Текст: Андрей Цунский
От души посвящается абитуриентам театральных учебных заведений
31 декабря – 1867.
«Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудна, и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне сообразительная и я люблю ее. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. <…>
Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. Вы, конечно, вполне с этим согласитесь. Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный».
Женева 31 декабря (12 янв.) 1867.
Здесь можно пренебречь разницей между Юлианским и Григорианским календарями. Важен символический смысл определенного дня – кончался старый год и начинался новый. Ровно через 90 лет впервые в этом письме упомянутый роман превратится на сцене ленинградского Большого драматического театра в спектакль, который станет важнейшей точкой в театральной жизни страны.
БДТ под ножом
В 1956 году режиссеру Георгию Александровичу Товстоногову отдали пост главного режиссера Ленинградского Большого драматического театра (БДТ) имени М. Горького. Театр в то время имел дурную репутацию – за пять сезонов четыре главных режиссера были «съедены» труппой, штаты были огромны, репертуарной политики не было никакой. Из театра ушел зритель. Товстоногов не очень хотел туда идти – но обязали. Хотя и дали ему широчайшие полномочия. На первом же сборе труппы прозвучали исторические его слова: «Я несъедобен!»
Товстоногов поскромничал. Он был не то что «несъедобен», а сам проявил себя настоящим хищником, если угодно, «санитаром театра»: он увольнял десятками. Это было жестоко – были среди уволенных даже случаи самоубийства. Но есть такая стадия гангрены, которая лечится только ампутацией.
Расчистив репертуар, поставив несколько веселых комедий, Товстоногов понемногу возвращал в театр зрителя. Спектаклем «Эзоп» по пьесе Гильерме Фигейредо немного восстановил отношения с труппой. Но требовалось заявить и о театре, и о себе в полную силу. Нужна была классика.
В поисках доброго человека
Мало кто сейчас знает, что в конце тридцатых годов Достоевского выкинули из школьной программы. Возвратили в годы оттепели «Преступление и наказание», остальное было просто негде читать, не говоря уже о том, что чтение «Бесов» могло навлечь серьезнейшие неприятности на голову «слишком любознательного» читателя. «Идиот» был тоже не в фаворе у коммунистических властей. Любители «самого вкусного в мире пломбира» об этом молчат. Но было так. Товстоногов прорывался к своему спектаклю сквозь оборонительные позиции тогда не просто живых, а очень опасных сталинистов. Но он чувствовал, что зрителю нужно «показать доброго человека» – и что общество в этом нуждается:
«О постановке "Идиота" я думал давно. Задолго до того, как пришел в Большой драматический театр. Естественно, что в моем воображении поселился свой Мышкин. Он занял прочное место в моих планах. Но он еще не был реальностью».
Но в труппе у Товстоногова не было Мышкина. Актер, назначенный на роль, вдруг некстати для себя и, как оказалось, очень кстати для всего русского театра запил и был уволен. В знак благодарности не буду трепать здесь его фамилию. Однако театровед Ольга Владимировна Егошина высказала версию, что выбор был сделан иначе:
«Товстоногов прекрасно знал и неоднократно использовал эффект появления нового лица, за которым не тянется шлейф предыдущих персонажей… Мышкин и по режиссерскому замыслу должен был именно явиться, возникнуть из ниоткуда».
Может, так. Впрочем, ничего не бывает в театре по одной причине.
И вот однажды актёр БДТ и зять (муж сестры) Товстоногова Евгений Алексеевич Лебедев нашел почти неизвестного Иннокентия Смоктуновского и представил его шурину. Опустим легенды про крик «Глаза!» на репетиции, это легко найти. Товстоногов писал:
«Первое, что показалось мне знакомым, в никогда не виданном артисте Смоктуновском, – это его глаза. У своего Мышкина я видел такие глаза – открытые, с чистым взглядом, проникающим вглубь».
Кроме глаз
Рост метр восемьдесят четыре. Очень худой. Волосы рыжеватые, склонные кудрявиться. Про глаза вы сами прочитаете. Они очень важны – но это уже сказано, и это теперь не главное. Актерское образование… какая-то студия при Красноярском драмтеатре. Ничем не хочу принизить ее заслуг или качества. Но для горделивых выпускников «Щепки», «Щуки», Школы-студии МХАТ, ЛГТИ имени Островского – это церковно-приходская школа.
Что же в активе? А в активе талант, обаяние, голос, а еще фронт, плен, партизанский отряд, освобождение Варшавы, взятие Берлина, послевоенный плевок в лицо от родной власти – как побывавшему в плену. Мысли о самоубийстве, крайне неудачный первый брак, работа в «самом северном театре мира» – Норильском, куда он едва ли не единственный приехал по доброй воле, и то из единственного соображения – дальше уже не сошлют. Цинга. Нищета в Махачкале, Грозном, Сталинграде, в Москве… Второй брак – и смерть шестимесячной дочери. Это в театральных вузах не преподают.
Рискнул Товстоногов. И не меньше рискнул Смоктуновский.
Сирота (с ударением на букву А) в благородном семействе
5 июня 1957 года он писал жене:
«Очевидно, с завтрашнего дня у меня будет славненькая неделя, утром я буду вскакивать, чистить зубы и бояться предстоящей, очередной репетиции по “Идиоту”, но все же, превозмогая страх — бежать на нее. Затем на ней несколько раз сряду покраснеть, что-то попробовать сделать и с ощущением полного неумения и примитива убежать на трамвай, который без всяких творческих мук доставляет меня в одно и то же место.
Сегодня с меня снимали мерку для обуви — это значит, что я буду играть! По всем предыдущим репетициям я бы этого не сказал.
Сегодня впервые на репетиции был Товстоногов. Дядька, кажется, хват. Пока репетируем с его правой рукой, женщиной Сиротой. Что-то, безусловно, она делать может.
Не знаю, прав ли я, но ко мне вроде пока относятся недурно (может быть, мне это кажется). Правда, я сам на это не очень обращаю внимание. И вообще, пока я не очень-то позволяю общаться с собой. Уж лишний-то раз в театр ни ногой. Держу, так сказать, свое имя в ореоле таинственности, ну и безусловно загадочности.
Видел у них ещё один спектакль — “Шестой этаж”— очень хороший спектакль. Даже подумываю, что это собственно и не так уж дурно сыграть Мышкина в таком театре».
Он в начале даже не подозревал, что его ждет. Это письмо написано после первых репетиций с «женщиной Сиротой», и ему еще неясно, выйдет что-нибудь или нет. Скажете, никто не подозревал, никто не знал? Э, нет. Был человек, который знал, понимал и предвидел, и все же рискнул. И звали его Товстоногов, Георгий Александрович. И это он приставил к Смоктуновскому персонально «правую руку» – Розу Абрамовну Сироту. Ударение в ее фамилии ставится на букву О.
Кто такая Роза Сирота
– Вы словно проститутка! Ради этих проклятых аплодисментов готовы отдать все! Все, что наработали! Дешевка!! Завтра, завтра же!! Репетиция!! Немедленно!!!
Нет, это услышал не Смоктуновский. Это услышал… Олег Валерианович Басилашвили. И сам о том написал.
«Бессонной ночью понял я, что права Роза. Ведь сколько сил, эмоций вложила в меня Роза на репетициях, добиваясь нашего взаимодействия подлинного, а не театрального. <…>
– Олег, хочу сообщить вам секрет. Никому не говорите, держите его про запас. Для себя. Не выбалтывайте, ладно? А то есть у вас такая манера: все разболтать первому встречному… ну-ну… не обижайтесь.
У вас не совсем точно идет роль, потому что у вас нет живого чувства, которое вы должны испытывать по отношению к профессору и его жене. А вы представьте себе на минуточку, что вы – круглый сирота, вам холодно и одиноко, и единственное место, где к вам относятся, как к родному, – это дом Полежаевых».
А потом у Олега Валериановича после тяжелой болезни умер отец.
«Идет сцена, где мой Бочаров прощается с профессором Полежаевым и его женой, не зная, увидит ли их когда-нибудь еще. Сцена «проходная», ничего особенного.
– Приходите всегда как к себе домой, – говорит профессор и вручает мне ключ от квартиры.
И тут – взял я ключ, посмотрел на профессора, на Марью Львовну, поклонился и вышел, затворив за собой дверь. Вышел. И вдруг – аплодисменты… Никогда их не было, да и быть не могло. А сегодня – аплодисменты. Овация на пустяковый уход.
Это Роза, Розамунда точно угадала состояние моего Бочарова, и сегодня, потеряв отца, я, видимо, вынес на сцену подлинное чувство потери. Оно соединилось с состоянием моего Бочарова, прощающегося, возможно, навсегда с любимым профессором. Момент истины. Подлинность, которую всюду яростно искала Роза и которая так редка на сцене…»
Для спектакля «Идиот» была сделана новая инсценировка романа. Прежняя, автором которой был Юрий Карлович Олеша, не устраивала Товстоногова. Он принял решение удалить монологи, напоминающие философские речитативы, князя Мышкина, освободив спектакль от многословия. Театровед Давид Иосифович Золотницкий писал: «В новой редакции Товстоногова стало меньше эпизодов и лиц, живописных и оркестровых иллюстраций. Вместо прежних трех актов стало два. Внутреннее же напряжение возросло.
Ушла описательность романа, связанный с ней бытовизм обстановки. Взмыл действенный размах трагедии, нервно пульсируют ее изменчивые, но выверенные ритмы».
Работа по созданию образа теперь переносилась на актера. Без Розы Сироты Смоктуновский не то что не справился бы – он бы… не появился. Потом в театре шутили, что Роза Абрамовна его родила – репетиционный период у них длился ровно девять месяцев.
«Роза разминала материал, находила с актером «зерно», а подчас и общую тональность спектакля, позже приходил Товстоногов и, отталкиваясь от найденного, шел дальше, ввысь…» Персональный тренер, режиссер-педагог. Степень интимности этих отношений выше и огромнее любой другой формы взаимности. Она вспоминала о первых репетициях с Иннокентием Михайловичем:
«Он никогда до этого не играл таких ролей, много странствовал по провинции, получил образование, по-моему, в Красноярске, играл в основном комедийные и эксцентрические роли. Поэтому прикосновение к такому невероятному, трудному материалу его несколько озадачило. Кроме того, вокруг него были знаменитые партнеры: В. Я. Софронов, А. И. Лариков, О. Г. Казико, Е. А. Лебедев (уже известный и маститый). Смоктуновский профессионально совершенно не был подготовлен к такой встрече. Когда начались репетиции, он очень растерялся — и у нас ничего не получалось. Просто ничего. Я чувствовала, что актёрская природа прекрасная, обаяние поразительное, но… он не мог даже медленно разговаривать, говорил ломано, скороговоркой, с большими дикционными потерями…»
Георгий Александрович уехал ставить в Праге «Оптимистическую трагедию». А Роза Абрамовна и Иннокентий Смоктуновский продолжали работать.
«От меня он всё время требовал: ну, какой он, покажи, дай форму, я так не могу, ты меня всё время мучаешь — что он видит, что он слышит, что он думает, что он делает. А вот какой он, и какой я? Я говорю: «Я, Кеша, не знаю, я так не умею, понимаешь… Вот заронено зерно, и роль, как ребёнок, должна набирать силы, а потом уже родиться. Какой она будет? Ни одна мать не может сказать, какой у неё будет ребёнок. Что-то происходит в природе, в результате чего появляется новый человек. Так и эта роль…» Но он очень нервничал, сердился на меня, не понимал, работал мужественно, самоотверженно, бесконечно. Тратился невероятно… Я была беспомощна, никакой формы роли я ему предложить не могла, только ещё раз уточняла, про что: тут он успокаивает, здесь впитывает в себя, здесь он недоумевает, здесь появилась растерянность, то есть я говорила глаголами — единственный язык, возможный между режиссёром и актёром.»
Из тетради Иннокентия Смоктуновского.
- НЕ ВПАДАТЬ В БЛАГОСТНОСТЬ.
- ХЕРУВИМЧИКА НЕ НУЖНО.
- В ЭТОМ МИРЕ НЕВОЗМОЖНО ЖИТЬ
- ЧИСТОМУ ЧЕЛОВЕКУ. ЕГО ЛОМАЮТ. ОН ПОГИБАЕТ.
- — Купля и продажа Н. Ф. (атмосфера).
- — Ритмы должны быть острыми.
- — Произведения Достоевского всегда начинаются с 5-го акта по накалу.
- ГОТОВ К ТОМУ, ЧТО ЕМУ НЕ ПОВЕРЯТ.
- Покой.
- Борьба идет за то, чтобы остаться здесь?
- Подошел внимательно и любопытно.
«По-моему, вы ошиблись»
Роза Абрамовна преподавала ему не только театральную науку. Она учила его… читать. И выражать. Ехидное «Херувимчика не нужно» – это явно ее слова.
Однако время шло, а результат был по-прежнему скверный. Тогда…
«И я очень растерялась, пришла к Товстоногову и сказала: «Знаете, Георгий Александрович, по-моему, ничего не получается. По-моему, вы ошиблись».
Ну, раз не получается – ничего не поделаешь. И Товстоногов согласился, что нужно взять другого актера, и даже назвал его фамилию: …»
Нет! Он назвал ее только Розе Сироте. Мы об этом не знаем – и не узнаем. Ведь и сам этот актер тоже об этом не узнал. Хотя… разве скроешь что-то в театре. Но здесь мы – скроем.
Вечером после разговора с Розой Абрамовной Георгий Александрович пришел на репетицию и велел явиться и Смоктуновскому. Да в конце концов – не мог же он и в самом деле так ошибиться?!
Метод физических действий
“Действие – единый психофизический процесс достижения цели в борьбе с предлагаемыми обстоятельствами малого круга, каким-либо образом выраженный во времени и пространстве”. (Г.А. Товстоногов)
На той, решающей репетиции присутствовала Дина Морисовна Шварц, завлит, составитель инсценировки, одна из основных фигур в «команде» Товстоногова:
«Не так часто мне доводилось наблюдать, как Г. А. практически применял метод физических действий или сценического анализа, а он свято исповедовал это великое открытие К. С. Станиславского. На этой вечерней репетиции с И. М. все это было. Наглядно, воочию. Не помню всех деталей, но то, что помню, меня поразило. Репетировалась сцена в кабинете генерала Епанчина, когда Мышкин впервые появляется в этом доме. Ганечка Иволгин приносит портрет Настасьи Филипповны. Увидев его, Мышкин не может отвести взгляда. Его спрашивают, чем он так потрясен? Он отвечает: “В этом лице страдания много. Особенно эти вот две точки возле глаз”».
Об этой сцене был у Смоктуновского разговор с Давидом Золотницким, который написал о нем:
«Прочитав роман «Идиот», я хотел увидеть лицо Настасьи Филипповны. Увидеть глазами автора. Вчитывался в ее письма к Аглае: «Я слышала, что ваша сестра... сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира». Она отказалась, а мир ее уничтожил. … Помню, это открытие, что мир — убийца, завладело мною. Поделился со Смоктуновским во время репетиций «Идиота». «Удивительно, что и ты об этом подумал, — ответил Кеша. — Как же тогда красота спасет мир? Противоречие тут...»
Месяцы работы принесли результат, который можно было увидеть только со стороны – и задать работе новый метод и направление. И Товстоногов это сделал. Смоктуновский начал репетировать с другими актёрами. И что, стало проще? Да ничего подобного.
«Мне предлагали актеры, готовя эту роль со мною, чтобы я делал всякие избитые вещи, которые ничего не стоят, которые гадки. Они предлагали мне театральную пошлость. И я конечно приходил домой, смотрел, перелистывал опять Достоевского и ничего похожего Федор Михайлович мне не предлагал. Наоборот. Он предлагал совсем другие высоты, измерения человеческие совсем другие – и я должен был их преподать. Но я еще очевидно не был готов к подобного рода решению. И я восстановил против себя весь театр, всю труппу. Это был трагический поход. Никто со мной уже не здоровался, не говорил со мной, со мной не хотели работать, репетировать, все говорили, что я в жизни больной, «Вот мы говорим ему, а он не слышит». Но что ж я мог слышать? Делать то, что мне предлагают? Но этот образ был решен так высоко, что это стало откровением не только в моей творческой биографии, но откровением в этом спектакле, во всем театральном сезоне, во всей театральной жизни России и Советского Союза. Здесь человек ничего не играл, здесь человек был. На глазах жил, на глазах умирал, на глазах погибал и из великого прекрасного полубога… рушилась эта прекрасная человеческая гармония великая эта, на сцене сидел идиот. …Ушел полубог, ушел человек, и на сцене оставался скот... животное…»
Чего не видела Роза Абрамовна
Об этом случае Смоктуновский потом и расскажет, и напишет.
«Я снимался тогда в “Ночном госте” на “Ленфильме”. И как-то раз, проходя по коридору, увидел среди снующей толпы человека, который стоял и читал книгу. Я “увидел” его спиной. Остановился. Это было как шок — у меня стучало в висках. Я сразу не мог понять, что со мной. Оглянулся — и тогда-то и увидел его. Он просто стоял и читал, но он был в другом мире, в другой цивилизации. Божественно спокоен. Это был одутловатый человек, коротко стриженный. Серые глаза, тяжелый взгляд. К нему подошла какая-то женщина, что-то спросила. Он на нее так смотрел и так слушал, как должен был бы смотреть и слушать князь Мышкин. Потом я спросил эту женщину, которую знал: кто этот человек, с которым она только что разговаривала. Она долго не могла сообразить, о ком это я, а потом чуть пренебрежительно: “А, этот идиот? Он эпилептик. Снимается в массовке”. И начала мне рассказывать его биографию, но это была история самого Мышкина (а она не знала, что я репетирую эту роль). Оказывается, он был в лагерях 17 лет. (А князь Мышкин 24 года жил в горах.) Я не слышал, как он говорит, но на следующий день на репетиции заговорил другим голосом… А когда мы еще раз с ним встретились — я поразился, что и голос у него такой же, как я предположил. …Я понял, чего мне не хватает: мне не хватает полного, абсолютного, божественного покоя. И на основе этого покоя могли рождаться огромные периметры эмоциональных захватов, и выявление огромных человеческих начал».
Потом он поделился с Розой Абрамовной этим открытием. Она вспоминала:
«Смоктуновский заинтересовался этим человеком — звали его Серёжей, фамилия его была Закгейм — и стал с ним дружить. Стал, так сказать, воровать у него — как тот ходит, слушает, смотрит… Об этом он мне потом рассказал, когда уже получилась роль. Ведь форму роли я ему не могла дать, он искал её в другом месте. И вот вечером, когда мы репетировали сцену «На скамейке», вдруг появился другой человек… Как-то вытянулась шея, сломалась голова и как-то набок склонилась, опустились руки, повисли… Оттого, что пластика стала такой странной, вдруг появилась эта медленная речь, которую я никак раньше не могла поймать у него… И, в общем, родился Мышкин…»
Явление Мышкина театральному народу
То, что увидели Роза Сирота и Георгий Товстоногов, другие актеры не видели – и не хотели видеть. Актерский век короток. Эмоции всегда через край.
«…в театре приглашение на такую роль совершенно неизвестного, незнакомого актёра вызвало недоумение: неужели среди нас нет Мышкина… Мне потом, после премьеры дали послушать магнитофонные записи очень больших актёров, которые приходили в режиссёрское управление и говорили: «Ну, что такое, он же ничего не умеет, она напрасно бьётся, наивная девочка, ведь ничего же не выйдет…» – вспоминала Роза Абрамовна.
Но на репетициях уже происходило что-то из ряда вон. Что-то, не имеющее ни определения, ни аналога.
«Георгий Александрович репетировал сцену именин, и оказалось, что на площадке не было лишнего стула, Смоктуновскому-Мышкину негде было сесть. А Настасья Филипповна говорит ему: «Садитесь, князь…» Он повернулся, поискал, поискал — сесть некуда. И вдруг ушёл за кулисы. Надо сказать, что в театре у Товстоногова безупречная дисциплина, никаких вольностей, уход со сцены — это невозможно. Но Смоктуновский ушёл уже в характере Мышкина, поэтому Товстоногов не остановил репетицию, просто мы не поняли: может, Смоктуновский плохо себя почувствовал? Он ушёл, но что с ним случилось? И вдруг… он возвращается, несёт кресло, причём не чувствует, что была пауза. Он, князь Мышкин, ушёл туда, за кулисы, нашёл кресло, вынес его, очень долго соображал, где его поставить так, чтобы было удобно сесть, и сел… Это было поразительно. Чудо… Только князь Мышкин мог так сесть…
…Станиславский точно определил, что его система делает с актёром. Если ею овладевает посредственный актёр, он становится на порядок выше, если хороший актёр, он становится прекрасным, если талантливый актёр, он становится великим. Вот так случилось и со Смоктуновским. Прикоснувшись к этому кладезю актёрского мастерства, научившись видеть, слышать, думать, искать необъятную, невыразимую форму речи, пластики, за те шесть месяцев, что мы с ним работали, он вдруг взлетел. Взлетел необычайно. И произошло это совершенно случайно, на репетиции. Я помню — это было вечером, в репетиционном зале. Он пришёл, и вдруг возник Мышкин».
31 декабря 1957 г.
Премьера спектакля за несколько часов до Нового года – смелое решение. А в театре, в который еще недавно никто не ходил – вдвойне. Нет, ну уже был «Эзоп», и слухов ходило множество – что играет сумасшедший, что перед театром перспектива грандиозного провала, такие тоже были. Но были и другие – что приехал какой-то парень – и он просто удивительно играет. Что Товстоногова можно поздравить.
И все же – дома новогодний праздник, елка, шампанское. Со спектакля захочется поскорее убежать, даже если он окажется хорошим. К тому же в СССР вторник, 31 декабря – рабочий день. Это значит с работы бегом в театр, оттуда домой, а подарки купить, а поздравить знакомых… Нет, прийти на премьеру – придут. Но тем беспощаднее будут в случае неудачи, а удачу признают тем неохотнее. Критики просто с цепи сорвутся (тогда таких было много).
И вот на сцене Мышкин в оранжевом плаще, в вагоне… Спектакль идет четыре часа. Произносится последняя реплика. И – абсолютная тишина в зале. Минуту, две... и потом тридцать две минуты оваций.
Заслуженный деятель искусств России; профессор Санкт-Петербургской консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова; режиссёр музыкального театра и телевидения Ирина Евгеньевна Тайманова там была.
«Конечно, я была на этом спектакле, ведь мой папа, Евгений Захарович Тайманов, работал инженером в Большом драматическом театре. Мне было шестнадцать лет, так что я спокойно ходила в театры на взрослые спектакли, а уж пойти в БДТ меня не нужно было уговаривать.
Спектакль был длинный, казалось бы, публика должна быть настроена на предстоящее новогоднее застолье, но это было особое время, это была оттепель, это были глотки свободы. Все ждали от спектакля события, но никто не ожидал, что случится чудо, и какое!
Уже после первого акта люди выходили из зала потрясенные тем, что на ленинградской сцене появился актер, который мог держать зрительскую душу в руках. Что именно говорили – сейчас уже не вспомнить, прошло почти семьдесят лет. Но помню, что это было не ощущение, это было потрясение.
И вот когда актеры умолкли, сцена замерла, спектакль кончился – минута или две тишины. Это огромное время. Все потрясены, никто не двигается с места… А потом зал впал в неистовство. Тишину порвал не какой-то случайный вздох, хлопок или иной детонатор – зал словно сошел с ума одновременно, весь, сразу.
Потом был Новый год – у нас это праздник семейный, отмечается он в узком кругу. Но в ту новогоднюю ночь и мой папа Евгений Захарович, и мама Серафима Ивановна, и братья – Марк, уже тогда известный шахматист, гроссмейстер, и Роальд, ученый и изобретатель – все говорили о том, какой удивительный спектакль мы видели, при каком удивительном театральном событии нам довелось поприсутствовать.
Я была лично хорошо знакома с Товстоноговым. Однажды он сказал мне: «Ирина, я расскажу вам о теории пожатых рук. Сейчас мимо нас прошла внучка Станиславского, она пожала вам руку, и передала вам энергию самого Станиславского и его спектаклей». Надеюсь и я передать вашим читателям дух того спектакля, на премьере которого была 31 декабря 1957 года».
Иннокентия Михайловича Смоктуновского часто спрашивали, был ли у него впоследствии подобный успех. Он отвечал:
«Такой тишины в зрительском зале, такой власти над зрителем, какую я испытал в Мышкине, и в Париже, и в Ленинграде, и в Лондоне, я не знаю ни у одного актера».
В этот день русский театр, да что там – мировой театр вошел в новую эпоху. Представление об актерской игре 31 декабря 1957 года было одним, но уже 1 января оно было другим совершенно.
1958 год Смоктуновский встретил признанным гением.
И, вполне допускаю, что в тот же вечер Георгий Александрович Товстоногов ощутил неизбежность их мучительного расставания. Он лучше всех понимал его причину. После этого князя Мышкина – что играть? Как играть?
Впереди мог быть только «Гамлет».
Смоктуновский еще этого не знал. И он… не читал Шекспира.
Но об этом – в следующий раз.