Текст: Марианна Смирнова (канд. филос. наук)
С этим сложнее. На ум, конечно же, сразу приходят мыслители Эллады, облекавшие свои идеи в форму диалогов и развернутых метафор. Затем – беглая пробежка от Ренессанса до Просвещения: Мишель де Монтень со своими «Опытами», Томас Мор и его «Утопия», великий насмешник Вольтер, одиозная для современников фигура Жан-Жака Руссо. Поэтический бред Ницше на рубеже столетий.
Затем – радикальное отрезвление XX века и экзистенциалисты: Жан-Поль Сартр, отчасти Альбер Камю, не считавший себя, впрочем, философом в чистом виде. Из современников, пишущих сейчас, в XXI веке, – британец Ларс Айер с его абсурдистскими, слегка издевательскими романами о философах, ищущих утраченный, судя по всему, в бесконечных дискуссиях смысл жизни.
Фантастика тут занимает отдельную нишу: она сразу стала полигоном, где удобно обкатывать футуристические прогнозы, социальные конструкты и неуместные идеи. Станислав Лем, Артур Кларк и Айзек Азимов успешно играли на этом поле. Их творчество имело философское измерение, но все же они были в первую очередь фантастами. Обратный случай – когда человек, глубоко и профессионально погруженный в философию, обращается к фантастическому жанру, потому что академических инструментов ему недостаточно – вот это уже редкость.
Валерий Губин (1940-2022, это имя мало что говорит любителям фантастики) окончил МГУ, занимал должность декана философского факультета РГГУ и специализировался на проблемах философской антропологии и онтологии. А еще – опубликовал сборник фантастических рассказов с неудачным названием «Кругом пришельцы». И если кто-нибудь заинтересуется остальными его произведениями, то получится как в расхожей байке об английской королеве, которая якобы, восхитившись «Алисой в Стране чудес», попросила принести ей другие книги этого остроумного автора – и получила стопку математических трактатов. Я преувеличиваю, но писательское наследие Губина невелико – около тридцати рассказов, три-четыре повести. Все остальное – научные работы. На "Литресе", например, представлены только они. Впрочем, рассказы тоже можно найти в открытом доступе, если поискать.
Название сборника сбивает с толку. Пришельцы? Война миров, контакт цивилизаций, перепевы Лема? А может, под обложкой нас ждет развернутая иллюстрация к современным философским мемам, идейному фастфуду современности? Иллюстрировал же Питер Уоттс в «Ложной слепоте» одновременно два широко известных мема: «философского зомби» и «китайскую комнату»…
Ничего подобного. Губина-фантаста интересовали другие вещи. Например, память. Отмечу, что в профессиональном наследии Губина есть книга «Метафизика памяти» (РГГУ, 2017) – философский анализ феномена памяти, не ее нейробиологической основы, а того, какое значение она имеет для человека. Полистаем «Пришельцев» – есть там что-нибудь на эту тему?..
Еще как есть. В «Подарке старой феи» герой, решивший донести пожилой даме сумки, получает от нее странный дар. Память. «Но я же не жалуюсь на память!» – протестует одариваемый…
Нет, конечно, не жалуется. Но как много он, оказывается, забыл.
Сначала начинают всплывать воспоминания детства. Затем – воспоминания, от которых становится больно. Давние, тревожные, вытесненные на задворки сознания. Ошалев от наплыва эмоций, испытывать которые совсем не хочется, герой бежит обратно за избавлением. Но странной дамы нигде нет, она улетучилась, как положено фее – но оставила ему письмо:
Далеко не все из того, что мы чувствуем, имеет соответствие в языке. Мы изобрели словечки вроде «дежавю» и «жамевю», мы знаем, что такое «архетип» и «коллективное бессознательное»… Но как называется ощущение, будто ты забыл что-то неимоверно важное, и вот-вот вспомнишь – но воспоминание ускользает? Как назвать одним словом ту особую «тревогу предзакатного часа», которая знакома многим? Или ощущение, что живешь не своей жизнью, что где-то есть жизнь иная – причем не такая, где ты более счастлив или более успешен, а такая, где иное вообще всё – цели, чувства, сама суть бытия?
Губин не стал изобретать термины для всех этих труднообъяснимых, но субъективно значимых явлений и состояний, хотя, наверное, мог бы. Он просто их описал, точно и тонко. Прочитав финал «Старой феи», я удивилась: это было мое собственное детское ощущение, с безупречной точностью охарактеризованное другим человеком.
Что же это такое, о чем мы силимся вспомнить всю жизнь? Решайте сами.
Классические научно-фантастические идеи Губин использует широко, но своеобразно. Например, временные парадоксы: сотрудник «института хроноскопии» возвращается в Москву своего детства, переживает там встречу с наставником, мгновенную любовь – и постепенно осознает, что в его прошлом не было этих событий и людей. Но куда же он проваливался, в таком случае – в собственное подсознание? Неважно. Единственное, что имеет значение, – ощущение экзистенциальной потери, куда глубже, чем ностальгия по беззаботному детству, которое только издалека кажется таким уж беззаботным.
Космос у Губина тоже странный. Это не «темный лес» Лю Цысиня, не гиперпространственный ИИ-кошмар Симмонса, не застывшее на часах «время жестоких чудес» Лема. Это космос как метафора истинного дома – и одновременно истинного скитания.
В сборнике есть брэдберианские по сюжетам рассказы («Лабиринт», «Зеленый свет», «Танцы в начале века»). Но Вселенная Губина несравнимо добрее – если пройти насквозь лабиринт на незнакомой планете, держа в голове образ погибшей Земли, то выйдешь туда, где шум листвы, и плеск реки, и теплый свет в окнах.
Брэдбери в «Марсианских хрониках» эксплуатировал вечный человеческий страх подмены, осознания, что близкий – вовсе не близкий, а неизвестно кто. Здесь этой хоррорной нотки нет, Вселенная играет с человеком честно: тоскуешь по Земле, вот тебе Земля. А потянет назад, во тьму лабиринта, к остову корабля и космической неприкаянности – иди. Ты ведь свободен.
Этот космос действительно способен подарить старым усталым людям планету, где растут зверобой и кукушкины слезки «как у нас на Севере». Но кого благодарить за такой царский подарок?
Разве это инопланетяне? Да нет. Это кто-то совсем, совсем другой.
Фантастика Губина граничит с магическим реализмом. Кстати, старую фею с ее обоюдоострыми подарками зовут Анной Андреевной (узнали?). Вообще, это очень русская проза. Только, о чудо, без всякого «русреала» с обязательной болотной хтонью, местечковыми ужастиками, провинциальным хоррорком. Все это модно, скучно, и всего этого у Губина нет. Даже когда он, свердловский мальчик 1940 года рождения, вспоминает суровое послевоенное детство или отправляет героя в глухую мещерскую деревню. Да, там будут болота. И какие!
А хтони не будет. Разве хтонь о таком спрашивает?
Мир у Губина живой, грустный и чуточку насмешливый.
Древние ели на лесной поляне читают память случайного туриста, заночевавшего в их тени.
Летающие тарелки старательно маскируются под свалку ржавой рухляди.
В скучном бюро с самого девятнадцатого века сидит человек, уполномоченный выдать предъявителю особого документа подарок от межгалактической ассоциации. Какая ассоциация, такие и подарки, разумеется.
Старик со старухой ночью идут в заброшенную усадьбу, где, говорят, есть комната, возвращающая силы. Они любят друг друга и надеются еще хотя бы пару лет побыть вместе. Маяком в этом отчаянном походе им служит свет мерцающей в окне лампы. Кто же ее забыл в развалинах? А они сами, только много лет назад…
Время нелинейно, космос разумен, тоска неизбывна, но лишь потому, что за ней – тайна, а тоска – всего лишь ее индикатор, верная примета.
Тем, кому знакомо ощущение странной, необъяснимой тоски. Хотя… Знакома-то она всем, но внимание на нее обращают немногие. Вот этим немногим – определенно стоит. А также – тем, кому в детстве снились странные сны про космос. Таких людей много в поколении, рожденном на заре космической эры. Губин, очевидно, и сам к ним принадлежал: