Текст: ГодЛитературы.РФ
В конце июля в Букмейте стартовал второй сезон книжного сериала Дарьи Бобылёвой «Магазин работает до наступления тьмы» — из чего можно сделать вывод, что первый, вышедший в прошлом году, прошел на ура.
История таинственной антикварной лавки и устроившегося туда на работу Славика, который посредством этого трудоустройства очутился в какой-то параллельной Москве, продолжается: вся из себя мистическая и абсурдная. Дарья Бобылёва знает толк в хорроре, но в «Магазине...» хоррор получается у нее очень уютным — даром что в параллельной Москве буйствует болезнь, грозящая бесплодием, развитием опухолей и, конечно, смертью.
Послушать сериал можно в Букмейте; там же можно его и почитать, однако небольшой фрагмент можете попробовать на зубок прямо сейчас.
Дарья Бобылёва. "Магазин работает до наступления тьмы" (второй сезон)
Букмейт, 2023
***
Так и началась их странная бесприютная жизнь. Длилась она где-то с неделю, хотя Славику показалось, что целую вечность. Грязный, небритый, в пропахшей нечищеными зубами маске, он мотался по городу, стараясь держаться поближе к знакомым районам. Питался хлебом и консервами, нашел несколько бесплатных общественных уборных и очень радовался, что больше не приходится забегать в туалет в кафешки — оттуда иногда выгоняли. Купил шнур и заряжал Матильдин мобильник в метро, там по кольцу ходили новые поезда с разъемами прямо в сиденьях. И, конечно, жадно смотрел по сторонам, выискивая странности, которых вокруг было хоть отбавляй.
Но все эти странности не устраивали Матильду. Ее не интересовали ни эпидемия искусственно созданной болезни, от которой все то ли умирали, то ли, наоборот, здоровели, а может, ее вовсе не было, ни пропажа домов и целых улиц, ни новые станции метро, о которых Славик прежде никогда не слышал, ни Гречневый рынок, обнаружившийся на Садовом кольце и представлявший собой огромное здание, похожее на павильоны ВДНХ. Всё в мраморе и полустертой позолоте, оно было построено в форме гречишного зерна — так написано на информационном стенде, твердил Матильде потрясенный Славик, это и в самом деле гигантская гречка, это памятник гречке! — и украшено фигурами могучих колхозников, которые прохожие норовили потереть «на счастье». Матильду не впечатлило ни это, ни озеро на месте площади четырех вокзалов, ни даже то, что над Кремлем теперь висел дирижабль с портретом какого-то неизвестного Славику мужика. Мужик смотрел с небес значительно и по-отечески, а под портретом, кажется, был номер телефона.
— Это различия, — качала головой Матильда, а за спиной у нее все нетерпеливей подпрыгивало на подставке светящееся яйцо, под скорлупой которого что-то ворочалось. — Это не то.
Немного оживилась она лишь однажды — когда Славик рассказал про нищенку, которую видел у метро. Обычно она просила милостыню у стеклянных дверей в окружении мешков, набитых тряпками, у нее было глянцевое, сизое от пьянства лицо и покрасневшие глаза. Но иногда среди мешков восседал голубь, тоже сизый и красноглазый, перед ним стояла жестяная кружка, а нищенки нигде не было видно. Это показалось Славику забавным, и он поделился с Матильдой, решив, что ей, наверное, тоже отчаянно хочется отвлечься и посмеяться. Она действительно обрадовалась, заставила точно назвать станцию метро и выход и даже не вышвырнула его из сна, как обычно, а щедро даровала еще целый час забытья безо всяких видений.
Когда Славик просыпался, он видел неподвижное тело Матильды, укрытое тряпками, и думал, что на самом деле она, возможно, при смерти или уже умерла, а его сны, в которых она разговаривает и ругается с ним как ни в чем не бывало, — это лишь бред, защитная реакция психики или симптом начинающейся болезни. Вполне вероятно, той самой, от которой все тут то ли мрут, то ли мутируют и начинают напрямую подключаться к вайфаю. Потом он убеждался, что Матильда редко и прерывисто, но все-таки дышит, а кожа у нее теплая, — и снова уходил на поиски странностей. Возвращался он под вечер и по-прежнему иногда путался, по пути к заброшенному дому сворачивая раньше времени и оказываясь во дворах за почтовым отделением, где все так же методично качался на качелях одинокий ребенок.
Однажды вечером, голодный и отчаявшийся, Славик решил заехать к маме. Не в гости, конечно, там наверняка дежурила полиция, да и отношения с мамой у него в последние годы были прохладные. Она все капала на мозги, чтобы он нашел нормальную работу и бросал уже свое блогерство — мама выговаривала это слово особенно четко, с презрительным напором, — и Лесю тоже бросал, потому что очевидно же, что девочка просто хочет устроиться в Москве, а Славика, хоть и безденежного, но с пропиской, использует как удобный трамплин для покорения дальнейших матримониальных высот. Каждую длительную телефонную нотацию мама заканчивала заверениями, что сын у нее один, она его любит и желает ему только добра. Иногда казалось, что в ее воображении существует какой-то другой, идеальный Славик с успешной карьерой и достойной его девушкой, и вот его-то мама и любит, и всячески защищает от Славика реального, растяпы и неудачника, который вечно норовит испортить жизнь ее дорогому сыну.
Нет, Славик не собирался пока сдаваться маме и полицейским. Он просто хотел взглянуть на дом, в котором провел детство, на дворовые тополя, из коры которых он выковыривал гусениц. Хотел убедиться, что в занавешенных кипенно-белым тюлем окнах по-прежнему горит свет, и вспомнить тот уютный жилой запах с нотками жареного лука и пыли, который в каждой квартире особый и свой. И Славик, конечно, был морально готов к некоторым изменениям в знакомом ландшафте, он уже, если можно так выразиться, привык к переменам. Но то, что он увидел, на несколько секунд лишило его дыхания, как футбольный мяч, когда-то угодивший ему в солнечное сплетение на дворовой спортплощадке, которой теперь не было в природе.
Маминого дома тоже больше не было. Испарился весь квартал вместе с остановкой, на которой Славик в жару и стужу смирно стоял со школьным рюкзаком за спиной, ожидая скрипучий желтомордый автобус-гармошку. Теперь здесь был парк с велодорожками, по которым чинно катались немногочисленные отдыхающие.
Всю дорогу обратно Славик резался на телефоне в игру «три в ряд», а когда аккумулятор наконец сел, перед глазами все равно стояло разноцветное геометрическое марево. На улице стемнело, а во двор за почтовым отделением Славик на этот раз зашел сам, чтобы справить нужду, — ему было уже совершенно плевать, что могут заметить и вообще некультурно. Судя по скрипу качелей во мраке, самодостаточный одинокий ребенок был на прежнем месте. И ведь отпускают его гулять в такое время, почти ночью, везет же человеку, делает, что хочет, подумал Славик и крикнул в шумящую листвой темноту:
— Я тоже так хочу!
***
Он все пытался отследить сам момент погружения в сон, но всякий раз соскальзывал в забытье раньше, чем успевал это заметить. Вот и сейчас Славик ворочался, поджимал под себя мерзнущие ноги, пару раз вставал и приплясывал на месте, чтобы согреться, уверенный, что не заснет и промается до рассвета, — а потом в какой-то момент обнаружил себя спорящим с Матильдой. Перебивая сам себя, он кричал — точнее, яростно шептал, в сновидениях он лишался нормального голоса, — что больше так не может, Матильда должна рассказать ему, что происходит, рассказать, как отсюда выбраться, здесь все по-другому, здесь нет даже мамы. Стоило упомянуть маму, как в воздухе поплыл аромат ее фирменного мяса с черносливом.
— Это параллельный мир? — захлебываясь голодной слюной, выпытывал Славик. — Параллельный мир, да?
— Нет, — ответила Матильда и указала на светящееся жемчужно-белое яйцо.
Яйцо подскочило на подставке в последний раз, скорлупа начала трескаться. Что-то бесформенное билось и ревело под ней, и Славик чувствовал, что оно не должно попасть сюда — просто потому, что после этого ничего не будет по-прежнему, мироздание либо прекратит существовать, либо изменится навсегда. Но эта возможность кардинальной и необратимой перемены всего так манила подойти, протянуть руку, помочь выбраться из-под скорлупы…
— Двери в духовный мир открыты, и боги придут нам на помощь, — прошептал Славик чьи-то чужие слова.
— Ну, не то чтобы на помощь, — буднично заметила Матильда.
И яйцо разлетелось на кусочки. Алые всполохи заполнили все вокруг, рев стал оглушительным. Его не могло издавать живое существо, но и механическим он тоже не был, и Славик, вспомнив голос Женечки и скрежет на своих диктофонных записях, уловил на мгновение какую-то взаимосвязь — и тут же ее упустил. Фрагменты белой скорлупы замерли в воздухе, а потом вернулись на место, словно в обратной перемотке. Но яйцо не собралось воедино — куски скорлупы так и остались висеть в нескольких сантиметрах друг от друга, а в трещинах между ними что-то переливалось тревожными красно-оранжевыми огоньками. Тонкие язычки пламени просачивались изнутри и растворялись в воздухе. То, огромное и ревущее, уже не могло выбраться сюда, зато выбирались мелкие. Мышка бежала, хвостиком махнула, и небо низверглось на землю, нет больше возврата к прежней сияющей целостности…
— Мир тот же, — сказала Матильда, постучав ногтем по скорлупе. — Осколок другой. Другой слой. Понял?
Как же меня достала вся эта… ересь, вот подходящее слово, как меня достала вся эта ересь, подумал Славик. Сидеть бы сейчас на качелях за почтовым отделением и качаться в свое удовольствие. Сердце ухает куда-то в живот и снова подскакивает, вверх, вниз и снова вверх, под визгливый скрип, в любое время дня и ночи. Сквозь растрескавшуюся скорлупу, сквозь лицо Матильды проступили контуры качелей с сидящей на них фигуркой, и Славик, покачиваясь из стороны в сторону, заныл тихо и гнусаво, как тоскливую народную песню:
— Крыла-а-атые качели…
— А это еще что? — оживилась Матильда.
Немного удивленный Славик рассказал ей об упорном ребенке на качелях. И чем подробнее он рассказывал, тем отчетливее понимал, что это же странность, вопиющая странность. Ни разу, даже ночью, даже во время грозы, качели не оказывались пустыми, ребенок там всегда сидел один и тот же, в одной и той же одежде, причем непонятно было, мальчик это или девочка, но Славик об этом даже ни разу не задумался. Самодостаточное дитя и в воспоминаниях буквально отталкивало от себя его мысли, юрким зверьком ускользало от внимания и сливалось с окружающей местностью.
Славик гордо заулыбался, он чувствовал себя так, словно, уже собравшись возвращаться домой, в последний момент нашел в лесу нетронутую земляничную поляну или джинсы по росту и с хорошей скидкой в магазине.
— Это не странность, — огорошила его Матильда и впервые за долгое время улыбнулась. — Все даже лучше. Это вывеска.
Проснувшись, Славик принялся ждать. Ему очень хотелось немедленно растормошить Матильду, но он опасался ее гнева. Поэтому он вел себя как послушный ребенок, ожидающий в выходной день пробуждения мамы: поел, поиграл и, наконец, отправился на прогулку. Дошел до почтового отделения, но во дворы заглядывать побоялся: вдруг на качелях никого не будет и выяснится, что он ошибся.
Когда он вернулся, Матильда сидела на полу и приводила себя в порядок, глядя в осколок зеркала. На мгновение Славику показалось, что она умывается по-кошачьи, но Матильда просто приглаживала волосы ладонью.
— Вытри нос, — сказала она, взглянув на Славика с неодобрением. — Мы идем в гости.
— Куда?
— Неважно. Главное — молчи и делай, что я скажу. Понял?
— Но…
— Жить хочешь?
— Понял.