Текст: ГодЛитературы.РФ
С недавних пор писатель, литературовед и преподаватель филфака РУДН Гаянэ Степанян вместе с коллегами организовала писательский клуб, встречи которого проходят в Книжном клубе «Достоевский» на Воздвиженке. Одной из участниц этой литературной активности стала журналистка Елена Маляренко, чей рассказ «Чужое интервью» обсуждался на очередной встрече. Вот как об этом тексте отозвалась сама Гаянэ Степанян:
«Рассказ, родившийся из расшифровки интервью героини, соприкасавшейся с Ефремовым, Паустовским, Анастасией Цветаевой... я слушала и училась. Во-первых, поэтике памяти, которую Лена создала, построенной не на глаголах "вспомнила" или "подумала", а на ярких метафорах вроде "ухватила воспоминание, как простынь". А во-вторых, мне кажется, в случае Лены можно говорить о развитии в нашей литературе типа маленького человека: он не просто маленький, а маленький, но с большой культурной памятью».
В день рождения знаменитого писателя-фантаста Ивана Ефремова, родившегося 23 апреля 1908 года, мы предлагаем отправиться в это плавание по волнам воспоминаний и вам.
Елена Маляренко. «Чужое интервью»
- И сказал Одиссей Ахиллу и Патроклу:
- «Если вы отправитесь в Трою, ваша слава будет настолько велика, что человек будет вписан в вечную легенду только за то, что передал вам чашу.
- Мадлен Миллер «Песнь Ахилла»
Вита Альбертовна — коуч по раскрытию творческого потенциала, говорит, что телефон это зло, особенно по утрам. Утро — это время тишины, кофе, сигарет и свидания с собой. «Не надо читать новостей, их пишут силы зла», — утверждает Вита Альбертовна, ссылается на Булгакова и ставит в пример Льва Николаевича, рекомендуя ежедневные прогулки. И ленту просматривать не надо. Нужно жить самому, а не подглядывать за другими. Соотноситься с миром лучше к вечеру.
С Витой Альбертовной я не спорю, куда мне, когда за ее спиной стоит армия классиков. Бородатые -усатые мужи русской литературы все как на подбор начинали свои дни до рассвета, уединившись в кабинете с чашкой чаю, пером и бумагой. И все домашние в эти утренние часы творческого волшебства ходили по дому на цыпочках, шепотом ругали половицы за самочинные разговоры.
Я стараюсь. Лишила телефон голоса, даже вибрировать ему запретила, на ночь предусмотрительно ставлю его на зарядку в другой комнате. Обвожу себя вокруг пальца. Обычно метод работает. Но не сегодня.
Не пойму, как случилось, но очнулась я, застав себя за скроллингом ленты. С экрана на меня смотрела дама — широколицая, широкоплечая, широкобедрая, каре слегка растрепано, и — излучала счастье. Лицо ее было знакомо. Она сидела за рулем «Газели», к лобовому стеклу приставлена табличка с «№ 8» и ниже красными буквами напечатано «Спартак — Роддом». Это была Ялта. С фотографии пахнуло теплом, нос защекотала кипарисовая пыльца, а в ушах зазвучала разноголосица овощного развала на Спартаке.
Подпись под фото гласила, что дама с этого дня водитель маршрутки, и уже давно ничто не дарило ей такой радости, как предвкушение поездок по ялтинским узким улицам, (где при движении в гору мотор бухтит как старый дед, двери металлически позвякивают на лежачих полицейских, а на обратном пути повизгивают тормоза, заставляя прохожих вжиматься в стены и лопатками ощущать тепло старого инкерманского известняка). Эх!
В пепельной рассветной тишине что-то шкрябнуло. Я оторвалась от экрана. За окном с голой рябины взлетел голубь, ветка ударила о стекло, и последняя гроздь пожухлых красных ягод свалилась вниз. Поймала себя на том, что жую губы, нижняя закровила. Подумала: «Живут же люди в Ялте, на работу устраиваются, всем довольны. А ты тут, привязана обстоятельствами, вернуться не можешь. Откуда я ее знаю?» — но вспомнить так и не смогла. Отбросила телефон и стала строить планы на день. Мой коуч совершенно права — подсматривать нехорошо, себе дороже.
«Пишите каждый день, не менее двух страниц. Ваши мысли, чувства, впечатления о книге или фильме. Не важно что. Пишите. Так вы выработаете навык и уже через месяц увидите, как улучшилось ваше письмо, как оно стало легче», — рекомендует Вита Альбертовна. Но писать не хотелось. Мысли были — рычащее бессилие. Такие и в дневник-то поселить стыдно, не то что в прозу.
Я сидела за монитором, смотрела на заставку — табун лошадей на перегоне у Белой Скалы. Один из тех редких любительских кадров, которыми рвет поделиться душа, потому что сделано хорошо. И я делюсь, сама с собой. А еще - верю, что фото приблизит встречу.
Вспоминались Старый Крым, Курортное, Коктебель, Феодосия, экскурсии, творческие встречи гидов. На одной из них выступала журналист, член какого-то союза писателей, с докладом об Иване Ефремове. Спикер волновалась, говорила сбивчиво, но выступление запомнилось. Было видно, что живет она сразу в двух мирах: этом, осязаемом, материальном, и в ефремовском, галактическом. А она капитан космического шатла, который курсирует от Млечного Пути до Андромеды и обратно, фактом своего существования подтверждает реальность обеих галактик. Она назвала все адреса писателя в Крыму, провела по следам его персонажей, цитировала отрывки произведений, и подарила каждому слушателю по плюшевому динозаврику. В финале сообщила, что есть у нее уникальная запись — интервью с некоей Любовью Петровной из Коктебеля. Она лично знала Марину Степановну — вторую жену Максимилиана Волошина, была вхожа в дом писателя и общалась со всеми его гостями-литераторами, в том числе Иваном Ефремовым. И хороший бы материал получился, да вот незадача, писалось интервью несколько лет назад, на старый телефон-раскладушку, динамик сломался, а как снять запись — не знает. Я вызвалась помочь, достать джинна из бутылки, сделать расшифровку. К концу встречи два аудиофайла комфортно разместились в памяти моего телефона.
И вот прошел почти год, джинн сменил один сосуд на другой и никак о себе не напоминал. До сего дня. «Нехорошо, — подумала я, — пора отдать долг, да и интересно же, в конце концов, как жил Ефремов в Коктебеле!»
По команде Play в уши ворвался ветер Кара-Дага, задувал микрофон. Пересвистывались птицы, что-то шуршало, и сквозь эти звуки, начинаясь с полуфразы, пробивался низкий, с хрипловатыми галечными перекатами голос старушки:
— ...пока еще было здоровье с почками, потом появился музей и меня туда... Но это не важно.
И торопливое мягкое журналистки: «Понятно, понятно». Очевидно, собеседница сбилась и заплутала, а моя знакомая хотела вернуть разговор к теме Ефремова. Потому стала быстро задавать ей вопрос про любимые сезоны Ивана Антоновича в Крыму, но в спешке пару раз споткнулась об уточнения и в итоге вопросительный знак стёк, раздробился до многоточия...
Старушка помолчала и стала говорить что-то свое, объяснять, что с Ефремовым в его приезды виделась мало, была школьницей, училась, но вот последний раз он приезжал в Коктебель осенью, из родных женщин осталась у него одна Таисия Иосифовна, и уже чувствовал он себя плохо. И закончила совсем печальной фразой:
— В общем, что я могу сказать... Я даже не знала, что он умер.
— Да вы что? - воскликнула журналистка.
А Любовь Петровна, перенесясь в прошлое и ухватив воспоминание, как непослушную на ветру простынь, не хотела его отпускать. Не обратив внимания на возглас, она продолжала, но уже про священника, Виктора Мамонтова, крестного сына Аси Цветавой. Имя Ася она произносила как-то по-родственному нежно, не смущаясь, будучи в своем праве. Виктор тоже жил в доме Волошина, и зимой мерз на отведенном ему чердаке, и ходил в валенках, и был совершенно удивительный человек, ученый, филолог, а потом вот священник и даже монах. И казалось, что это уже совсем никакого отношения к Ефремову не имеет. Но журналистка слушала, не перебивала, лишь изредка проглатывая начальное «А», так и не дав выскочить вопросу.
В том ноябрьском дне 1972 года Любовь Петровна, уже не школьница, а молодой инструктор по туризму и экскурсовод музея планеризма, шла по пустынной набережной вся в мыслях и переживаниях. Слова Марины Степановны, сказанные ей месяц назад, вдруг обрели смысл и ясность: «Вот, Любочка, потеря нашего друга дома...Но я тебе не скажу, чтобы тебя не огорчать». Но Любочка все равно узнала, зашла в библиотеку и прочла скорбную новость в «Литературной газете» — в отличие от многих журналов, на риск редактора, не снявшей с публикации некролог.
А навстречу Любочке шел недавно обращенный к вере мирянин Виктор Мамонтов. И не было больше никого на набережной, только ветер взвивал маленькие смерчи песка, гнал их по асфальту, дробил волну, поднимал соленую взвесь над морем, тянул дождевые нити из облачной пряжи, прятал вершины гор, котов загонял под навесы, людей по домам.
В этом сизом предзимнем пейзаже стояли два человека. Обоим слегка за тридцать. Невысокая, в платке, подчеркивающем овал ее лица — смуглого, пропитанного солнцем, — Любочка, и Виктор — на две головы выше, в ватнике, валенках — не доцент, а геолог, но с пронзительным взглядом угольных, пытливых, понимающих глаз. Посмотришь в такие, и кажется, что не человек на тебя смотрит, а трехсотлетний ворон. И так ярко видела это старушка, что стала говорить по ролям:
— А ты что к нам не заходишь? — поинтересовался Виктор.
— Да вот, некогда, все работа, — а сама чуть не плачу.
— Что случилось? — спрашивает.
А я говорю:
— Витя, умер Иван Антонович, а я не знала!
А он говорит:
— Молись, — и дает мне иконочку Сергия Радонежского, я ее берегу.
Вдруг птицы защебетали, сдернули с вершин Кара-Дага ноябрьскую серо-синюю дымку, перенесли в лето, под зелень желтеющей алычи.
— Да вы не расстраивайтесь, — карамельно растягивая букву «р», проявила участие журналистка.
А Любочка все еще оставалась там, в своей молодости, и на нее смотрел такой хороший человек Виктор, что совершенно невозможно о нем не рассказать, о местах, где он служил, как приезжал на похороны Марии Степановны, и как они договорились о встрече, а Любовь Петровна не пришла, потому что хоронили на горе, дул ветер, она простудилась, начался черепной криз, и встать не могла с постели. «А он, бедненький, меня ждал где-то на автостанции», — сокрушалась старушка.
Все это было хорошо, но далеко от писателя. Журналистка воспользовалась паузой:
— Любовь Петровна, а из ваших детских воспоминаний, не помните, Иван Антонович как к морю относился, любил купаться или больше по горам ходил?
— Нет, этого я не скажу. Он всегда приезжал, они потом купили «Победу», машину, ее водил...
По голосу было ясно, что Любовь Петровна уже открыла новую дверь лабиринта времени и наконец-то последует рассказ про Ефремова, про его водителя, но журналистка внезапно погналась за деталями:
— Какого цвета машина была, не помните?
Старушка впала в недолгое замешательство, но ответила быстро:
— Беленького.
— Беленького, — повторила корреспондент.
— Да, такая чуть бежевая.
— Кофейного такого цвета, да? — будто наслаждаясь крем-брюле, скорее констатировала, чем уточнила гостья.
Но вместо ответа Любовь Петровна строго прикрикнула:
— Уйди! Не хочу!
И уже ласковее:
— Паразитка! Избалованная кошка, да?
И обращаясь к собеседнице:
— Царапается, понимаете, а я не хочу.
Тень Ивана Антоновича, не успев уютно устроиться, снова исчезла.
Причалив к острову случайных воспоминаний, разговор пошел о женах писателей: Марии Степановне и Таисии Иосифовне, как их на руках пилоты носили, когда самолет из-за грозы до Симферополя не долетел и сел где-то в полях, в весеннюю распутицу.
— Да что вы говорите! — вновь воскликнула журналистка. Картина явно произвела на нее впечатление.
— Да, — довольная оказанным эффектом, подтвердила старушка.
Но знакомую мою было не провести, она вновь атаковала осыпающиеся, как хребты Коктебельской бухты, стены памяти Любови Петровны. Троянским конем, потайным ходом избрав произведения Ефремова. Но, свойственно ей, увлеклась и стала пересказывать сюжет «Юрты ворона»:
— Помните этот рассказ? Там с геологом случается трагедия, у него отнимаются ноги, он ломает позвоночник и лежит в больнице, а потом всё-таки собирается с силами. И вот там встречается женщина-водитель, которая помогает ему, парализованному калеке, добраться до места, до лесника. И вот знаете, меня так это... Я тридцать четыре года за рулем, тридцать четыре года езжу на машине!
Я расшифровывала и думала: «Во дает, гордится человек, что тридцать лет машину водит. Да мало ли сейчас женщин с таким стажем? Занятная она дама!», а пальцы продолжали выводить текст на экран:
— Вот почему я вас спросила про «Победу» Ивана Антоновича. Для меня вот этот рассказ «Юрта Ворона» был, наверное, выбор специальности. Потом, я, конечно, еще училась, но вот первое, я вожу машину, причем грузовик водила, а сейчас на автобусе езжу, и когда я приезжала к вам с группой, это я была за рулем! Привезла людей на автобусе, чтобы послушать вас и посмотреть музей планеризма, осенью это было...
Вопроса так и не прозвучало, поэтому Любовь Петровна стала говорить ассоциативно, по наитию:
— А помните эту книгу, потом я ее нашла на мусорке, «Лезвие бритвы».
— Да, да.
— У контейнера нашла. Я такая была счастливая. У меня раньше были все его книги. Таисия Иосифовна подарила нам все произведения Ивана Антоновича, все абсолютно. Но потом произошла одна история... С моим мужем. Его мама дала деньги, чтобы мы купили кооперативную комнату. Мы перевезли... Он всю библиотеку перевез, все наши ценные книги в Жуковский. А потом мне пришлось его покинуть, потому что он связан был с нехорошими людьми какими-то. И я ему сказала: «Володя, ну верни мне хоть книги Ивана Антоновича». Ну и что он привез? Две книги, остальное все там. И я не знаю ничего о судьбе этих книг. Мне было так больно, так страшно. Мне ничего не нужно, эти манатки, шмотки эти, они ни к чему мне, но книги-то, они принадлежали мне. И я знала, что эта женщина... Вот дрянь какая! Говорю не хочу! Кусается, Вы поглядите. В общем, наркоманы друзья ее. Им не нужно все это. Вот.
— Понятно, — протянула интервьюер.
Не выходила дурман-чаша... Но женщина-водитель выносливее Данилы-мастера оказалась:
— Любовь Петровна, Иван Антонович вообще много работал? По воспоминаниям вашим?
— Каждый день, каждый день. Они сначала у Марии Степановны жили, а потом в «Голубке», это на территории Литфонда. Он приезжал пораньше, чтобы поработать — меньше было «бессменников», так называли раньше. А в перестройку «Голубок» продали в частные руки, все изменилось, ни парка нет, ничего... Очень любил приезжать Иван Антонович, Олег Константинович Антонов, он заходил сюда, во двор!
— Ааа...
— Тут сидел.
— Это Антонов конструктор?
— Да. Он сюда заходил, мы его молоком угощали, пока корова была. И еще у нас жил, вот у нас реклама упала, а то там висела — Паустовский!
— Да вы что?
— Да. Если найдете книжечку, называется «Черное море», там есть рассказ «Встреча».
Послышалось копошение, перелистывание страниц, скольжение ручки по бумаге. Журналистка оживилась. А Любовь Петровна, выдержав паузу, продолжила:
— Вот этот рассказ он написал обо мне.
— А не писал он о Ефремове? — не сдавалась корреспондент.
Что могла на это сказать Любовь Петровна? Ответила живо, а у меня перед глазами лукавые лучики морщинок встали:
— Константин Георгиевич Ивана Андреевича обожал. Я знаю. Мария Степановна рассказывала. Кто еще был знаком со мной? Юлечка Друнина, они приходили сюда... А мы вот сидим тоже на исторической лавке. Здесь лавка была, некрепкая, и вот ко мне батюшка приходил московский и провалился на ней. И я сказала себе, что больше не потерплю, чтобы мои друзья...
Любовь Петровна легко и добро засмеялась.
— Лавка называется Елена Шагинян. Она мне в честь 70-летия сделала вот эту лавку. Приходила последний раз сюда Ася, но я работала уже на горе...
На этом запись прервалась на полуфразе. А я стала читать рассказ «Встреча». Любочка там была школьницей, жила с матерью в том самом доме, где годы спустя, старушкой, будет рассказывать о своих встречах с писателями, конструкторами, учеными. Но тогда ей это было неведомо. По утрам они с матерью уходили на берег и целый день перебрасывали морскую гальку в курганы, за которыми затем приезжал самосвал. Но Любочка воспринимала этот труд как данность, жалела только, что скоро надо уезжать учиться и мать останется одна. Спрашивала у Паустовского, согласен ли он с утверждением, что «Человек создан для счастья, как птица для полета»? Словно нарочно, забыв продолжение мысли Короленко, что счастье не всегда создано для него. А Паустовский завидовал ее молодости и годам, полным сил, стремлений и мечтаний, ее началу пути.
Не знаю, следил ли он душой за своим персонажем, узнал ли, что Любочка не стала виноделом, как мечтал старик, к которому они ходили за бутылкой терпкого красного, а стала одной из основательниц музея планеризма в Коктебеле, но никогда не гордилась этим, а воспринимала как повинность, как послушание. Говорила: «На одиннадцать лет меня туда запихнули». Но работала по совести, и даже конструктор Антонов признал, что о небе и воздушных потоках она рассказывает так достоверно, и не поверишь, что эта маленькая, как птичка, женщина никогда не летала. Когда музей закрыли, она вернулась в Дом Волошина, но уже не тонконогой соседской девчонкой — помощницей по хозяйству, а смотрительницей, которая спасла те самые самочинно скрипящие половицы, по которым ходили Максимилиан Александрович, Марина Цветаева, Сергей Эфрон и она, и многие, многие, многие. Если бы не Любочка, сгорели бы снятые при реконструкции доски, а ее стараниями уехали в Москву, в Волошинскую библиотеку.
Всю свою жизнь она провела в Коктебеле. Всех пережила: Марию Степановну Волошину, которая подарила им с матерью корову, чьим молоком они поили Паустовского, и кувшин из-под этого молока Любовь Петровна после его смерти передала в музей писателя в Старом Крыму, Асю Цветаеву, и архимандрита Виктора (Мамонтова), и Ивана Антоновича Ефремова. Но всех в своем сердце сохранила, как живой музейный экспонат, механическое пианино, которое, пощелкивая шестеренками, воспроизводит мелодию прошлого, воскрешает ушедших.
Она, все такая же невысокая, в платочке, с улыбкой на постаревшем смуглом, пропитанном солнцем лице, принимала на своей исторической скамье делегацию поклонников Паустовского из Бельгии и Нидерландов. (Можно ли представить, что где-то на берегах Северного моря живут ярые читатели и почитатели Константина Георгиевича, участники клуба, которому вот уже скоро исполнится 30 лет, и каждый год они отправляются в путешествие по местам жизни писателя?!) Она угощала чаем местных краеведов, журналистов, туристов, и с каждым щедро делилась воспоминаниями. Каждому она немного рассказывала и о себе, вплетая свое имя в литературный эпос земли Киммерийской.
Но было ли счастье создано для Любочки?
За этими мыслями я не заметила, как наступил вечер. Расшифровка была окончена, нужно было отправить текст докладчице, но я никак не могла вспомнить имени. Обратилась за помощью к организатору той встречи, и тут же получила ссылку на страничку. На меня смотрела уже знакомая дама — широколицая, широкоплечая, широкобедрая, каре слегка растрепано, и — излучала счастье. Она сидела за рулем маршрутного такси, к лобовому стеклу приставлена табличка с «№ 8», «Спартак — Роддом», Ялта.
Нет, Вита Альбертовна, нам не дано предугадать, чем скроллинг в жизни отзовется.