Текст: Федор Косичкин
Фаддей Булгарин – первый откровенный bad guy русской литературы. Которого мы вспоминаем сейчас в основном как непримиримого и довольно-таки подлого врага Пушкина. И надо сказать, что, в отличие от, скажем, явно несправедливых стихотворных оплеух, которыми «солнце русской поэзии» взгревало Михаила Семеновича Воронцова («Полумилорд, полукупец…»), презрение его в отношении «Видока Фиглярина», «сволочи нашей литературы», как припечатывал его Пушкин в эпиграммах и письмах, вполне справедливо.
«Россию продает Фаддей / И уж не в первый раз, злодей» – не менее резко отозвался о нем поэт, которого мы воспринимаем сейчас как наследника Пушкина, – Лермонтов, и тоже был прав. Фаддей Венедиктович Булгарин родился и вырос как Ян Тадеуш Кшиштоф Булгарин, шляхтич Великого княжества Литовского, родным языком его был один из переходных польско-белорусских диалектов, а в его биографии, начавшейся ровно на десять лет раньше пушкинской, имел место еще один щекотливый «переход»: после нескольких не очень удачных попыток служить в русской кавалерии (изгонялся из полков ввиду неуживчивости и острого языка – и даже провел несколько месяцев в крепости за сатиры на великого князя Константина) в 1811 году в Варшаве он вступил в созданные Наполеоном войска герцогства Варшавского и даже воевал в Испании. Пуант, как тогда выражались, в том, что после Тильзитского мира (1807) Франция считалась союзным Российской империи государством. И никакого предательства пан Тадеуш не совершил. Но через год все стало совсем иначе. Булгарин совершил поход на Россию в составе полка польских улан в чине капитана, в 1813 году был в сражениях при Бауцене и под Кульмом и лишь в 1814 году сдался в плен прусским войскам и был выдан России.
Кажется, что с такими изгибами биографии о карьере русского писателя можно и не помышлять? Но тут-то Фаддей впервые и продемонстрировал ту невероятную изворотливость и умение держать нос по ветру, что быстро станет его «фирменным стилем». Пересидев несколько лет в провинциальной Вильне (нынешнем Вильнюсе), общаясь с местными литераторами и публикуясь там на польском языке, он в 1819 году, 30 лет от роду, «сделал окончательный выбор» – и решительно отправился завоевывать столицу империи – Петербург. Теперь уже не с уланской шашкой, а с пером в руках.
И преуспел гораздо больше. Поначалу он еще по виленской привычке искал общества «прогрессивных литераторов», включая близкую дружбу с Грибоедовым и даже общение с будущими декабристами. Якобы он даже был в толпе сочувствующих зевак, окруживших само место восстания – что то выпячивалось, то замалчивалось в зависимости от политической конъюнктуры. Но неоспоримо одно: Фаддей Венедиктович не просто снискал литературный и коммерческий успех как журналист и беллетрист, но и стал верноподданейшим слугой нового русского императора Николая. Охотно выполняя для него щекотливые поручения – как к собственной выгоде, так и без оной, из одних лишь «патриотических чувств».
Так, когда в самом конце 1825 года полиции потребовалось составить словесный портрет Вильгельма Кюхельбекера, парадоксальным образом сумевшего уйти с Сенатской площади и безвозбранно добраться аж до Варшавы, все русские литераторы отказались, сославшись на плохую память и слабое знакомство с разыскиваемым лицом, и лишь один Фаддей не затруднился представить подробнейшее описание, благодаря которому Вильгельма и схватили в тот самый момент, когда он, подслеповато щурясь, читал пришпиленное к забору объявление: «росту высокого, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут; борода мало зарастает, сутуловат и ходит немного искривившись; говорит протяжно, от роду ему около 30 лет». Звучит анекдотом или сценой из романа, но так и было.
А уже в следующем году не кому иному, как Булгарину, послали на внутреннюю рецензию сочинение возвращенного из ссылки Пушкина под названием «Борис Годунов». И именно по его отзыву Николай, не имевший времени и склонности к рецензированию литературных произведений, велел передать Пушкину предложение переделать пьесу в роман «наподобие вальтер-скоттова». Пушкин категорически отказался, а Булгарин через четыре года выпустил свой роман «Дмитрий Самозванец», имевший коммерческий успех как один из первых русских исторических романов. Пушкину не составило труда узнать в чужом бестселлере отчетливое влияние собственной неопубликованной на тот момент трагедии, да что прикажете делать? Как на Оделькопа, контрафактно перепечатавшего «Кавказского пленника», в суд не подашь. Фаддей был хитёр – мудрено уличить в прямом плагиате автора романа, в котором действуют реальные исторические лица.
Но трудно и утаить, чтò послужило изначальным импульсом. Что, разумеется, только усилило презрение Пушкина к Булгарину, возникшее в южной ссылке, когда Булгарин, удачливый издатель популярных журналов и альманахов, принялся вдруг считать пушкинские гонорары и укорять его в ужасной дороговизне.
Но и здесь Булгарин вывернулся – обвинив тех писателей, которых мы сейчас справедливо называем передовыми, потому что русская литература двинулась вперед их усилиями: Пушкина, Вяземского, Жуковского, Одоевского, Баратынского – в сословной спеси: дескать, они кичатся своим многосотлетним дворянством и, в случае Вяземского, княжеским титулом, – и «затирают» его, «выходца из народа», добившегося всего своим трудом. Хотя какая уж сословная спесь у Жуковского, незаконнорожденного сына помещика Бунина и наложницы-турчанки! Вот уж кто добился всего, включая близость к трону, сам. И какая у Пушкина сословная смесь по отношению к семинаристу Плетневу, ставшему его ближайшим другом и верным помощником? «От кого бы я ни происходил — от разночинцев, вышедших во дворяне, или от исторического боярского рода, одного из самых старинных русских родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории вашей, образ мнений моих от этого никак бы не зависел», – постулировал Пушкин в Болдине в карантинную осень, прямо имея в виду нападки Булгарина.
Словом, в историю литературы хитрый Фаддей вошел на плечах своих врагов и конкурентов. Но вспоминать его только за это было бы все-таки несправедливо. Во-первых, он был не лишен своеобразного не то чтобы благородства, но во всяком случае приходящего с опытом гуманного цинизма. Сам же Пушкин приводит в "Застольных разговорах" (Table Talk) анекдот (в тогдашнем смысле этого слова) о Булгарине, который на переданный ему от Дельвига вызов на дуэль отвечал: «Скажите барону Дельвигу, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил». С одной стороны, конечно, отказ от дуэли – маркер «нерукопожатности», но с другой – Пушкин не мог не понимать, что у близорукого рыхловатого литератора просто не было бы шансов, окажись он на расстоянии пистолетного выстрела от бывшего офицера, проделавшего несколько реальных военных кампаний. Так что, отказываясь от дуэли с Дельвигом, Булгарин просто не захотел его убивать. А дотошные пушкинисты раскопали, что секундантом Булгарина в этой истории, сумевшим уладить дело, выступил не кто иной, как Кондратий Рылеев, – меньше чем через год повешенный в Петропавловке… Несколько неожиданный, с нашей нынешней точки зрения, конфидент для сервильного реакционера.
Но главное, именно Фаддей Булгарин – создатель современной русской журналистики, в коммерческом смысле этого слова. Что и отметил проницательный и гениальный Гоголь. Когда на художника Черткова, героя «Портрета», сваливается неожиданное богатство, он, накупивши конфект с цыгарками и облачившись в новомодный фрак, сразу едет в контору булгаринской «Северной пчелы» и заказывает у него рекламную статью о себе самом как о художнике. И потом с недоумением и досадой читает фамильярные комплименты, но понимает: реклама в «Северной пчеле» — это кратчайший и вернейший путь к успеху. Как сказали бы мы сейчас, «это работает».
И кроме того, Булгарин был не только плодовитым и коммерчески успешным беллетристом: его авантюрный роман «Иван Выжигин» (1829) считается первым оригинальным русским романом, чей стартовый проданный тираж преодолел отметку 7000 экземпляров, – но и натуральным фантастом-визионером. Который в очерке 1824 года «Правдоподобные небылицы, или Странствования по свету в двадцать девятом веке», задолго до Жюля Верна и Уэллса описывает не только самодвижные повозки, подводные лодки и воздушный десант, но делает куда менее очевидные предположения о том, что полюса станут обитаемыми, а мировым языком – арабский. А главное – он описывает «сочинительную машину» – с кузнечными мехами, ящиками, пружиной, шахматной доской и словарной кассой из костяшек домино. Примерно так описывал в 1945 году прото-ЭВМ Вэннивар Буш, советник по науке при президенте Рузвельте…
Но Фаддей Булгарин не был ученым – он просто умел держать нос по ветру. Что он сам не отрицал и чем гордился. Булгарин не нуждается в «реабилитации» и не заслуживает ее. Но и забвение ему тоже не грозит, покуда мы помним Пушкина, Гоголя, Лермонтова. То есть никогда. Такая вот последняя плутня Булгарина.
