Текст: Борис Пастернак
Издательство "Время" выпустило первое постсоветское Собрание сочинений Андрея Платонова в 2009-2011 годах. Сейчас его директор Борис Н. Пастернак решил освежить в памяти одно из опубликованных произведений - и поделился впечатлением и цитатами с подписчиками своих соцсетей - откуда с его разрешения мы их перепечатываем.
Самое странное в этой истории то, что Платонова оставили в живых. По тем временам одного "аплодирующего автомата" хватило бы для расстрела, хотя автомат, по Платонову, предназначался якобы для местного драмкружка.
Держу в руках «Эфирный тракт», второй том Собрания. Почему-то он у меня снимается с полки чаще других. Повести 20-х — начала 30-х. «Эфирный тракт», «Епифанские шлюзы», «Город Градов», «Сокровенный человек», «Ямская слобода», «Впрок. Бедняцкая хроника», «Ювенильное море. Море юности», «Хлеб и чтение». Хотя… Что значит «почему-то»? Всегда находится понятный повод. И рука тянется то к «Котловану», то к «Счастливой Москве». Сегодня вот захотелось перечитать «Впрок».
Повесть маленькая, журнальная публикация.
«Душевный бедняк, измученный заботой за всеобщую действительность», отправляется с Казанского вокзала «прочь из верховного руководящего города» изучать методы и последствия коллективизации. По литературному приему — родные нам «Мертвые души». Вероятно, Платонов предполагал, что социалистические «души» выйдут более оптимистическими и менее сатирическими, но уж как получилось… И, честное слово, понимаю гнев товарища Сталина, который на полях «Красной нови» сделал такие пометки: «Дурак», «Пошляк», «Балаганщик», «Это не русский, а какой-то тарабарский язык». И наконец: «Мерзавец! Таковы, значит непосредственные руководители колхозного движения, кадры колхозов?! Подлец».
Да, товарищ Сталин — таковы, писатель не врал.
Между прочим, эти ремарки Сталина цитируются чаще, чем сама повесть. Это неправильно, я считаю. Попробую хоть немного исправить перекос.
«Стат мне не нужен, — отказался пассажир, — с документами скорее пропадешь, а без бумажки я всегда проживу на самую слабую статью, потому что обо мне ничего не известно».
«Устав для действия электросолнца в колхозе «Доброе начало». Солнце организуется для покрытия темного и пасмурного дефицита небесного светила того же названия. Электросолнце не позволяет скучиваться в настроеньях колебанию, невежеству, сомнению, тоске, унылости и прочим предрассудкам».
«Через месяц или два Верещагина и аналогичного Ревушкина бывшие ихние батраки прогнали пешим ходом в район и там оставили навеки».
«…И тут Кондров обернул «Правдой» кулак и сделал им удар в ухо предрика».
«Сейчас, когда идешь по дальним частям СССР, то видишь как бы пустую незаселенную страну».
«План изображал закрепленные сроки и названия боевых кампаний: сортировочной, землеуказательной, разъяснительной, супряжно-организационной, пробно-посевной, проверочной к готовности, посевной, контрольной, прополочной, уборочной, учетно-урожайной, хлебозаготовительной, транспортно-тарочной и едоцкой.
— Интересно, почему сельсовет заботится и о том, чтобы люди ели хлеб, — разве они сами непосильны для этого или настолько отстали, что откажутся от современной пищи!
— А кто его знает? — ответил председатель. — Может, обозлятся на что-нибудь, либо кулаков послушают и станут не есть! А мы не можем допустить ослабления населения!»
«Настроение председателя было иным. Он угрюмо предвидел, что дальше жизнь пойдет еще хуже. По его выходило, что людей придется административно кормить из ложек, будить по утрам и уговаривать прожить очередную обыденку».
«Едва только мы углубились в прохладу сна на свежем воздухе, как нас разбудил гром аплодисментов и длительные овации. Вокруг ничего не существовало, кроме тихой и порожней степи, а в одном строении хутора гремел восторг масс.
— Неопределенных возгласов не хватает, — услышал я рассуждение Григория в тишине кончившейся овации.
Я не понимал и пошел внутрь мастерской. На полу жилья стоял станок, похожий на тот, что точит ножи и всякие лезвия, но с особым значительным ящиком и разными мелкими деталями. Привод станка в действие был явно ножной. Весь этот аплодирующий автомат был изготовлен полевыми мастеровыми».
«Здесь бывший председатель сообщил следующее свое мнение: собаке рубят хвост для того, чтобы она поумнела, потому что на другом конце хвоста находится голова. Тут он явно намекал на то, что, дескать, райисполком — голова, а он — хвост».
«Семья Упоева постепенно вымерла от голода и халатного отношения к ней самого Упоева, потому что все силы и желания он направлял на заботу о бедных массах».
«— Ты гляди, Владимир Ильич, — сказал Упоев, — не скончайся нечаянно. Тебе-то станет все равно, а как же нам-то… И главное, не забудь оставить нам кого-нибудь вроде себя — на всякий случай… Теперь, когда прошли годы с тех пор, когда Упоев стоит во главе района сплошной коллективизации и сметает кулака со всей революционной суши, — он вполне чувствует и понимает, что Ленин действительно позаботился и его сиротой не оставил».
«Позже Упоев спрашивал меня о происхождении человека: его в избе-читальне однажды спросили об этом, а он точно не знал и сказал только, что, наверно, в самом начале человечества был актив, который и организовал людей из животных. Но слушатели спросили и про актив — откуда же он взялся? Я ответил, что, по-моему, вначале тоже был вождевой актив».
«В избе-читальне стояло пять столов, за которыми заседали пять комиссий. Послушав непрерывную работу этих комиссий, я понял, что такого большого количества глупых людей, собранных в одном месте, быть не может. Стало быть, в комиссиях сидели подкулацкие деятели, желавшие умертвить колхозное живое начало в бесконечных, якобы подготовительных, бюрократических хлопотах».
«Обедать мне полагалось в общей столовой, обед был плохой, и я голодал, не понимая, почему члены артели так упитанны в теле. Потом все те же оппозиционно настроенные бедняки-новочленцы показали мне, что артельщики обедают еще вторично по своим комнатам. Обед же в столовой совершался как можно беднее, дабы постоянно торчащим на усадьбе артели окрестным беднякам не казалось, что в артели сладко едят».
«Во время ветра Филат выходил на тот край колхозной деревни, куда направлялся ветер, и глядел, чтобы ветер не выдул из деревни чего-нибудь полезного. А если что полезное ветер уносил, то Филат подхватывал ту полезную вещь и возвращал ее обратно в обобществленный фонд».
«Пожив и потрудившись в «Утре человечества», я узнал про товарища Пашку все подробности его истекшей жизни. Эти подробности обозначали Пашку как великого человека, выросшего из мелкого дурака — пусть даже некоторые его действия покажутся неловкими и смешными: ведь мы имеем перед собой только начало будущего человека».
Я знаю, не одного меня не оставляет мысль о том, что Платонов издевался. Если не над «заказчиком» повести, то над читателем. Потом сам он в письме Сталину назвал это «деморализующей контрреволюционной иронией». Его многословные оправдания, письма Горькому, в «Правду» и «Литгазету», («этим письмом я не надеюсь уменьшить гнусность «Впрока»), кажутся правдоподобными. Но все же более всего поразила меня фраза из письма Сталину: «Вам я пишу это прямо, хотя тоска не покидает меня». Тоска, да.
Почему вообще возникла переписка со Сталиным? В комментариях к этому тому есть справка сотрудника 4 отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Н. Х. Шиварова, который докладывал: «Платонов после опубликования повести «Впрок» сказал: «Мне все равно, что другие будут говорить. Я писал эту повесть для одного человека (для тов. Сталина), этот человек повесть читал и по существу мне ответил. Все остальное меня не интересует». Сталинский ответ известен: «Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им «впрок».
Почему повесть называется «Впрок». Ответ есть в ее финале.
«— Мы хотим сделать тут такой колхоз, чтобы он был, как автомобиль «форд», годен по организационной форме и мужику-африканцу и бедняку-индейцу. Ясно тебе?
— Ясно-то ясно, только это не нужно: африканский мужик и сам не дурак.
— Он-то нет, а ты-то дурак! Ведь СССР — самая передовая до революции держава! Отчего же нам не делать для всего отсталого света социальные заготовки?! А уж по нашим заготовкам пускай потом всемирная беднота пригоняет себе жизнь в меру и впрок!»
Еще насчет «контрреволюционной иронии». Ну не верю, что после всего увиденного Платонов мог написать такое всерьез, без издевки: «Погода разведрилась, в природе стало довольно хорошо, и я шел со спокойной за колхозы душою. Озимые поколения хлебов широко росли вокруг, и ветер делал бредущие волны на их задумчивой зеленой гуще — это лучшее зрелище на всей земле».
Анекдот про догорающий домик Пришвина родился гораздо позже.