Текст: Борис Кутенков
Писатели в феврале рассуждают о настоящем и будущем литературы и «непредсказуемости климата».
В «Литературной газете» Роман Сенчин пишет о литературной цензуре: «Нынешнее время интернета с “бумажными” 1980-ми сравнивать невозможно. С другой стороны, публикация в интернете стала, в том числе юридически, такой же значительной, как и на бумаге. Вот и чистятся сайты, страницы в соцсетях, электронные версии газет и журналов пятилетней, десятилетней давности. Но прежде всего чистятся головы. Причём – в первую очередь – самих авторов…» О перспективах: «Скорее всего, книг, подобных “Господину Гексогену”, “Дню опричника”, “Я – чеченец!”, “Санькя”, мы в ближайшие годы не увидим. Зато цветёт тамиздат, который везут контрабандно, и он буквально нарасхват. Прямо пятидесятилетняя давность какая-то…».
Литераторы взбудоражены закрытием АСПИР. О нём и грядущем (на момент газетной публикации – и уже состоявшемся) съезде Союза писателей России делится размышлениями в «Литературной России» Марина Кудимова: «Время Ч началось с увольнения одним днём сотрудников АСПИР числом 40 человек. АСПИР, ещё вчера не сходившей с газетных полос и электронных ресурсов. АСПИР – провозгласившей объединение расчленённого писательского сообщества! АСПИР, каким-то образом отыскавшей и привлёкшей сотни любителей с целью выковать из них профессионалов пера…» О демократизации литературы: «…если где-то и произошла настоящая демократизация, это именно в одной из самых элитарных сфер.
Причём произошла, в отличие от 20-х годов прошлого века, не на фоне культурной революции и борьбы с безграмотностью, а, напротив, на фоне всеобщей грамотности и “опопсения” культуры, на фоне жуткой капитализации её киркоровскими перьями.
Любая массовость неизбежно ведёт к опрощению…» О прогнозах: «Всё происходящее – увы, не на наших глазах, а где-то в неразличимых с земли высотах – безусловно имеет причины. И главная причина – кулуарность, закрытость процессов, касающихся жизнедеятельности без преувеличения десятков тысяч людей. Их когда-то соблазнил призрак доступности, а теперь им предлагается (снова неявно, обмолвками) резко переменить участь. Кулуарно создавалась АСПИР, рухнувшая в 3 дня, как СССР. Кулуарно создаётся некая новая конструкция. Будет ли она более жаропрочной и морозоустойчивой? Климат у нас непредсказуемый».
В «Дружбе народов» Евгений Абдуллаев анализирует промежуточные итоги двадцатых. «Современная русская проза стала, наконец, востребована и российской киноиндустрией. Ещё шесть лет назад, в том же 2018-м, я сам сетовал на то, что современные серьёзные авторы почти не экранизируются (“Новая Юность”, 2018, № 4). Сегодня и Водолазкин, и Яхина, и Данилов, и Сальников, и Вагнер, и многие другие прозаики вполне успешно экранизированы…»
7 февраля исполнилось 20 лет со дня гибели поэта, педагога, культуртрегера Татьяны Бек. В журнале «Москва» о ней вспоминает её ученик, поэт, преподаватель Литературного института, критик Сергей Арутюнов. Публикация удалена с сайта, но некоторые выдержки мы приведём «Смотрела заинтересованно – я бы сказал, всматривалась, но заранее – одобряла, побуждала открыться, выступить из тени, просиять или проявить какое-нибудь иное скрытое этикетом качество. Скрывавшихся, сдержанных подозревала в тайном злодействе или бездарности. Ревновала всех напропалую. Была придирчива и въедлива, и в особенности к тем, кого определяла как своих. Этих могла и мучить, посвящая в свои мучения и требуя полной человеческой выкладки перед ними и собой…» О ненависти к себе: «Кто бы из поэтов написал о себе – “Постарела, и зубы выпали”? Никто. Ни один поэт. А она написала, потому что смотрела на себя из глубочайшего детства взглядом комсомолки даже не шестидесятых, а тридцатых. В себе ей был ненавистен и взрослый облик, и пока ещё малые немощи, и неспособность быть, как все “состоявшиеся” – с детьми, внуками, домашними хлопотами…»
Вернёмся ненадолго в конец января. На «Снобе» продолжается серия интервью о литературе, взятых Алексеем Черниковым. Литературовед Валерий Шубинский говорит о Бродском: «Для Бродского язык — сотворец, но для него важна и лирическая субъектность. Поэт-демиург, использующий личную биографию как материал, организующий мир по своим законам... Он не был готов ни раствориться в языковой стихии, ни играть с культурными масками и ролями…»
Из мемориальных публикаций отметим беседу в ЛГ о Мариэтте Чудаковой. Рассказывают её дочь (Маша Чудакова), филолог и составитель сборника памяти Мариэтты Омаровны Аня Герасимова и внучка героини интервью Евгения Астафьева. «Но и ссориться с Мариэттой никому бы не посоветовала. Это было тоже навсегда, если причина была принципиальная (то есть если человек проявил себя как подлец). Я знаю c маминых слов случай, когда на приёме она подошла к одному медийному человеку и спросила его: “Вы ведь не можете не понимать, что вы подлец?”» (Маша Чудакова). Она же – о внимании Мариэтты Омаровны к молодому поколению: «Она учила их через книги распознавать добро и зло и считала, что молодёжь и есть наше будущее. Всегда рассказывала, как ей приятно наблюдать за «любознательными и светлыми личиками», когда она читала лекции детям. Она считала, что огромное большинство общества перешло в пассивное состояние и опустило руки, а молодое поколение внушает надежду. Ей нравилось общаться с детьми, она видела их эмоциональную отдачу и всегда восхищалась тем, с каким интересом они её слушали и какие умные вопросы задавали». «Но в последний год жизни мамы, пожалуй, впервые я услышала от неё грустные слова о том, что всё куда-то катится, всё, за что она боролась, обесценено…» Аня Герасимова о посмертном сборнике: «Увы, здесь вообще принято повышенно любить и уважать ушедших и не очень внимательно смотреть по сторонам на уцелевших пока ещё современников, а стоит помереть, начинается: “Ах, кого мы потеряли…” На самом деле это не очень про М.О., её и при жизни немалая часть нашей интеллигенции возводила на вполне заслуженный пьедестал. А гуманитарная пустота – такая штука, её надо заполнять самостоятельно, работать надо над этим, а не убиваться. И вот это – очень про Чудакову…»
«Журнал на коленке» выпустил спецномер, посвящённый поэту, критику, переводчику Григорию Дашевскому (1964–2013). Стихи Дашевского разных лет:
- Мы на воздух выйдем,
- там поговорим.
- Воздух, ты невидим,
- как чужое сердце,
- и до гроба верен.
- Ты, по крайней мере,
- будешь рад согреться
- голосом моим
Ростислав Ярцев: о поздних стихотворениях Дашевского: «Я прочитываю стихотворение как поэт и потому, быть может, и вижу за образом героя поэта. Правомерность моего вывода нечем подтвердить. Моё понимание ограничено моим опытом. Но и его достаточно для того, чтобы «присвоить» стихотворение — “око”, отданное мне в руки…»
Дмитрий Веденяпин: «В жизни Григория Дашевского, как, вероятно, в каждой жизни, было несколько событий, которые можно назвать судьбоносными. Одним из таких событий, изменивших взгляды Гр. Д. на мир в целом и заметно повлиявших на его поэтический язык, было его знакомство с сочинениями французского антрополога Рене Жирара…»
Иван Ахметьев: «Вероятно, в 2008 мы навещали Гришу, и я захватил недавно вышедшую книгу “Колёр локаль” Сергея Чудакова. Но Гриша сказал, что ни писать о ней не будет, ни даже вообще ее читать.
Я, конечно, удивился, но спорить с ним не стал. Ясно было, что это не ханжество. Позже сообразил, что это такое джентльменство, кодекс чести – порядочный человек в эту сторону жизни, смешанной с криминалом, не смотрит. Но ведь стихи у Чудакова бывали гениальные! Нет, это не важно, получается. Мне эта точка зрения была недоступна. И ясно было, что он как бы неправ, но как доказать это самому себе?..»
В журнале о Григории Михайловиче вспоминают Анна Глазова, Григорий Стариковский, Юрий Казарин и многие другие.
«Формаслов» публикует эссеистические записи Евгения Чижова о девяностых. Из авторского предисловия: «Многое из того, что я узнал тогда о себе и других, я не смог бы узнать в ином, более благополучном времени и месте. За это и за прививку хаоса, крушения, отчаяния, потерянности, после которой я никогда уже не мог удовлетвориться одними книжными знаниями о жизни — я благодарен “моим” девяностым. Человек, делавший эти записи, отделен от меня тридцатью с лишним годами. Некоторые его реакции меня теперь удивляют, за другие мне просто стыдно. Тем охотнее я привожу их здесь, потому что не хочу подменять его сегодняшним собой, сглаживать его резкость, уменьшать конфликтность. Как не хочу подменять эпоху готовой легендой о ней…»
В «Урале» Светлана Михеева пишет о книге екатеринбургского поэта и культуртрегера Ивана Плотникова «Небо споёт само»: «Эта книга — пограничная книга холода. Ранняя весна или поздняя осень — ее сезоны. И в этом нет никакого парадокса. Человек рождается из материнского тепла в холодный мир и уходит в состоянии холода — холодея (“А то, что больно, — спрячь. // До смерти зреет плод, // И утекает плач // в прозрачный ледоход…”). Это и самое прозрачное время — время лучшей видимости. Недаром именно в холоде, в снеге «светит сердце вещества» (“Стихи про снег”). Текучий мир холодной темной или полой (пустой или выходящей за свои пределы) воды, воздуха, холодного света, замерзшего огня связан неподвижностью метафизического толка».
В «Лиterraтуре» Ольга Балла рецензирует сборник молодых авторов «Школа поэтов», вышедший по итогам ежегодных семинаров в Сочи»: «А совсем молодые, те, кому до тридцати или вообще едва за двадцать,при всем своем юном скепсисе, юной ранимости, юной прямолинейности и размашистости, поверх всего этого — все-таки, в конечном счете, в решающем большинстве своем заворожены жизнью — от повседневных подробностей до неотделимой от повседневности, на каждом шагу читающейся в ней многоуровневой мировой культуры. Самое незащищенное и нежное поколение, они обжигаются жизнью, каждой из ее деталей и всей сразу. Они принимают ее — предельно, смертельно — всерьез…»
«Горький» представляет интервью с Абрамом Рейблатом о Фаддее Булгарине: «В 1823–1827 годах Булгарин и Пушкин находились в хороших отношениях; в 1824-м Пушкин писал Булгарину: “Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы”. Но они представляли разные страты в литературе и обществе: Пушкин — дворянскую социальную и культурную элиту, а Булгарин — средние социальные и культурные слои. В конце 1820-х и в 1830-х годах численность читателей во второй группе быстро росла. В результате популярность Пушкина падала, а популярность Булгарина увеличивалась…»
«Новый берег» публикует стихи Евгении Извариной:
- тот же вслед поклон – невеже
- и по кромке слюдяной
- бег препятствий – крепость, те же
- зыби – ободом
- стеной
- но, со временем в расколе
- лишь казалось, что – мелки
- и ныряют поневоле
- мимо притчи
- черпаки
Редакция «Знамени» предложила нескольким авторам журнала, представляющим разные поколения, вспомнить и рассказать о поэтах, прозаиках и критиках, которые были для них наиболее авторитетными в то время, когда они только начинали входить в литературу. На вопросы отвечают Елена Бердникова, Денис Гуцко, Андрей Дмитриев, Анатолий Курчаткин, Саша Николаенко, Николай Подосокорский, Максим Симбирев, Александр Снегирев, Анна Шипилова. Говорит Николай Подосокорский: «Единственное имя современного критика и ученого (у кого я кое-чему, как я смею надеяться, научился), которое я могу назвать, — это Татьяна Александровна Касаткина (как литературный критик она известна, главным образом, по публикациям в журнале “Новый мир” 1990—2000-х годов, но большинство знает ее сегодня, прежде всего, как филолога, теоретика культуры и религиозного философа). Однако любой, кто читал мои и ее работы, вряд ли увидит в них сходство метода, направления, структуры или стиля, кроме разве что наших общих научных занятий Достоевским. Таким образом, мое ученичество меньше всего было формальным и тем, что можно удостоверить и подтвердить — я учился не конкретным техникам, а умению думать и взаимодействовать с миром во всей его сложности, в котором литература — лишь одно из измерений…»