньги для взятки или выкупа.
Но не так просто. Нужно еще что-то вроде головоломки. Не просто крестик на карте. А вроде подсказки, указатель направления. От которого нужно откладывать нужный угол, своеобразный компас. Да, не строго направление по компасу. А то, от которого нужно вести отсчет.
Что? Слушай, а ты прав! Конечно, труп одного из матросов, причем приметный. Рыжие волосы – верно, волосы долго остаются. Чтобы его узнали те, кто видел, как он с капитаном уезжал, чтобы спрятать сокровища!
А вот как этот заговор сможет раскрыть твой герой… Тут надо подумать, надо подумать… Э, твой сквайр там баловал команду! Знакомый штурман рассказывал мне, что на одном корабле был обычай ставить на баке бочку, полную яблок, если командой были довольны. А представь, что в бочке осталось только несколько яблок, достать их можно если в бочку залезть, и вот залезает твой юный герой в бочку, а тут появляется с камбуза этот злодей с попугаем и молодой матрос. Которого он хочет перетащить на свою сторону. И на острове две эти команды – пиратов и верных долгу – нужно разделить. Допустим, эти отправятся…