Текст: Павел Басинский/РГ
На фото: почетный гражданин Чусового Валентин Курбатов в этнографическом парке города своей юности/Фото: из личного архива Валентина Курбатова
Валентин Яковлевич Курбатов награжден Государственной премией в области культуры. Так уж случилось, что в прошлом году этой награды удостоился и я. На мой взгляд, эта последовательность не совсем справедлива, потому что я-то как раз считаю его своим учителем. Мы с ним знакомы больше двадцати лет. Он разносторонне одаренный человек: литературный критик, искусствовед, писатель, мемуарист...
Автор двадцати книг, среди которых прекрасные работы о Михаиле Пришвине, Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, художнике Юрии Селиверстове, воссоздателе пушкинского музея-заповедника в Михайловском Семене Гейченко... Но есть у него и еще один талант, которым я всегда восхищался. Он удивительный собеседник! Он умеет говорить о важных вещах с неподражаемым юмором и иронией, но при этом никогда не занижая высокое. И еще, подобно Чуковскому, он много лет собирает "Подорожник" - сборник автографов людей искусства и литературы.
Об этом и другом мы с ним и поговорили… Вернее, так: он говорил, а я слушал, получая истинное наслаждение…
Михайловское и Ясная
Валентин Яковлевич, поздравляю с заслуженной наградой! Мы с вами знакомы давно, и место, которое нас познакомило, - Ясная Поляна, где мы встречаемся каждый год в день рождения Толстого. А еще вы постоянно бываете у Пушкина, в Михайловском. Что для вас значат эти места?
Валентин Курбатов: Спросите у первого встречного: поэт? Он автоматически ответит: Пушкин. А спроси: писатель? Так же автоматически - Толстой.
Поэзия - дело юности, а проза - опора взрослых и преклонных лет. Пушкин был жалован мне сразу вместе с Псковом, с великим кудесником, хранителем и домовым - Семеном Степановичем Гейченко, учившим каждого быть современником Пушкина, его сверстником в озорстве и сопечальником в горе, умеющим чувствовать живой пушкинский ген в своем духовном составе. Уже и самому трудно поверить, что я был участником пятидесяти Пушкинских Праздников поэзии (и не один раз в качестве ведущего на Поляне, в научно-культурном центре и Псковском театре), так что если набить меня соломой и поставить в центре Пушкинской поляны - это будет хорошая инсталляция, а если еще к радости детей пришить на пузо пуговицу, чтобы они могли нажали на нее, я еще мог говорить голосами Ираклия Андроникова или Михаила Дудина, Кайсына Кулиева или Карло Каладзе, Рыгора Бородулина или Мыколы Бажана, потому что тогда мы были еще одним народом.
А Ясная явилась в судьбе в час, когда распался Союз, пошли делиться писательские союзы, и Лев Николаевич позвал нас, чтобы устыдить и напомнить о собирательной роли русского слова. И сейчас, когда смотрю накопившиеся за четверть века "Яснополянские сборники", я опять слышу по-прежнему живые голоса Дмитрия Балашова и Владимира Маканина, Валентина Распутина и Леонида Бородина, Льва Аннинского и Гранта Матевосяна, которые естественно и живо соседствуют с теми, кто и сейчас каждую осень съезжается в Ясную, как птицы к родным гнездовьям.
Это хорошая лаборатория и школа ответственности и любви. Наверное, они, Михайловское и Ясная, и были тем государством, которое наградило нас с вами, Павел Валерьевич, своей высшей премией, так что уж теперь только держись и соответствуй.
С чего начинается критик
Вопрос, который меня лично глубоко интересует. Как становятся критиками? Вы родились в Куйбышевской области в семье путевых рабочих. В молодости сменили несколько профессий: столяр, грузчик, типографский наборщик. Служили во флоте. Что вас привело в литературу? Родители, школа? Первые книги?
Валентин Курбатов: Ведь и правда была же, наверное, первая книжка и с чего-то же я начинался как читатель, раз дочитался до литературного критика? И вспомнил! Выучился читать рано, по псалтыри - единственной книге раскулаченного дедушки, в землянке, где мы жили с мамой и братом до 1946 года. Так что в школе потом сначала растерялся перед букварем без "еров" и "ятей". Ну и читал потом в школе в деревне и уже на Урале в Чусовом, куда мы с 1947 года переехали к отцу. Вот первая-то книжка, как именно книжка, как "чтение", вспомнилась сейчас случайно. Она называлась "Далеко ли до Сайгатки". Наверно, это было классе в пятом, а то и шестом, когда я рискнул записаться в городскую библиотеку. Помню только обложку, на которой по проселочной дороге шла девочка с каким-то предметом под мышкой. Поди именно из-за девочки и взял. Ни содержания, ни автора не помню. Только ощущение света и счастья от чтения. Сейчас вот заглянул в интернет и сразу увидел эту обложку и узнал автора - Антонина Перфильева. Прочитал первые страницы и тотчас вспомнил то ощущение счастья.
Потом были гайдаровские "РВС" и "Голубая чашка" и "Чук и Гек" - такие же чистые и сразу свои. И опять об этом не думалось, а просто жилось в одно сердце. Как там у Тани Лариной "Пришла пора - она влюбилась". Вот и тут все книги словно только меня и дожидались. И волновала сердце горьковская "Мальва", и счастливо ужасала тургеневская "Клара Милич".
Встреча с Астафьевым
За два года до того, как вы переехали в поселок Чусовой, туда же после демобилизации с фронта приехал Виктор Петрович Астафьев. Впоследствии вас свяжет с ним крепкая дружба. Но тогда вы были еще школьником. Вы знали, что в Чусовом живет такой писатель?
Валентин Курбатов: Официально писатель в Чусовом был один - Иван Реутов. Я знал это по газете "Чусовской рабочий", где нет-нет и печатались его рассказы и стояло "писатель", что заставляло читать уважительнее, хотя ничего из прочитанного у него не помню. И самого "писателя" не видел, и проверить "впечатление" не мог.
Но однажды в школе нас собрали на встречу с Виктором Астафьевым. Только засмеяться. Вот как писал об этой нашей "встрече" сам Виктор Петрович, когда мне уж было шестьдесят. "Он был учащимся старших классов чусовской школы № 9, когда я уже стал ходить "в писателях" (улыбнусь в скобках, потом он всегда ставил ударение иронически "в писателЯх". - В. К). Однажды я выступал в этой девятой школе. Стол на сцене, покрытый красной скатертью-материей, цветы в вазочке, пионеры салютуют, приветствуя писателя, хвалят, и мне это очень даже по сердцу, нравится носить такое редкостное звание… Но что такое? Среди благоговейной тишины и робкого доверительного почтения смешки в задних рядах, шушуканье, гримасы, шевеления и прочие неудовольствия. Это старшеклассники демонстрируют пренебрежение и презрение к местному творцу, уж кто как, но они ведают, что своем отечестве, тем более чумазом, дымом и сажей покрытом городишке, пророка нет и никогда не будет. Среди этих воинствующих в силу их возможностей недоброжелателей, узнал я, впоследствии присутствовал и будущий критик Курбатов".
Впрочем, узнал об этом Виктор Петрович из моей первой книжки о нем, где я вспоминал: "Писателя мы знали, он жил за школой на Партизанской улице и рыбачил с нами на Усьве. На трибуне этот худой мужик был такой же, как на реке. О писателях у нас было другое представление. "Оторваться" было нельзя, выходы были перекрыты учителями - мы сели сзади и спокойно прозубоскалили этот лишний "урок", не услышав из выступления ни слова".
Вот вам и первое "знакомство".
Флотская библиотека
Расскажите о своей службе во флоте. Сегодня многие молодые люди считают службу в армии даром потраченным временем и стараются от нее уклониться.
Валентин Курбатов: Как не сказать флоту похвальное слово! За четыре года флот научил меня профессии радиотелеграфиста, наборщика корабельной типографии, а в полтора последних года и корабельного библиотекаря, и уж вот тут я почита-а-ал! Прежде всего, жарко тогда обсуждаемых экзистенциалистов, камюсовскую "Чуму" и сартровскую "Тошноту". Но они еще не издавались у нас, и пришлось выучиться польскому и купить эти книжки в Мурманске, где был магазин с "чужими" книгами, потому что порт был международный. "Тошнота" научила меня в подражание герою писать дневник. А уж камюсовский "Миф о Сизифе" и вовсе вооружил - имей мужество катить камень вверх, зная, что он тотчас скатится с вершины и надо будет начинать сначала и без отчаяния, потому что это и есть жизнь. Как было после этого не служить?
Экзистенциалисты талдычили о Марселе Прусте, о его "утраченном времени", как о предшественнике. И - вот чудо! В "моей" библиотеке, наверно, из-за предисловий Луначарского, было целых две книжки - "В сторону Свана" и "Под сенью девушек в цвету". Пусть простит меня Северный флот - я при демобилизации утащил их с собой. Теперь бы снять их "на карточку", но в житейских скитаниях я давно растерял прежде любимые книги.
Побег из Чусового
Что заставило вас уехать из Чусового и как вы оказались во Пскове?
Валентин Курбатов: Действительно, а чего в Чусовом-то не сиделось? Все будто само собой летело и делалось. А теперь обернешься и опять увидишь, что они же, они - книжки - гнали. Не усидишь дома после "Двух капитанов" Вениамина Каверина. Да ведь и зря, что ли, читал в журнале "Юность" "Продолжение легенды" Анатолия Кузнецова, где комсомольские стройки, и надо было быть "махровым мещанином", чтобы не лететь туда, где "в веселом грохоте, в огнях и звонах… мечта прекрасная, еще неясная" звала вперед. Неясность мечты скажется потом на самом авторе, который через несколько лет сбежит в Лондон и пошатнет энтузиазм читателя. Но пока-то, пока…
Да и аксеновский "Звездный билет" туда же: кто ты? зачем живешь, "еще не успеешь родиться, а за тебя уже все решено… К черту! Лучше быть бродягой и терпеть неудачи, чем всю жизнь быть мальчиком, выполняющим чужие решения".
Кажется, у самого времени тогда было, как у всех нас, шило в одном месте - не усидеть. Вот и дернул к друзьям по флоту в Питер, у одного из которых молодая жена работала в Питерском ТЮЗе и играла в аксеновских "Коллегах". В "Коллегах"! (Сверстники поймут восклицательный знак.) Но у друзей за четыре года службы оказалась своя разорванная жизнь, которую надо было связывать наново без моих проблем.
И тут я вспомнил мальчика, который записался в "мою" библиотеку перед самой моей демобилизацией. Мальчик все твердил о своей бабушке, которая осталась одна (о судьбе родителей не помню), и ему страшно, как она там одна, и "вот если бы…". Я вспомнил это "если бы", и бабушка уже встречала меня на псковском вокзале. Поселился у нее на Запсковье в соседстве с Гремячей башней. В первые дни оглядывался, лепил из пластилина Бетховена, подражая Бурделю, чтобы как-то украсить свою пустынную комнатку, читал утащенного с флота Пруста и с тоской думал, где искать работу. А уже через три дня был корректором районной газеты "Ленинская искра" с зарплатой в 50 рублей в месяц, из которых 25 надо было отдавать бабушке. А я был щеголь - "болонью" надо было покупать в соответствии с веком, нейлоновую рубашку и курить трубку, как герои Хэма. Пришлось умерить свои интеллектуальные корректорские притязания и пойти в грузчики на чулочную фабрику уже за 75 рублей. И от бабушки надо уходить. Она каждый вечер в одних и тех же словах рассказывала, что в 1922 году, учась в гимназии, видела Ленина. Владимир Ильич "достал меня", если пользоваться сленгом ребят из "Звездного билета". Я пошел скитаться по съемным квартирам, по вечерам гуляя с начальником планового отдела фабрики. Читал ей с мастерством провалившегося в Щуку артиста пушкинское: "В те дни, когда в садах лицея я безмятежно расцветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…", - подчеркивая иронической интонацией, что я тоже предпочитал скабрезного Апулея патетическому Цицерону.
Вспомнив проваленную Щуку, повадился в Псковский театр и стал писать рецензии, подписываясь, когда спектакли были "молодые" (а они в 60-е все были "молодые"), "Комсомолец Курбатов" - у нас не забалуешься! И вот чудо - их печатали. Как же - "голос народа"! А потом отважный редактор "Молодого ленинца", узнав, что я еще и по-польски мерекаю (а он любил этот язык и читал на нем), взял да и взял меня в этот "Ленинец". Без образования - в отдел пропаганды!
И примкнувший к ним Шепилов
Вы помните "оттепель"? Что для вас значило это время?
Валентин Курбатов: Что было "оттепельного" для меня, когда я съежился, увидев в "Правде" эти слова о "культе". Не сам, поди, а по чьим-то взрослым разговорам. Телевидения не было (я впервые увидел его на флоте), радио помалкивало (потом я узнаю, что доклад-то Хрущева и был напечатан лишь в 1989 году). В день смерти Сталина я вернулся из школы (уроки отменили) и, зарывшись в старые пальто и плащи на вешалке в коридоре, плакал от ужаса, потому что из-под двери холодом по ногам вытекала траурная музыка…
Потом потихоньку все стало заживать, и уже застревали в памяти частушки "Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков". Но время как будто как жило, так и жило (у подростков другое летосчисление). Беспокойно было только оттого, что прошла, как мы слышали, амнистия и, видно, первыми из тюрем выпустили уголовников (с политическими-то еще разбирайся!), и только и было слышно в очередях - там зарезали, там ограбили. Ну, да ведь и край-то родной, уральский, в лагерях да тюрьмах, и они тогда как-то естественны.
Наверно, "оттепель" была оттепелью для Ильи Эренбурга, пустившего это слово в оборот, и для тех, кто знал "холод" времени. А в моем малом окружении ни слова о "врагах народа" и "черных воронках". Жили как жили. Лазили с ребятами на крышу Дома молодых специалистов на Ленина (очень было удобно) высматривать первый спутник (радио извещало, в какой час над каким районом страны он будет пролетать), конечно, казалось, что видели: "Вон! Вон!" Радовались полету Гагарина. Я в то время был наборщиком крейсерской типографии и складывал буковка в буковке (набор был ручной) какое-то очередное сообщение о новых успехах нашего корабля, когда радио голосом Левитана известило, что в космосе первый советский человек. Верстатка сама вылетела из рук, буквы брызнули врассыпную. Я метнулся на верхнюю палубу. Там уже растерянно метались другие ребята, не зная, куда деть энтузиазм: корабль шел к Новой Земле, и кругом было одно море, хоть искричись!
А читать - читали бондаревскую "Тишину", еще не зная, что она - "оттепель", аксеновские "Апельсины из Марокко", солженицынский "Один день…" - разные, как сама "оттепель". Это потом мы узнали, что жили при тирании, с зажатым ртом и еще при "наследниках Сталина", которые никак не хотели угомониться. И я вот отважно читал этих "Наследников" с флотской сцены, заслоняясь вырезкой из "Правды".
С этими "наследниками" только улыбнуться. Товарищ Маленков ведь "надавал пинков" не одному Берии, но после ХХ съезда только и было слышно, что Молотов, Каганович, Ворошилов собираются "сбросить Хрущева". А "примкнувший к ним Шепилов", как потом его будут звать во всех партийных документах, даже блеснул образностью (не зря ведь окончил до войны Институт красной профессуры), сказав, что Хрущев "надел валенки Сталина и начал в них "топать". Кто помнит Никиту Сергеевича, знают, что "топать" он действительно умел. Скоро группу назвали "антипартийной" и разогнали. Пройдет много лет. Однажды я буду вести вечер Виктора Петровича Астафьева в Ленинке. И по окончании ко мне подойдет породистый человек, попросит познакомить с Астафьевым и представится: "Дмитрий Трофимович". А я отзовусь: "Валентин Яковлевич". Он продолжит: "Шепилов". А я добавлю: "Курбатов". Видя мое неразумие, он расшифрует: "Примкнувший к ним". Оба улыбнемся, и я поведу его знакомить с Виктором Петровичем. Об этом я писал в своей книжке "Подорожник" и тут повторю только, что, когда я протянул ему уже заведенную тогда книжку автографов и отвел ему чистую страницу, он улыбнулся: "Нет, уж я в своем жанре", - и подписался прямо под автографом Виктора Петровича. "Примкнул".
Евгений Евтушенко
Самым громким поэтом "оттепели" был Евгений Евтушенко. Мне довелось познакомиться с ним лишь незадолго до его кончины. Две вещи меня в нем поражали: его необычная манера одеваться и невероятная любовь к поэзии. Не только к своим, но и к чужим стихам, которые он знал наизусть "километрами". А каким он был в молодости?
Валентин Курбатов: С Евгением Александровичем мы увиделись однажды у поэтессы Татьяны Михайловны Глушковой, к которой я заглядывал во всякий приезд. Таня тогда чуть смутилась: "Прости, сейчас будет явление. Не удивляйся!" И действительно скоро явился в ослепительном импортном пиджаке (впрочем, он других никогда не носил). Узнав, что я из Пскова, немедленно передал привет Всеволоду Петровичу Смирнову, нашему великому кузнецу и реставратору, к которому он приезжал с Белкой (Беллой Ахмадулиной). И тут же пригласил меня разделить их с Таней обед. Я бессовестно согласился. Во дворе рассеянно оглянулся: "На чем, бишь, я приехал?" Мы нашли его черную "Волгу", он небрежно сунул ногой под педаль газа рассыпанные по полу червонцы и четвертные ("Насорил тут…"), и мы тронулись.
По дороге он завернул в "Березку" (кто знает - поймет!). Купил там копченого угря и кока-колу (вот, значит, когда я попробовал этот "буржуазный" напиток, - осенью 1974 года!). В "Арагви" он пропустил вперед Таню. За нею меня. Опытный швейцар, еще не видя Евгения Александровича, немедленно выставил меня вон - такие лица в "Арагви" не носили. Евгений Александрович подхватил меня, и мы вошли вместе. Тот же швейцар бережно снял с меня плащик и извинительно улыбнулся.
Явился метрдотель: "Евгений Александрович, вам с друзьями будет удобно в нашем маленьком зале". - "Мне бы, признаться, было милее вот здесь, с моими читателями", - сказал Е. А., обводя взглядом большой зал: узнаЮт ли? Видно было - узнавали...
И я не мог наглядеться и наслушаться: "Когда году в 64-м в «Новом мире» вышла подборка Анны Андреевны Ахматовой после долгого перерыва, я позвонил ей: "Анна Андреевна, какое счастье и какой урок нашей поэзии!" Она резко оборвала меня: "Как вы среди литавр и барабанов вашей славы расслушали голос безумной старухи. Полноте! Не утруждайтесь!" И бросила трубку. Как старуха ненавидела меня!"
А через несколько глотков читает свою "Станцию Зима", и как читает! "Евгений Александрович, - говорю я, - можно не вставать, звук летит выше головы". - "А вы обернитесь". Он сидел лицом к малому залу, а мы с Таней спиной. Я обернулся. Зал уже был полон. И, значит, он уже читал это для них.
