Текст: Михаил Визель
Многолетними совместными усилиями многих поколений пушкинистов недолгая жизнь их героя расписано буквально по дням. Уж во всяком случае по месяцам. А последний её трагический отрезок, январь 1837 года – буквально по часам. Но день ровно двухсотлетней давности, 11 января 1825 года, который в нашем календаре приходится на 23 января – не трагический, а один из самых радостных и приметных для Пушкина. Потому что именно в этот день его, михайловского ссыльного, навестил его лицейский друг Иван Пущин. Ну, мы все помним –
- Мой первый друг, мой друг бесценный!
- И я судьбу благословил,
- Когда мой двор уединенный,
- Печальным снегом занесенный,
- Твой колокольчик огласил…
Радость 25-летнего Александра объяснима. Пущин оказался первым, кто него навестил. Уже после, в апреле, на несколько дней заехал Антон Дельвиг, а в сентябре того же года Пушкин сам съездит в соседнюю (30 км.) усадьбу Лямоново, когда своего дядю Пещурова там навещал еще один его однокашник, Александр Горчаков – совсем не близкий Пушкину и дослужившийся впоследствии до канцлера и министра иностранных дел, но однокашник-лицеист.
Но встреча эта оказалась памятна самому Пушкину и нам еще и потому, что именно Пущин привёз ему два важнейших документа: рукописный список свеженаписанной (1824) комедии «Горе от ума» и личное письмо от Рылеева. И тот, и другой документы сыграли в жизни Александра Сергеевича значительную роль.
Начнём с «Горя от ума», как более очевидного. Как мы помним «два Александра Сергеевича», несмотря на разницу в летах, колеблющуюся, по разным сведениям, от четырёх до девяти лет (год рождения Александра Сергеевича-старшего по-прежнему точно неизвестен, что не помешало нам только что отметить его 230-летие), познакомились ещё в июне 1817 года, принимая вместе чиновническую присягу в министерстве иностранных дел. После чего, видимо, им не часто приходилось сталкиваться – жизнь, как говорится, развела. И вот наконец их заочная встреча – когда теперь уже виднейшему поэту своего поколения приносят на дружеский, но всё-таки суд «потенциальный хит» многообещающего драматурга.
Пушкин вполне понимал, чего от него ждали и с первой же оказией написал своему обычному конфиденту князю Вяземскому: «Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен», а через несколько дней – более подробное письмо другому другу-литератору, Александру Бестужеву, в котором доброжелательно, но всё-таки настороженно разобрал бессмертную впоследствии комедию. Главная его претензия была ровно та, которую Грибоедову неоднократно предъявляли впоследствии: перед кем Александр Андреевич Чацкий рассыпает перлы своего остроумия и мечет стрелы своего сарказма? Перед полуглухими московскими бабушками, перед безгласными чиновниками, перед фанфароном Репетиловым? Это непозволительно, негодует Пушкин, надо прежде всего понимать, с кем имеешь дело, а потом уже раскрывать душу. Сам Пушкин, как мы можем судить по его переписке, владел этим искусством блестящие. Каждое его письмо – это слепок личности адресата.
Вторая «претензия» Пушкина была к Софье. И тоже «школьная». Какова же была степень ее близости с Молчалиным? Даже Пушкин, имеющий большой опыт по части ночных свиданий и того, чтобы «давать уроки в тишине», видимо, так и не разобрался в этом. Но недоработка ли это автора или задуманная им инвариантность?
Можно сказать, что Пушкин, как раз работавший над «Борисом Годуновым» (кончен 7 ноября того же года), просто был погружен в совсем иную поэтику. Но при этом он вполне оценил летучий грибоедовский стих: «половина — должны войти в пословицу», предвидел он и оказался в этом совершенно прав. «Горе от ума» цитируют по разным случаям, пожалуй, даже чаще «Онегина».
Вторая тема, второй привезенный Пущиным неподцензурный документ, более драматичен, но с ним связано больше загадок, которые никогда уже не получат окончательного разрешения. Это личное письмо Рылеева. В котором Кондратий Федорович, в то время, в начале 1825 года – небезынтересный поэт «народнического» направления, а конце того же года – лидер обреченного на поражение вооружённого восстания, пишет Пушкину, с которым он доселе не был знаком лично, «ты», и объясняет свою бесцеремонность, во-первых, «правом по душе и по мыслям», а во-вторых, загадочной оговоркой, дающей Пущину некие полномочия: «Пущин познакомит нас короче».
Что значит эта фраза? Советские историки и литературоведы хотели толковать её в том смысле, что Пущин рассказал Пушкину про движение декабристов и прямо-таки принял однокурсника в тайное общество. Но без советского флёра это вызывает большие сомнения. В ответном письме Пушкин благодарит Кондратия за сближение и очень подробно беседует с ним о литературе. Именно из этого письма – знаменитые слова о Жуковском, которого поэты следующего поколения, Пушкин и Рылеев, уже переросли: «не совсем соглашаюсь с строгим приговором о Жуковском. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались»? Но никакого намёка в том духе, что я с вами, друзья, я готов, распоряжайся моей жизнью, в этом письме нет.
Можно, конечно, предположить, что Пущин передал это на словах, но опять-таки: из ничего дальнейшего этого не следует. Более того: это никак не следует из важнейшего интимного дневника Пушкина – его черновиков. Сразу по отъезду «большого Жанно» из Михайловского Александр, что вполне естественно, кинулся писать ему послание. Которое начиналось с хорошо известной нам пятистрочной строфы… но Пушкин написал еще пять строф – и все никак не мог закончить. И бросил эту затею на действительно монструозных строках, долженствующих намекать на скромную судейскую службу Пущина, ушедшего из гвардии:
- В его смиренном основанье
- Ты правосудие блюдешь...,
Вспоминаются другие знаменитые пушкинские строки:
- Беру перо, сижу; насильно вырываю
- У музы дремлющей несвязные слова.
- Ко звуку звук нейдет…
Могли ли такое случиться, если бы Пущин действительно рассказал во всех подробностях старому другу, чьими вольнолюбивыми стихами зачитывались молодые офицеры, о тайном обществе?
Мы не знаем подробности ночной беседы двух лицеистов, перемежавшейся чтением стихов, в частности, свеженаписанных «Цыган». Зато хорошо известно другое: к моменту встречи Пушкина и Пущина I глава «Онегина» уже была в печати – чтобы явится в феврале. И для Пушкина начнётся новый этап – не просто яркой звезды, авторa романтических поэм и даже не просто романтического ссыльного, но лидера своего поэтического поколения. И благодаря этому, во многом, – лидеру мнений.
Такова оказалась его миссия, его служение («Числюсь по Росси», - как ответил он сам через несколько лет императору Николаю на естественный для того вопрос, по какому ведомству он числится). В которой не нашлось место для того, чтобы «выйти на площадь в сей назначенный час». Плохо ли, хорошо ли, что сложилось так? В конце предыдущего 1824 года Пушкин шутил, что если бы ему довелось встретиться с царем Александром, он наговорил бы много лишнего и венценосный тезка сослал бы его в Сибирь, «где он написал поэму «Ермак» или «Кочум», разными размерами с рифмами». Пушкин, как всегда, шутил так, что ещё бы чуть-чуть и дошутился. Но сложилось по-другому. В Сибирь Пушкин так и не попал, ни добровольно, ни принудительно. А попал только стихами. В том числе – Пущину, воспевающими эту самую встречу, имевшую место ровно 200 лет назад. должно было случится 14 декабря 1825 года, чтобы ровно через год, 13 декабря 1826, в том же Михайловским, оно сложилось в законченную форму:
- Мой первый друг, мой друг бесценный!
- И я судьбу благословил,
- Когда мой двор уединенный,
- Печальным снегом занесенный,
- Твой колокольчик огласил.
- Молю святое провиденье:
- Да голос мой душе твоей
- Дарует то же утешенье,
- Да озарит он заточенье
- Лучом лицейских ясных дней!