Текст: Борис Кутенков
Денис Крюков («Кварта», № 3 (5): «Подорожник лучше, чем художник…»
* * *
- памяти Василия Бородина
- Подорожник лучше, чем художник.
- Бурачок и репешок – поэты века.
- И конечно, дождик,
- Переросший всякого человека…
- Кто теперь напишет про воронят,
- Про ненужные, но торжествующие предметы?
- Деревья неслышно тебе звонят:
- «Где ты? Где ты?»
- – По пути домой купи белизну.
- Темноту не бери даже по скидке.
- – Только взгляну! Я только взгляну
- На бессмысленные напитки.
- Не имей сто друзей, а пой как воробей.
- Наклони голову, прыгай к урне.
- Проверни взгляд и открой закат –
- Угли в тающем улье.
- Не поверишь, но это – мы – одетые в слёзы люди.
Коллажный принцип стихотворений Дениса Крюкова органичен ситуации медленного припоминания – как и свойственно памяти, неустоявшегося, разнопланового. Здесь виден свободный переход от предметного, визуального – к реплике из диалога; от привычного в таких случаях сожаления («кто ещё…») – до потайных областей смысла (биографическое, видимое лирическому герою и его адресату – но обретающее новое воплощение. Стихи ушедшего поэта читаются как палимпсест, сказал как-то Евгений Абдуллаев; я бы заметил, что не только стихи, но абсолютно все реплики и поступки). В такой подаче (учитывая имя адресата, многим знакомого и многими любимого) можно найти немало «своего», векторов собственного диалога с реальным Василием Бородиным и дорожек прихотливой памяти, только теперь всё это ожило, перевоплотилось, подверглось неизбежным искажениям и неизбежным же уточнениям. Финал стихотворения, не зря ритмически отграниченный и протяжённый, оказывается как бы всеобщим: гандлевское «умру – полюбите, а то я вас не знаю» предстаёт обращённым напрямую к адресату, к его (но вечному для всех нас) прижизненному недоверию, к априорной невозможности-при-жизни мемориального сгустка внимания. В этом удлинении строки слышно и возвращение к началу текста с его метафорой перерастания: дождик откликается эхом тыняновского определения поэзии – «речь, переросшая саму себя» – что в разговоре о памяти обретает новый смысл. Перерастание физического существования человека природой и памятью здесь утешительно вопреки – а это, наверное, лучшее, чего можно ожидать от мемориального стихотворения.
Элина Леонова («Кварта», № 3 (5): «на краю прекрасных дней…»
- * * *
- на краю прекрасных дней
- смерть была меня сильней
- я обрадовался встрече
- я не стал бороться с ней
- плит и досок господин
- я теперь лежу один
- переломанный орешник
- надо мною триедин
- из зелёного куста
- разомкну свои уста
- расскажу что правда смерти
- замечательно проста
- ты лежишь открыв глаза
- над тобой поёт гроза
- с мокрой веточки хохочет
- заводная стрекоза
Стихотворение Элины Леоновой (как и в целом её опубликованная в «Кварте» подборка) продолжает автонекрологическую традицию, где в центре – «объективное» описание лирическим субъектом своего потустороннего существования. Тут можно вспомнить многих – от Лермонтова до Ходасевича, от Тарковского до Дениса Новикова, – но Леонова индивидуализирует эту традицию: здесь присутствует открытый и смелый взгляд в лицо смерти (и как здорово работает мелиоративная лексика, совсем, казалось бы, неожиданная в этом окружении, – «замечательно проста», «поёт», «хохочет»!). Есть и другая сильная работа контрастов: «переломанный орешник», вызывающий жутковатую ассоциацию с переломанным позвоночником, оказывается чуть ли не охраняющим религиозным символом. Поэзию Леоновой отличает ощущение власти над земным существованием («плит и досок господин») в сочетании с радостной покорностью бытию потустороннему – и властная возможность представить из этой точки сдержанный, без интонационного подогрева отчёт о радости смерти. Сам открытый финал удачно встраивается в эту структуру объективированного монолога – и прекрасен в том числе невозможностью вывода, отсутствием даже тени морализма. В общем, всячески рекомендую обратить внимание на новое имя – Элина Леонова.
Дмитрий Смагин («Формаслов», 15 ноября): «Найду ли краски и слова…»
***
- Найду ли краски и слова —
- торчит меж сосен голова
- с черничной бородою.
- — Поговори со мною,
- поговори.
- — Поговорю.
- Я в лес как в зеркало смотрю
- и вижу партизана,
- торчит, где приказали.
- Когда-то местный бог войны,
- пень, что остался от сосны,
- на лес взирает грустно
- глазами Урфин Джюса.
- О чём ещё нам говорить?
- Повесил голову старик,
- внизу увидел тело
- и борода поспела.
В подборке Дмитрия Смагина всё кажется столь простым и самоочевидным, что повергает интерпретатора в замешательство: «о чём ещё нам говорить?», повторяя риторический вопрос поэта. Однако что-то не даёт этим стихам остаться на уровне сказочно-бытовых историй; какая-то проступающая сквозь них волшебная интонация – в нетривиальной исповеди пойманного гриба («Стал я пищей другого царя, увы»), в рассказе «недоступного абонента», который решил заблудиться вместе с деревьями, или того же «местного бога войны», – преодолевает нарративность. Всё это складывается в индивидуальную мифологию; кажется, что стихи Смагина лучше воспринимать в виде цикла, – а сам цикл напоминает метафизическое путешествие маленького героя рассказа Андрея Платонова «Ещё мама». Как будто ещё недостаточно порвавший со сном, воспринимающий всё через призму полудремотного восприятия, идущий через остраняемые опасности, через мир оживших бытовых полутеней-полупризраков, – герой Смагина (как и платоновский мальчик) живёт в мире сдвинувшихся вещей (не)привычного мира. В этом есть власть, данная только ребёнку, – самодостаточности сказки, захватывающего погружения в игровое пространство. А в сказке ложь, да в ней намёк, – метафора старости бывшего бога войны, отсылающая, например, к прозе Артуро Перес-Реверте и пронзительно поданная у него, видится у Смагина как общечеловеческая.
Ростислав Ярцев («Кварта», № 3 (5): «Вода, земля и птицы под ними»
- ВОДА, ЗЕМЛЯ И ПТИЦЫ ПОД НИМИ
- Тимуру Волчанскому
- Над горькими полями удушье детских слёз,
- лежит в колючей яме уклончивый вопрос:
- мой добрый и весёлый, как Облако, тяжёлый,
- зачем так редко снишься, не пишешь и не злишься?
- Никто не отзовётся. Ты вымотан и зол.
- А может, ты Синица. А может, ты Щегол.
- <...>
- Теперь какое дело? Земля отяготела,
- Вода ушла под Землю и клянчит Небо внутрь.
- Всё вышло как попало. Сама себя сломала
- любовь моя. Деревья сосут сухую дурь.
- То вороны мотором ворчат на свете скором,
- то головы трясутся, теряются слова.
- А ты сидишь и смотришь на воздух под балконом
- и учишься несчастье прохожих целовать,
- а то в тоске молебнов на содранных коленках
- ласкаешь против шерсти персидского кота,
- когда военнопленных расстреливает евнух
- холодной чёрной масти без пламени стыда.
- <…>
- Я так тебя запомню: спит город беззаконный,
- играется котёнок у смерти на руках
- и плачет Богоматерь на маленькой иконке —
- в глазах твоих, зелёных, как тихая река.
Стихотворение Ростислава Ярцева выстраивается как эпос катастрофического мира: «горькие поля», «удушье», «несчастье», «холодной чёрной масти»; мира, нуждающегося в спасении («свет скорый» в сочетании с «мотором» – это ведь и скорая помощь; такая метафора становится имманентной центростремительному ритму стихотворения, спешащему, захватывающему целое множество реалий). В этом контексте эпитеты, окружающие адресата, выглядят парадоксальными, – на их месте ожидаешь чего-то обратного, противопоставленного нагнетаемому ужасу, но и описываемый субъект таков: «голодный», «стыдный», «злобный» – и всё же контрастный миру в своей статичной отталкивающей красоте. Горькое и контрастирующее очарование, метафора, колеблющаяся в радикалистском диапазоне крайностей, – от вызывающего парадокса до тихого, едва ли не песенного лиризма («в глазах твоих, зелёных, как тихая река») – всё это есть в новых стихотворениях Ростислава Ярцева и отличает его стиль.
Геннадий Каневский («Новый берег», № 79): «я хотел бы видеть в час закатный…»
- ***
- я хотел бы видеть в час закатный,
- как спрямляет время русла рек,
- и уходит миру на попятный
- очень неприятный человек.
- кто бы понял, что такими движет?
- может быть, хоть к будущей зиме —
- ляжет снег — и навострит он лыжи,
- как вчера под утро снилось мне.
- был ещё сюжет об автостопе
- в этом сне, и мой московский двор.
- лёжа на спине своих утопий,
- вглядываюсь в это до сих пор.
- этот вот простой, нехарактерный
- слов набор — содержит некий знак.
- так обычно пишут сны и тени.
- дозморов обычно пишет так.
Одно из самых «простых» и «нехарактерных» стихотворений Геннадия Каневского – поэта, работающего с разветвлённой метафорой и тонкостью просодических ходов. Собственно, эти слова, взятые нами в кавычки, – «простой», «нехарактерный», «обычно» – становятся ключевыми в тексте и так или иначе определяют его стилистический вектор: по сути, оно колеблется между ирреальностью утопии, сна, – и естественностью происходящего (а потому и традиционный пятистопный ямб органичен, поскольку работает в контексте всё той же естественности, как бы на приближение к чаемому результату ожившей повседневности). Неслучайна в начале ритмическая и смысловая аллюзия на известное стихотворение Гумилёва о рабочем: оба текста посвящены предсказанию будущего, но в прецедентном тексте финал неотвратим, в исходном же сон становится проективной техникой и способен приблизить желаемое, а слово может заклясть время. В финале также появляется имя Олега Дозморова – поэта, для которого, как и здесь, важна интертекстуальность; дозморовская работа с повседневностью – необычное в обыденном, часто поданное через причудливый реминисцентный слой, – оказывается в своём роде спасительной, как некий литературный ориентир.
Катя Капович («Новый берег», № 79): «Студенческий студёный городок…»
***
- Студенческий студёный городок,
- дом — спичечный картонный коробок
- гремит обыкновенными людьми,
- здесь мы живём, здесь хлопаем дверьми.
- Здесь говорим на разных языках,
- сосед-китаец ходит на руках,
- сосед-индус всё в лотосе сидит,
- сосед-румын на скрипочке гудит.
- <...>
В стихотворении Кати Капович переворачивается метафора вавилонского смешения языков, которая по-разному работает в ситуации общежитского быта – и в ореоле мирового безумия: последнее как бы приближает метафору к её изначальному смыслу, буквализирует её. Вспоминается пост Марии Степановой в одной из соцсетей, написанный весной 2022-го, – о том, как меняется язык в наше время: простые и самоочевидные вроде бы недавно слова утрачивают значения, начинают читаться по-иному. К списку таких выражений невозможно не прибавить «дружба народов» – невинный вроде бы лозунг, звучащий столь двусмысленно сейчас, и не это ли главная тема стихотворения Капович? Стоит заметить, что в нём переворачиваются и другие привычные понятия: «хлопанье дверьми» в ореоле студенческого городка – не то, что означает этот оборот в контексте международной изоляции; шум, гам, движение, – всё это, делая текст синестезийным, оборачивается своей противоположностью. Слово «эмиграция» не произносится, но витает в семантическом воздухе стихотворения и, выступая как синоним невозможности приближения к боли, живого участия в происходящем, – лишь память, оставшаяся лирическому герою, – делает его особенно пронзительным.
Юрий Казарин («Знамя», № 9): «Это ласточки в воздухе вяжут узлы…»
* * *
- Это ласточки в воздухе вяжут узлы,
- и пружинит на выдохе господа волос.
- И апостольский голос безвидной пчелы —
- вызывает то эхо, то голос.
- Можешь с эхом, но шёпотом поговорить,
- можешь с речью в слезах намолчаться.
- Чёрно-белую с ласточкой вытянуть нить
- и за нею отсюда умчаться.
- И одну запятую на куст уронить,
- чтоб она продолжала качаться.
Первое, что видишь в стихотворении Юрия Казарина, – продолжение традиций символизма: абстрактные понятия, наделённые высшим значением. Однако, присмотревшись, замечаешь их тесную взаимосвязь, едва ли не на уровне педалируемых двойных прочтений («на выдохе господа» или «господа волос»?), неразличимости субъектно-объектных связей (кто кого вызывает в троице «голос – эхо – голос»?), – что отсылает к метареализму. Эта семантика входит в резонанс со свободой движения и пространства: время в стихотворении – настоящее продолженное (возможно, точнее будет сказать «вечно продолженное»). Запятая – не самый явный в стихотворении пунктуационный знак, но незримо присутствующий в этом тексте как символ бесконечной свободы интерпретаций, – предстаёт залогом продолжения бытия. Особое восхищение вызывают рифмы: простые едва ли не до примитивности («голос – волос», «намолчаться – умчаться – качаться»), что в очередной раз демонстрирует, насколько этот элемент контекстуально обусловлен. И на очень простых рифмах можно создать шедевр, – только почему-то столь многим это до сих пор приходится доказывать; так вот вам живая иллюстрация.
Герман Власов («Prosodia»): «За́ руку берёт и ведёт туда…»
***
- За́ руку берёт и ведёт туда,
- где на белой простынке свет;
- головной убор на уроке труда
- назывался берет, берет.
- Там кромсал напильником он дюраль,
- сам сверлил ее, фальцевал.
- В рекреации у морозных рам
- первым ее целовал;
- целовал, как трогают длинный мех,
- оголенный провод, огонь,
- чтоб потом она ему не при всех
- оглаживала ладонь;
- говорила, нетрудный урок прошёл,
- всё на свете урок труда;
- всё пройдёт, останется снежный шёлк.
- На простынку белую смотрит волк –
- не пускают его туда.
В стихотворении Германа Власова медленное вытачивание детали становится лейтмотивом самой жизни: тут характерен именно акцент на становлении мужчины с его последовательной сменой социальных ролей школьника, влюблённого, любовника, – всё это предстаёт единой метафорой «урока труда». Финал стихотворения загадочен – что это, только ли воспоминание о школьном случае? в целом эротическая деталь недоступности? ощущение земного предела – и в то же время образ будущего, старости, которая уже не пускает под покров любви (на эту интерпретацию наводит центральный для стихотворения мотив седины, белизны, – и омонимия в слове «берет», читающимся и как «берёт»)? Но всё это делает текст Власова ассоциативно богатым, поддающимся самым разным прочтениям.
Александр Беляков («Prosodia»): «как недосказанная весть…»
***
- как недосказанная весть
- и неотвязный знак
- смысл должен быть слегка не здесь
- ему привычней так
- на перекрёстке всех огней
- в окне грядущих дней
- чем сахарней тем солоней
- чем вздорней тем родней
- и долгожитель на пиру
- уже не знает сам
- что проникает по нутру
- что льется по усам
- он больше не хватает ртом
- словарный свой запас
- всё истолкуется потом
- не здесь и не при нас
- июль 2022
На первый взгляд, стихотворение выглядит развёрнутой реминисценцией ахматовского «в стихах всё быть должно некстати – не так, как у людей», но уже при первом прочтении «смысл», который «должен быть слегка не здесь» (едва ли не общее место по отношению к стихам), находит новую интерпретацию, выходя за рамки поэтического. По сути, сдвинутый смысл оказывается метафорой жизни в учебнике истории, в котором настоящее – смутно и неопределимо, иррациональное притворяется обратным и вообще, «чем вздорней, тем родней». Таким образом, переосмысливаются и переворачиваются вроде бы привычные координаты – филологические с их, опять же, общим местом иерархической неопределённости настоящего; этические с их «лицом к лицу лица не увидать». Всё это в сюрреальном 2022-м обретает угрожающую окраску, но финал стихотворения, как ни странно, успокаивает: последующее невольное истолкование нынешних событий (и родственник его, невольное же забвение) даёт горькую надежду на зарастание тех ран, что сейчас чудятся невозможно незарастаемыми. Невольно откликается цоевское «через два на ней цветы и трава, через три она снова жива».
Степан Самарин («Формаслов», 1 декабря): «обрывочно – и хорошо…»
***
- обрывочно – и хорошо
- как зима настигает
- как плачет будильник
- если заболеваешь – поспи
- на плече световом
- на сиденье – тёплый троллейбус
- по маршруту идёт так же
- как течёт кровь, как пирог
- к приезду родные готовят
- – неспешно, нерасторжимо
- это что обрывается вниз – у слезы
- полежи у её потаённого края:
- всё прощает она и падает вниз
- узелок в горле развязывает – и ты вздыхаешь
- и видишь: у всего жизнь
- шарф повязывает, он слетает
- и опять, терпеливая, его поправляет
В стихотворении Степана Самарина обрывочность имманентна самой ткани жизни, но выражена и на лексическом уровне, в процессуальности движения: бережно развязываемый шарф, пирог, который готовят родные к приезду, падающая слеза, – всё подчинено ритму времени, терпеливому, бережно устанавливающему связь между самыми, казалось бы, несополагаемыми её элементами. «Поспи», «полежи» – этот мудрый закадровый голос с его ненавязчивыми императивами, дающий право всему быть, кажется необходимым в сегодняшней поэзии.