Текст: Дмитрий Шеваров
Пишу о Валентине Яковлевиче в дни, которые про себя называю «курбатовскими» — конец сентября, бабье лето, листопад такой, что кажется, само солнце шелестящими ручьями стекает на землю.
Появившись на свет 29 сентября, он всю жизнь раздавал свет и тепло. Многие считали, что исток его неистощимой светлости, приветливости и веселости — в его актерском даре.
Не думаю, что это так. Можно сыграть храбреца, богача и даже мудреца, но нельзя сыграть счастье. Нельзя притвориться влюбленным или милосердным.
И не так уж часто он сыпал шутками. И не всегда был вдохновенным и общительным.
Я видел его и в глубокой печали, и в тяжелых раздумьях, и в горе. Сейчас, читая воспоминания о Курбатове, я не всегда узнаю его. В том нет вины вспоминающих. Просто я знал другого Курбатова — застенчивого, грустного, умеющего собеседовать в молчании.
Так он и писал мне однажды:
«Сердце вернее выговаривается простым взглядом, прикосновением, улыбкой, даже молчанием вместе».
Таким он был со мной, быть может, потому, что нас более связывали потери, чем приобретения. Особенно нас сблизил такой внезапный и ранний уход нашего общего друга издателя Геннадия Сапронова.
И слова устают быть словами
Отношения наши были счастливо ровные, а с моей стороны поначалу ученические, робкие. Долго не решался к нему приблизиться. Мешало почтение, которое я к нему испытывал и испытываю по сей день.
Так что мы переписывались с Валентином Яковлевичем уже года три-четыре, а все не виделись ни разу. Думалось, что вот на бумаге-то, в письмах, я еще могу быть интересен Курбатову, а в живой-то беседе непременно разочарую.
Но оказалось, что умной беседы от меня он вовсе и не ждал. Не через слова он сходился с людьми, а как-то совсем иначе — через глаза, интонацию, в которой он прочитывал что-то родное себе и близкое.
Молчаливые взгляды иногда говорят о взаимопонимании больше, чем разговоры по душам до утра. Ведь и слова устают быть словами.
За истиной ходят пешком
Когда-то Валентин Яковлевич прислал мне свою книжку с пожеланием «послужить отечественной мысли». На его примере я и учился, каково это – служить мысли.
Помню, как, приезжая в Москву, Курбатов обегал издательства и редакции, которые охотно печатали его предисловия, очерки и статьи, но вот гонораров не торопились платить.
А ведь до Москвы еще надо было добраться. В какой-то момент автобус из Пскова стал дешевле плацкарта, и Валентин Яковлевич поехал на нем. Потомон — как всегда с юмором — рассказывал, как утром псковский автобус на подъезде к столице уткнулся на МКАДе в бесконечную пробку. Автобус тащился как черепаха, а потом и вовсе встал. Тогда Валентин Яковлевич попрощался с попутчиками и пошел в Москву пешком. Брел несколько часов вдоль дышащей бензиновым смрадом трассе, пока не дошел до станции метро.
Вот оно, служение отечественной мысли. О многом передумаешь на таком пути.
Двух станов не боец
Роль арбитра даже в литературных спорах он никогда на себя не брал. Его мнение, его тон всегда примиряли.
А это в России самое трудное — примирять непримиримых. Всегда проще примкнуть к одной из противоборствующих сторон.
Не раз мне доводилось слышать о том, что у Курбатова «нет принципиальной позиции», что он «и нашим и вашим». Много глупостей говорили, а он терпел и даже с теми, кто так говорил, не ругался.
Валентин Яковлевич ведь не только в литературе, но и в жизни вечно кого-то примирял, увещевал, кого-то перед кем-то защищал, оправдывал, умолял простить.
Какой трудной была его дружба с Астафьевым! Виктор Петрович часто рубил сплеча, обижая подчас невиновных, близких ему людей.
Валентин Яковлевич был, мне кажется, единственным, кроме Марии Семеновны, кто столько претерпел от Виктора Петровича, но при этом любил его, а потому прощал бесконечно.
Вообще, распри между близкими ему писателями приносили Курбатову много огорчений и боли. Каждый ведь стоял на своем, считал себя абсолютно правым, а Валентин Яковлевич, вместо того чтобы сказать «чума на оба ваши дома», — упрямо продолжал убеждать противников помириться. «Двух станов не боец, но только гость случайный…»
Хлеб для сердца
И все-таки Валентин Яковлевич был счастливым человеком.
Он застал эпоху, когда люди читали не только книги, но и о книгах. Вокруг тех или иных любимых книг складывались человеческие привязанности, симпатии. Великая плеяда пишущих о книгах была известна всей стране: Андрей Турков, Игорь Золотусский, Лев Аннинский, Игорь Дедков и, конечно, Валентин Курбатов.
От своих собратьев по цеху литературной критики Курбатов прежде всего отличался стилем. Округлый, густой, с легкой сердечной задышкой — стиль Курбатова и в 1970—80-е был узнаваем и без подписи.
Мало кто догадывался, что курбатовский стиль был результатом долгой жизни Валентина Яковлевича в Церкви, плодом послушания чтеца, которое он нес в псковском храме Анастасии Узорешительницы.
Еще в 1960-е демобилизованный моряк Северного флота Курбатов, прочитав за четыре года службы горы книг, вдруг почувствовал, что литература в России не сама по себе, она не «надстройка над базисом», а хлеб насущный. Лиши страну этого хлеба, оборви многовековую пуповину, и нас постигнет духовное истощение, моральная немощь и в конце концов физическое вырождение
Так, как Курбатов, никто больше не писал о книгах. И не потому, что другим не хватало ума, а потому, что не хватало сердца. Откройте вершинные статьи Курбатова — о Платонове, Шукшине, Распутине, Астафьеве, Воробьеве — их прочитать-то сколько сердца надо, не то что написать. Слишком быстро передается тебе волнение автора, и ты начинаешь вместе с ним задыхаться от сострадания.
Растоптанная книга
Наши последние телефонные разговоры были горше некуда — ковид, болезни и смерти вокруг.
Кроме тогдашних горестей, Валентина Яковлевича одолевали предчувствия, которые не назовешь иначе как апокалиптическими.
Посреди происходящего он чувствовал свое отчаянное сиротство.
...За день или два до смерти Валентин Яковлевич принес с помойки «Войну и мир», изданную в 1942 году.
Спешившие мимо прохожие видели, как старик поднимает ветхую книгу, стряхивает с обложки грязный снег, вытирает ладонью. Наверное, кто-то и поморщился брезгливо.
Вот так и шли русские люди мимо брошенной в грязь великой русской книги, изданной посреди Великой Отечественной войны, мимо старика, плачущего над книгой...
Пережить это изболевшееся сердце Валентина Яковлевича отказалось.
Сердце как ребенок требовало объяснений, ответов.
Зачем было всё — счастливые догадки, озарявшие ночи, муки в поисках верного слова, жаркие споры о смысле жизни, нежность и слезы при перечитывании любимых страниц, молчаливые часы и дни, проведенные у могилы Толстого в Ясной Поляне?.. Разве не растоптана жизнь, если растоптана книга?
Да не напрасно ли было всё?..
Беда меняет зрение
Давно проверены утратами ахматовские строки:
- Когда человек умирает,
- Изменяются его портреты.
- По-другому глаза глядят, и губы
- Улыбаются другой улыбкой...
Да, изменяются, и еще как изменяются. Но что изменяются и слова, книги, письма — об этом я, кажется, раньше не знал. Увидел это лишь после ухода Валентина Яковлевича.
Те же его слова, на тех же страницах — а читаются как впервые.
Беда меняет наше зрение, останавливает взгляд на тех строках, которые раньше мы легко и и бездумно пробегали. Спадает пелена.
Это несчастная особенность нашего русского чтения. Чтение начинается у нас после ухода автора, будто автор своим живым присутствием чем-то мешал нам вникнуть, вчитаться, заслонял нам свой же текст.
Так ведь было и с Пушкиным.
У нас всех читают потом. .
А девочку звали Варей
Иногда на встречах Валентина Яковлевича спрашивали о любимых книгах детства, он неизменно называл повесть Анастасии Перфильевой «Далеко ли до Сайгатки?».
Это была первая книга, которую первоклассник Валя Курбатов взял в Чусовской библиотеке имени Пушкина.
О книге он помнил лишь то, что на обложке была нарисована девочка. Как ее звали и что с ней происходило — забыл.
Однажды нахожу книжку Перфильевой у нас на даче, в деревне. Сильно потрепанная, пожелтевшая, но та самая. Правда, издание не послевоенное, а 1972 года.
Тут же звоню Валентину Яковлевичу и радостно сообщаю, что при первой оказии могу передать ему заветную книжку.
К моему удивлению, он испуганно отказывается: «Нет-нет, Митя, не надо…»
Потом догадываюсь — почему. Валентин Яковлевич боялся своего профессионального взгляда, своей опытности в литературе. Книга, очаровавшая его в детстве, могла не выдержать этого взгляда и этой опытности. Ему не хотелось спугнуть девочку с обложки.
А звали ее Варей.
*Валентин Курбатов. Среди писателей. Москва, «Издательская группа 1900», 2024. 399 с.