Текст: Андрей Мягков
Денис Безносов. «Свидетельства обитания»
СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. — 352 с.
Два эпиграфа без перевода, чтобы ты погуглил – а может, ощутил дискоммуникацию; думай об этом. Грохочущий водопад из слов и смыслов: оглушающих, наверняка оглушающих, вздыбленных, механически пульсирующих. Под водопадом в беспорядке разбросаны жестяные листы, вода падает ребром – ребром? – да, ребром – и бьет по металлу; листы ворочаются и глухо звенят. Что это значит? Что-то да значит. Тс-с-с, прислушайся: раздражение, немного восхищения, снова раздражение. Катастрофа? Катастрофа! Девиация, депривация, дистимия. Хотя нет, дистопия. Да, да, дистопия.
Монтажная склейка. Два человека на фоне бездонных книжных полок. В этом романе (нет) назойливой психологизации, (нет) литературной ретерриториализации, (нет) занимательной фабулизации – говорит один. Второй беззвучно шевелит губами и кивает. Взрывается лампочка, слышно, как стрекочут осколки, падая на пол, кто-то наступает на них и матерится; тьма. 300 с лишним страниц тьмы, только выныривают иногда очертания катастрофы – трупного цвета – да слышны ворчливые стоны ее шестеренок. Вдруг, за последней точкой, зажигается свет: лампа на месте. Второй человек, который раньше кивал, сидит на стуле из человеческого позвоночника и спокойно произносит – каждый <…> [сюжет] своим присутствием вводит одну из ключевых тем: политический фанатизм, трудоемкость обретения свободы, побег от социума, представляющего угрозу для себя и мира, бытование человека внутри катастрофы, стремление к всеобъемлющей пустоте. Титры.
В «Свидетельствах обитания» (дебютном романе поэта, переводчика и критика Дениса Безносова, оммаж которому вы только прочитали) действительно есть пять сквозных – как бы громко это ни звучало – сюжетов; иногда на страницах появляются реально существовавшие художники Герхард и Кляйн, некий актер Бастер К(итон), кинодокументалист Ивенс и дизайнер мебели Вегнер. Последний, например, взаправду искал конструктивные решения для своей мебели в природных кладовых: изучал, как устроены скелеты рыб, птиц и все такое прочее. И его (выдуманная уже) история о стуле-позвоночнике, зарисованная на обложке – пожалуй, действительно один из самых образно мощных кусочков романа. Но это все крапинки – основу книги составляет полилог четырех безымянных, запертых непонятно где – да, собственно, какая разница, где и что там с ними происходит? – персонажей. Реплики в этом полилоге, разумеется, лишены какой-либо атрибуции – все оставшееся пространство занимает такая же обезличенная, если выражаться словами Дениса Ларионова из предисловия, «речь социального тела, лишенного всех связей». Ну а сам роман – это «коллаж из монологов, потоков сознания, публичных выступлений, вымышленных кинохроник и пропагандистских роликов»; спасибо автору за четкую формулировку.
Симптоматично, но об этом тексте хочется говорить исключительно цитатами из обнимающих его предисловия и авторского послесловия. Потому что если не предаваться семантической разнузданности (в том смысле, что философа Маркова там куда больше, чем писателя Безносова); словом, если ничему такому не предаваться, то «Свидетельства обитания» отлично укладываются в несколько объясняющих страниц – сам роман не особо-то был и нужен.
По-хорошему, это надо писать в конце рецензии – но очень уж хочется сразу расставить хотя бы некоторые точки там, где их обычно расставляют. А если все-таки говорить о частностях и о фактуре, то здесь, например, есть отличные поэтические фрагменты. Они так и читаются, как отдельные стихотворения: «млечнотуманная сырость вплывает в пространство полудня, цепляясь за ветви деревьев, где ватой набитые птицы покрикивают в высоту, опрокинувши острые клювы, сегодня такие же сутки, какие размеренно длятся из прошлого в нынешнее беспрерывно, такой же удушливый день, никогда не законченный, такие же улицы, ветер, предчувствие чьих-то шагов на площадке у лифта…» Хороший бы вышел сборник.
Есть еще покадровый пересказ кино: скажем, «Человека с киноаппаратом» Дзиги Вертова. Ну то есть буквально: покадровый пересказ. «"Свидетельства обитания" уместнее не читать, а смотреть, – объясняет по этому поводу автор. – Формально роман опирается на абстрактный кинематограф, где сознание зрителя вынуждено самостоятельно собирать картину целого. Отсюда обилие драматургическо-визуального материала и киноцитат». «Названные авторы боролись с ригидными способами репрезентации, выходя за грань жанровых конвенций», – дополняет на эту тему Ларионов.
Ну и, конечно, главное – роман всем своим измученным семиотическим телом обращен к катастрофе, о которой даже подмигивать не нужно. Увы, фиксируется эта катастрофа монотонным, кружащим вокруг одних и тех же слов повторением повторенного, но ведь сколько ни говори «сахар» – рязанским он не станет. Сквозь обилие текста должно вроде бы проступить что-то садняще-обнаженное, между абзацев должен кристаллизоваться какой-то добавочный продукт, ан нет: покадровый пересказ крошащегося мира ничего к самому пересказу не прибавляет. Не образует смысловых фракталов, как у Дэвида Фостера Уоллеса, не вынимает что-то изнаночное, как бывает иногда у Дмитрия Данилова – просто остается грудой констатаций.
Тут, в общем-то, и кроется главная катастрофа этого романа о катастрофе: он предлагает понимание, а не проживание. Причем не просто понимание, а понимание понимания: такого, какое оно у Безносова. Оставь свои интерпретации, всяк сюда входящий – в этой книге готовых смыслов для них не осталось ни одной строчки. Даже забавно, что «универсальная притча о тоталитаризме, о подавлении личности» – авторское определение – оказалась настолько тоталитарна по своей сути.
Роман попросту не выходит за пределы интеллектуальной констелляции; лабиринта-ребуса, из которого ты должен выбраться. Видимо, предполагается, что ценность лабиринта в том, что он крайне зубодробительный – но тогда эта ценность весьма сусальная. Потому что если 300 с лишним страниц удобно резюмируются в предисловии и послесловии, а сам текст к этому резюме ничегошеньки не добавляет и лишь грозится переломать читателю ноги чисто из любви к искусству – ну, это как заумный анекдот, который надо объяснять.
А какие, сами понимаете, сейчас анекдоты.