Текст: Андрей Мягков
По данным ВЦИОМ, в 2022 году за психологической помощью обращались 12% россиян — десять лет назад этот показатель был в два раза меньше. Не от хорошей жизни, конечно, обращались, но на одни только внешние потрясения этот тренд в любом случае не спишешь — визиты к психотерапевту все реже становятся поводом для глупых шуток и все чаще воспринимаются как социальная норма. Какой она, конечно, и должна являться — ведь лучше разобраться в своей голове и перестать мучить себя и окружающих, чем наоборот.
Проблема в том, чтобы в принципе понять, что надо разбираться: ведь "изнутри" наши мысли, взгляды и эмоции обычно кажутся нам естественными и справедливыми. Хотя зачастую они — лишь психологический рефлекс, которым нас наградили многочисленные травмы (в основном детства, но не только) и которые мы уже задним числом рационализируем — или попросту не осознаем. А главная закавыка тут в том, что эти травмированные люди отлично передают свою травму дальше, прямо как психологический вирус — об этом и написала свою книгу "Сталин жил в нашей квартире" психолог и кандидат философских наук Татьяна Литвинова; к слову, это первая книга о межпоколенческой передаче травмы, написанная российским автором.
Механизм передачи травмы Татьяна, как намекает заглавие, демонстрирует в основном на отзвуках сталинских репрессий — увы, мало какую семью они обошли стороной. Автор и сама росла в семье репрессированного, а потому не понаслышке знает, насколько незаметно родовые травмы прорастают через поколения и ломают наше настоящее: "Мать относится к дочери так, как когда-то относились к ней. Дочь, испытав то, что когда-то испытывала мать, в свое время будет воспитывать собственного ребенка и с большой вероятностью тем же способом передаст травму ему". Это лишь один из способов, и порой они бывают крайне изощренными; именно поэтому каждому из нас важно научиться различать их — как иначе разорвать этот порочный круг рукотворных несчастий. А до тех пор новые социальные катастрофы продолжат рождать новых травмированных людей — ведь катастрофам этим пока конца не видно.
К слову, еще одна важная тема книги — молчание, которым люди невольно сопровождают травматичное и болезненное. Причина этого молчания, а порой и прямого отрицания неудобного прошлого своей страны тоже целиком кроется в человеческой психологии. И "поскольку говорить о причинах этих проблем по-прежнему не любят, и на уровне общества, и в семьях создается впечатление, что они взялись «ниоткуда». Но говорить важно, и лучше знать, чем не знать".
Предлагаем прочитать фрагмент этой по-настоящему важной книги.
Сталин жил в нашей квартире: Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать / Татьяна Литвинова. — М.: Альпина Паблишер, 2024. — 254 с.
Часто травматичный опыт передается исподволь, находя «окольные пути», потому что в семьях, как и в обществе, любая «неправильная» история часто избегается или стыдливо замалчивается. А может и вовсе забыться. Но все же о ней иногда вспоминают и говорят. Далее мы рассмотрим, как происходит извлечение информации из прошлого и какие реакции и последствия она вызывает.
Иногда нам прямо сообщают о некоторых фактах из ранней советской истории. Возможные реакции: неверие, игнорирование информации, автоматическая подмена темы.
Важный момент — то, как мы слушали. Мы умеем ничего не воспринимать и не запоминать. Или не верить услышанному, подменять одну историю другой. О нежелательной, приходящейся «не ко двору» информации у меня тоже есть воспоминания. «Он был сначала белый, потом — красный», — бабушка Нюся однажды случайно проговорилась, что ее отец был белым, а увидев, как я поражена, стала выкручиваться. Я не могу сказать, поверила я или нет, — я автоматически отбросила эту информацию и ни о чем больше не спрашивала. Ведь в школе нас научили, что правильно думать: «белые — плохие, красные — хорошие». Услышав бабушкину отговорку, я успокоилась. У меня в голове укладывалась только «правильная» информация, даже если она была ложной. А все «неправильное» я обычно игнорировала, как любой нормальный советский ребенок. В тоталитарном обществе жить было намного легче, если у тебя в голове — правильные мысли. Понятно, что значительная часть семейной истории (как и истории страны) не признавалась, а опасные темы не осмысливались. Но тогда становилось трудно понять, откуда мы взялись такие, как есть. За мной стояла семейная история с массой «дыр». И это не было исключением — ситуация была типичной. И сейчас непризнанные темы в родной истории для нас по-прежнему норма.
Недавно я рассказывала слушателям курсов о межпоколенческой передаче травмы и упомянула про голод начала 1930-х. А вскоре в той же аудитории услышала: «Вот вы говорили, что во время войны люди голодали…» — нелегитимная тема была автоматически заменена на легитимную.
«Запрещенная» тема может часто возникать в разговоре о чем-то другом.
Информация, не обсуждаемая прямо, часто всплывает в случайной, на первый взгляд, посторонней теме. Или в реакциях на нее. Мама рассказывала, что после того как исчез отец и умер брат, они много ездили в поездах по Советскому Союзу. Узбекистан — Казахстан — Украина — республика Коми: они постоянно переезжали. Мама вспоминала, что по пути в Коми из окна поезда видела лагеря: «Я потом думала, что вся страна такая». Еще мама говорила: она позже думала, будто и пионерские лагеря такие же. Потому что «лагеря». Сейчас я думаю о том, как часто в маминых рассказах о детстве неосознанно проскальзывала тема «враг народа» в семье. Догадка о том, куда делся ее отец, напрашивалась сама собой. А ведь мама этого действительно не знала. Уже в старости она вспоминала: «Тетя Эмма обиделась, когда ты не приехала на похороны дедушки. А как бы мы тебя позвали? Ты же тогда была в лагере». Я вздрогнула от ее слов, потому что уже интересовалась историей репрессий и искала информацию о родственниках. «В каком лагере я была?» — «Ну как же, в пионерском. Ты не помнишь, как летом там работала?» Папа тоже всегда интересовался историей сталинских репрессий и при этом не знал об аресте собственного деда. Вот и у меня именно такая ассоциация внезапно возникла при слове «лагерь». Сталинская эпоха действительно была важной темой в нашей семье.
Люди могут ничего не говорить и даже не думать о том, что и почему они вновь и вновь воспроизводят в своей жизни. Так события иногда неосознанно «вспоминаются» на поведенческом уровне.
История может повторяться в современных условиях, и повторение часто остается незамеченным, если воспроизводимые ситуации имеют место во многих семьях. Например, женщина любит вкусно готовить и угощать гостей. Если она не чувствует необходимость делать это снова и снова, если такое поведение не является сверхнагруженным эмоционально (как будто кого-то надо спасать или спасаться самой), а просто доставляет удовольствие, то происхождение хобби, вероятно, вообще не имеет отношения к психической травме. Впрочем, даже если такое поведение навязчиво и стало для женщины проблемой, совсем не обязательно, что причина кроется в пережитом семьей голоде. Одинаковое поведение может быть обусловлено разными причинами.
Сейчас я расскажу о семье, где были внебрачные дети, муж с повторным браком и развод. Такое случается во многих семьях. Но в этой истории все происходило в семье потомков репрессированного. В развитии событий прослеживается след судьбы этого человека и его родных.
Итак, в одной семье у матери при Сталине посадили отца. Тогда она была школьницей, а ее мама — сильной женщиной, которая воспитала детей одна. Девочка выросла, окончила институт и сама стала самостоятельной сильной женщиной. Впоследствии родила двух дочерей от разных мужчин, и обе дочери выросли без отцов. Одна из дочерей никогда не знала отца; другая знала, где он живет, видела его фотографии, а когда подросла и научилась читать, стала получать от него письма. С тех пор, как научилась писать, писала ему сама. В последнем письме к нему она сообщила, что окончила институт и получила диплом. Здесь отчетливо видны два очень распространенных в сталинское время варианта: дети осужденных отцов часто росли при таких обстоятельствах. Отец мог полностью исчезнуть из жизни семьи, и никто не знал, где он и жив ли вообще (как в случае с первой дочерью). В других семьях отцы и мужья, находившиеся в заключении, могли годами переписываться с семьей из лагеря (как в случае со второй дочерью).
Одна внучка репрессированного деда, чтобы не повторить трудную жизнь своей матери, не вышла замуж и не стала рожать детей. Таким образом она «спаслась», не пытаясь преодолеть заданный сценарий жизни семьи, «удалилась с поля боя».
К. была той из дочерей, которая об отце знала. Когда-то он приезжал в город в командировку, и у них с матерью был недолгий роман. К. знала, что мать в свое время его любила и скучала по нему. Еще в детстве дочери показали один поезд: этим рейсом когда-то приехал ее отец. Уже будучи взрослой, К. всегда обращала внимание на этот поезд, показывала его подругам.
Отец К. жил в далеком городе, имел семью и детей. Он приезжал один раз, когда дочери был примерно год. В семейном альбоме сохранилась фотография: К. с отцом и матерью в парке, отец держит ее на руках. Мать одна вырастила двоих детей, К. и ее старшую сестру. Она много работала и держала квартирантов, чтобы обеспечить дочерей и дать им образование. К. с детства слышала от сестры, что мать любит ее больше, потому что любила ее отца, а отца сестры — нет. После того, как К. сообщила отцу об окончании института, переписка с ним прекратилась.
Впоследствии К. вышла замуж за мужчину, который недавно развелся и имел маленькую дочь от первого брака. Сначала свекровь (бабушка ребенка) часто приводила эту девочку в гости. К. сразу невзлюбила ее — та казалась глупой и невоспитанной. Вскоре К. сама родила дочь. Отец и бабушка (муж и свекровь К.) ожидали, что сестры будут общаться, но К. была решительно против: старшая девочка раздражала ее все больше. В конце концов свекровь перестала ее приводить. К. не знала, продолжает ли муж видеться со старшей дочерью; надеялась, что они не общаются. Люди, хорошо знакомые с ней, удивлялись, как она может так ненавидеть ребенка. За что?
О бывшей жене своего мужа К. обычно отзывалась как о непорядочной, развратной женщине. Поскольку профессия мужа была связана с командировками, К. тревожилась: не встречается ли он с другими женщинами? В последние годы муж сменил профессию и работал в своем городе. Семья жила в доме, окна которого выходили на железную дорогу.
Так героиня этой истории, вторая внучка репрессированного деда, спасла свою дочь от участи, которая как будто была уготована той по наследству, «отдав» эту участь другой девочке и оставив без отца ее. (И вместе с тем разыграв знакомую тему двух дочерей — любимой и нелюбимой.) Дальше ее ожидало еще одно повторение знакомой истории: ее собственная взрослая дочь вступила в брак во второй раз, и семья нового мужа отказалась общаться с дочерью невестки от первого брака. Так в следующем поколении вновь появилась девочка, у которой отняли отца.
Как видим, история во многом повторилась: начиная с драматичной судьбы девочек, из жизни которых исчезают отцы, до как будто случайных совпадений: мужчина, который ездит в командировки, железная дорога. Эти детали усиливают сходство с историей о существующем, но недосягаемом отце К. Однажды она, как когда-то ее мать, окончила институт и тоже начала самостоятельный путь, оставив надежду на отцовскую поддержку. Но вскоре дерзко попыталась отыграться и получить роль той женщины, у которой был муж и отец для ребенка.
В историях семей бывают заряженные сильными чувствами события, которые, даже если их замалчивают, все равно время от времени дают о себе знать. Иногда «организуя» взаимодействие членов семьи так, чтобы оно напоминало об этих событиях.
Вот и моя мама, дочь «врага народа», кажется, компенсировала потерю, создав собственную семью и воспроизведя в ней историю сталинского времени. Она без конца называла меня «вредителем». К тому же мне часто устраивали «суды», когда мама, папа и бабушка садились вместе, а перед ними должна была предстать я. Ни дать ни взять — сталинская «тройка»! Впрочем, «тройки» заседали заочно. Трибунал? Может, это была память о мамином отце, Федоре Шаталове? Вероятно, тема осужденного деда так часто возникала в действиях членов семьи именно потому, что в этой истории оставалось много неосознанного и непонятого.
Деда на допросе спросили, зачем ему учебник немецкого языка. Он сказал что-то вроде: «Вдруг попадет в плен немец. Или я попаду в плен. И тогда я с немцем смогу поговорить». Он сказал, что раньше учил французский и немецкий и хочет повторить. Мама об этом не знала — когда он ушел на войну, ей было четыре года.
Дед негодовал: сначала от людей скрывали, какие у нас потери, а теперь виноватыми оказались солдаты, и наказать надо их…
Рассуждая о приказе Сталина «Ни шагу назад» и о штрафных ротах, дед говорил: «Немцы будут гнать своих солдат на наших и стрелять им в спину, чтобы не отступали. А наши будут гнать на немцев своих солдат и стрелять им в спину, чтобы не отступали. Так мы вместе с немцами всех перебьем, и война кончится».
Шел 1942 год. Дед строил предположения о том, как дальше пойдет война. Второй фронт откроют не скоро, потому что капиталистические страны не очень-то хотят поддерживать Советский Союз. У него была с собой карта СССР. Он сказал: немцы теперь пойдут на Кавказ, потому что им нужна нефть.
Деда судили, конечно, по 58-й, за «антисоветскую пропаганду».
Мама не знала, что ее отец на войне учил немецкий язык. Я спросила, почему она поступила на факультет немецкого языка? Она ответила: «Это был единственный предмет, по которому я в школе всегда получала пятерки. Могла получить две пятерки за один урок». Замуж она вышла за парня отличника с факультета немецкого языка. (И к тому же имеющего бабушку по имени Екатерина Генриховна.) Вот так я и родилась у двух преподавателей немецкого. Добавлю, что жена и дочь деда Федора исколесили весь Советский Союз и остановились… на Кавказе! Одни детали повторяющихся семейных историй могут казаться значимыми, другие нет. Но на эти как будто незначительные, случайные детали эмоционально отзываются очень важные семейные темы. Тема пропавшего деда в семье не просто звучала — она гремела! Как я теперь предполагаю, она много раз повторялась в действии, когда в семье снова и снова воспроизводился «трибунал» надо мной.
Позже почему-то оказалось крайне важно, чтобы я поступила именно в иняз в своем городе. Родители только сокрушались, что на немецкий факультет не принимают тех, кто в школе учил английский. Я сопротивлялась; я не хотела туда поступать. <…>