Текст: Жанна Васильева/РГ
"Когда смотришь на Качалова на сцене, когда разговариваешь с ним, слышишь речь его, смех, рассказы, вглядываешься в его близорукие глаза из-под пенсне, то всегда жалеешь, что нет, не изобретен еще такой прибор, который мог бы сохранить целиком, или по крайней мере в значительной части, Качалова для музея. Ибо подлинно — он соединил в себе самые симпатичные, самые прелестные черты интеллигента-идеалиста, исчезающего в условиях новой жизни и нового строя, и переносил их на сцену, как никто из современных артистов". Так писал о Василии Ивановиче Качалове замечательный критик Александр Кугель.
Выставка в Доме-музее К.С. Станиславского, посвященная Качалову, точнее, его исполнению роли Чацкого в комедии Грибоедова, обещает очарование театра и точность музейного документа.
Все Чацкие, сыгранные Качаловым на сцене МХТ в 1906, 1914 и в 1938 годах, были совершенно разные. Было еще "Горе от ума" в 1924-м, когда Качалов сыграл Репетилова, но речь об Александре Андреевиче Чацком.
Трансформация персонажа из влюбленного юноши (в спектакле 1906-го) в молодого философа (в 1914-м), а затем и альтер эго автора пьесы (в 1938-м) — отдельный сюжет выставки. Другой сюжет — изменения самого актера. В 1938 году, когда Немирович-Данченко предложил Качалову вернуться к роли Чацкого, артисту было уже за 60 лет. Он уклонялся, но в итоге принял вызов. Качалов вывел на сцену Чацкого-Грибоедова 30 октября 1938 года. Эта роль стала последней для артиста.
Вопрос, сколько лет Чацкому, конечно, интересный. Грибоедов, к слову, не указывает его возраста. Но если Софье 17 лет, а росли они с Чацким вместе, то разница в годах скорее не более пяти лет. А вероятно, и того меньше. Решение в 60 лет сыграть 22-летнего пылкого героя требует безумной отваги. Дело не только в легкости движения, модулировании голоса, в точности рисунка роли, увиденной словно с другого берега жизни. Скорее, в том, что Чацкий, этот романтик, попавший в комедию классицизма, оказался первым "лишним человеком", который чувствует себя как дома у нас, в русской культуре.
Этот типаж трансформировался за пару веков не раз, но едва ли не последним его этапом стал тот самый "интеллигент-идеалист", исчезающий в условиях новой жизни и нового строя, о котором с ноткой ностальгии писал Александр Кугель.
Сегодня слова "интеллигент" и "идеалист" не то что не в ходу — звучат почти оскорбительно. Впрочем, и в 1938-м звучали не лучше. Правда, по другим причинам. Но Василий Иванович Качалов с его мягкостью, деликатностью под это определение подходил идеально. Кстати, Кугель, отметив это, не забыл перечислить минусы типажа, будь то гипертрофия "интеллекта над волевой жизнью", вера "во все светлое и все прекрасное" "a la Милонов"; отвращение от грязи и пошлости, или неспособность дать больше того, что может дать "самобичующий протест, российских граждан достоянье". И почему-то думается, что Качалов, соглашаясь на роль, имел в виду и эту "уходящую натуру", и нежность к ней, и чувство принадлежности к другому веку.
Выставка дарит шанс следовать за мыслями великого актера (и, конечно, Грибоедова). И уж тем заслуживает признательности.