Текст: Фёдор Косичкин
Вольтер занимает особое место в истории европейской литературы. Конечно, это можно сказать про любого настоящего писателя, но именно Франсуа-Мари Аруэ (1694–1778), вошедшему в историю под невесть откуда взявшимся псевдонимом Voltaire, выпало довести до дьявольского блеска тот «острый гальский смысл», которым полтораста лет спустя восторгался и ужасался Александр Блок.
– писал молодой Пушкин, прозванный, напомним, в Лицее «французом» как раз за свою раннюю подкованность во французской изящной словесности – и корпус текстов Вольтера занимал в домашней библиотеке его папеньки далеко не последнее место.
Мало того: именно Вольтер оказался ролевой, можно сказать, парадигматической моделью писателя Нового времени – не учёный педант или богослов, погружённый в свои кабинетные штудии, как святой Иероним, приучающий льва в своей келье, и даже не удалившийся в домашнюю тишь израненный воин, вынужденно сменивший шпагу на перо, как Сирано де Бержерак, а светский человек, острослов и дамский угодник. И между прочим, проворный не только в составлении слов, но и в ведении дел. Он ничего не знал про Марксовы базис и надстройку и про пирамиду потребностей Маслоу, но, будучи сыном крупного буржуа и рационалистом nec plus ultra,
И всю жизнь тщательно наполнял свой портфель не одними сочинениями, но и ценными бумагами, акциями и т.д. Что и дало возможность ему, в молодости годами пользовавшемуся гостеприимством аристократических поклонников и поклонниц (причем последние делили с ним не только кров, но и ложе), к старости стать настоящим помещиком, хозяином большого имения Ферней, ныне столь же культового места паломничества, как Ясная Поляна.
Так же старательно, даже с излишком, по мнению того же Пушкина, только уже зрелого, выстраивал он отношения с сильными мира сего – сначала с прусским королём Фридрихом Великим (окончившиеся оглушительным разрывом), а затем и с российской императрицей Екатериной, тоже Великой.
Их переписка длилась 15 лет, с 1763 по 1778 год, то есть до самой смерти Вольтера, и затрагивает, как говорится, широкий круг тем – императрица-философ и император философов обмениваются изысканнейшими самоуничижительными комплиментами, обсуждают наследие Петра Великого (биографию которого Вольтер, среди несметного прочего, написал – первым из европейских писателей) и текущие дела – Вольтер позволяет себе давать рекомендации по «кадровым вопросам», а Екатерина иронично пишет о «маркизе» Пугачеве и турецких кампаниях. А главное – исподволь занимается самым настоящим политпиаром. Будучи на 35 лет младше (!) своего корреспондента, она тем не менее прекрасно понимала, что ее письма Вольтеру разойдутся по европейским интеллектуалам, и "правильно расставляла акценты" своей внутренней и внешней политики, делая ее более понятной для внешнего европейского взгляда.
Как это происходило – даёт представление одна из первых же пар писем Вольтера и Екатерины.
5. Вольтер – Екатерине II.
Ноябрь 1765 г.
- Пчела полезна, в том нимало
- Сомненья нет: пугает жало,
- Но благо прочное влечет.
- Питает мед, воск освещает,
- А если нравом обольщает,
- То благам только множит счет.
- Минерва, чтобы век счастливой
- Вкушал беспечно род людской,
- Арес побит твоей рукой;
- Ты наделила их оливой.
- За яблоко возникла пря:
- Кому же быть красою первой.
- Парис молчал, молчал, хитря,
- Но заодно Ахилл с Минервой.
Сударыня,
Да простит меня Ваше Императорское величество за эти скверные стишки. Признательность не всегда красноречива. Если ваша эмблема – пчела, то у вас ужасный улей; он самый большой, какие только есть в мире. Вы наполняете землю славой своего имени и своих благодеяний. Для меня драгоценнейшие – представляющие вас медали. Черты Вашего Величества напоминают мне облик принцессы, вашей матери.
Я счастлив еще и по той причине, что все, почтенные щедротами Вашего Величества, – мои друзья. Я весьма обязан Вашему Величеству за то, что оно столь великодушно сделало для Дидро, д'Аламберов и Каласов. Все писатели Европы должны быть у ваших ног.
Вы, сударыня, творите чудеса; вы сделали Авраама Шомея терпимым, если он приблизится к Вашему Величеству, у него будет ум; но что до капуцинов, Ваше Величество совершенно справедливо почувствовало, что не в его власти превратить их в людей, с тех пор как святой Франциск их превратил в скотов. К счастью, ваша Академия образует людей, которые не будут иметь дела со святым Франциском.
Я старше, сударыня, чем город, где вы царствуете и который вы украшаете; осмеливаюсь даже добавить, что я старше вашей империи, если считать ее новое основание творцом Петром Великим, чей труд вы усовершенствуете. Не менее того я чувствую, что взял бы на себя смелость идти на поклон к удивительной пчеле, правящей этим обширным ульем, если бы мои томительные недуги позволили мне, несчастному трутню, покинуть свою ячейку.
Я попросил бы представить меня г. Графа Шувалова и г. Его супругу, коих я имел честь иметь в своем распоряжении в течение нескольких дней в своем маленьком отшельническом приюте. Ваше Императорское Величество были предметом наших бесед, и никогда я не испытывал такого горя оттого, что не в состоянии путешествовать.
Осмелюсь ли я, сударыня, сказать, что я немного сердит на вас: вы зоветесь Екатериной. Героини прошлых веков не принимали имен святых. Гомера и Виргилия весьма затруднили бы подобные имена. Вы не были созданы для календаря. Но пусть будет Юнона, Минерва, или Венера, или Церера, которых в любой стране легче приноровить к поэзии, я повергаюсь к стопам Вашего Императорского Величества с признательностью и глубочайшим уважением.
Вольтер
6. Екатерина II – Вольтеру.
В Санкт-Петербурге сего 28 ноября (9 декабря) 1765 г.
Сударь,
Тупость свойственна моей голове столь же, как мало свойственна гармония моему имени. Я отвечу на ваши красивые стихи дурной прозой, я никогда их не сочиняла, но оттого не менее восхищаюсь вашими, они испортили меня до такой степени, что другие я почти не в состоянии выносить. Я заключаюсь в пределах своего большого улья, – нельзя ведь заниматься многими ремеслами одновременно, мое отнимает много времени, и я вижу, что моя голова – несмотря на то, что вы мне говорите о моем прекрасном имени, – настолько непослушна и лишена гибкости, что имя Екатерины дано мне с полным основанием, оно гармонирует с гармонией моего гения. Покойная императрица Елизавета, которой я многим обязана, назвала меня так от нежности и в знак уважения к своей матери.
Никогда бы не подумала, что покупка библиотеки вызовет столько рукоплесканий. Я слышу их отовсюду по поводу дидеротовой, но признайтесь, вы, кому человечество столь обязано за поддержку невинности и добродетели в лице Каласа, что было бы жестоко и несправедливо разлучить ученого с его книгами, и, умоляю, не дайте г. д’Аламберу быть столь чувствительным к отказу в пенсионе, который ему следовал; это непоследовательность, которую он должен презирать, он сделал пожертвования много выше этого весьма умеренного пенсиона: эффект этого отказа падает на тех, кто его преследует, они страдают оттого больше, нежели он. Новгородский митрополит Димитрий – не преследователь и не фанатик; нет в «Пастырском послании Алексия» ни одного принципа, который он не признал бы, не проповедовал бы и не обнародовал с того момента, как это стало бы полезно или необходимо; ему отвратительно положение о двух властях, он неоднократно давал тому подтверждения, которые я могла бы привести, если б не боялась вам наскучить; я отведу им отдельный лист, чтоб вы могли сжечь его, если не пожелаете прочесть.
Терпимость у нас установилась, она составляет государственный закон, преследования запрещены. У нас есть, это правда, фанатики, которые, за недостатком преследований, сжигают себя сами, но если бы таковые же в иных странах поступали тем же способом, из того не проистекло бы великого зла, мир был бы только спокойнее, и Калас не был бы колесован. Вот, сударь, чувства, которыми мы обязаны основателю этого города, которым мы оба восхищаемся.
Мне весьма досадно, что ваше здоровье далеко не в таком блестящем состоянии, как ваш ум. Он отдает его другим. Не жалуйтесь на возраст, живите Мафусаилов век, займи вы в календаре то место, в котором считаете весьма уместным мне отказывать. Поскольку я нимало не думаю, что у меня есть право на внимание со стороны песнопевцев, я не променяю своего имени на Юнонино, – она была завистлива и ревнива, я не стану называться Минервой, во мне нет столько самомнения, не желаю и имени Венеры: на счету у этой милой дамы слишком много всего, да я и не Церера: урожай в этом году в России был очень плох. Мое по крайней мере дает надежду на заступничество моей покровительницы там, где она пребывает, и, взвесив все, я считаю, что для меня оно лучше всего; но, уверяю вас, с точки зрения того, что относится к вам, я буду избегать бесполезного повторения.
Пастырское послание заставило меня вспомнить честного Антуана Ваде и его речь.
Пример для подражания.
Недвижимость клириков управляется весьма дурно, и их подданные, страдая от злоупотреблений, зачастую тиранических, чему немало способствовала частая смена хозяев, восстали к концу царствования Императрицы Елизаветы; десять месяцев спустя ее кончины число восставших крепостных достигало ста тысяч человек, и это привело к тому, что в конце 1762 года вернулись к проекту, – над ним раздумывали уже шестьдесят лет – изменить способ управления этими имениями и обеспечить доходы клира, установив твердое число. Этому воспротивился епископ Ростовский Арсений; его поощряли некоторые из собратьев, которые не сочли уместным, однако же, выступать открыто, раньше чем они смогли бы ознакомиться с его успехом. Арсений дважды посылал записки с намерением установить принцип двух властей. Он делал нечто подобное в царствование Императрицы Елизаветы, тогда ограничились тем, что заставили его замолчать. Но его наглость – или безумие – удвоилась, его призвали на суд, и он был осужден собратьями во главе с митрополитом Новгородским Димитрием, и отчасти теми, кто его науськивал, с весьма значительным большинством голосов, как фанатик, напитанный пагубными началами латинства, противными как православной вере, так и самодержавной власти, вследствие чего он был низвержен с епископства и лишен сана и предан в руки светской власти. Я утвердила этот приговор, согласившись лишь с лишением епископства и священства, и он был заперт как простой монах в монастыре на остаток своих дней.
Есть еще два примера суровости Греческой Церкви к фанатикам и безумцам, с меньшими церемониями, но не менее того любопытных. Вот один иного рода.
Императрица Елизавета дала обет, что после заключения мира доставит в Ростов серебряную раку святому Димитрию; после коронации на мне остался долг исполнить ее обет, и, поскольку этот монастырь начали перестраивать, я оставила значительную сумму для завершения работ и вернулась в Петербург; некоторое время спустя я получила из того монастыря прошение, подписанное настоятелем, который просил меня прислать денег, поскольку, писал он, им не из чего было покупать вино и другие вещи, необходимые для службы Господу; я отправила это прошение в Синод, просто посоветовав им учинить так, чтобы эта церковь ни в чем не нуждалась; Синод, расследовав это дело, вынес постановление о запрещении этого настоятеля, как исполненного суеверий фанатика, который пожелал и осмелился злоупотребить доверие самодержца, что тем самым следовало предположить, что и с прочими верующими, стекающимися в монастырь в огромном числе, он поступал не лучшим образом, а следовательно, они не дали бы ему нуждаться в чем-либо, и на его место был назначен другой настоятель, коему дана инструкция в его поведении, на самом деле она столь хороша и настолько чужда всяких суеверий, что, будь она напечатана, она сделала бы честь этим господам, хотя на ней не обозначена дата пастырского послания.
Воспроизводится (без научного аппарата) по изданию:
