Константин Куприянов (Сан-Диего), «Желание исчезнуть»

Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения с реальностью случайны

Глава первая

Приказ о комиссовании Кузьму не сильно обрадовал. Как уважаемому на фронте человеку, весть ему принес лично полковник Серов. 

– Я же обещал, – сказал он. 

Кузьма поерзал на постели. 

– Не рад? 

– Да как-то… Ладно, – он махнул рукой. 

– Дочь повидаешь. 

– Ага. 

Потом Кузьма вспомнил, что повидает и Борьку, своего верного пса, которому уже стукнуло восемь, и это ободрило его. Серов ушел – больше он его никогда не видел. 

Медаль за отвагу Кузьма сунул в карман, звезду героя повесил на грудь, а подаренный полковником пистолет Ярыгина поместил в кобуру на поясе. И вот третьего апреля, после двух месяцев в госпитале, он вышел. Над одесскими руинами распространилась юная весна, и Кузьма улыбнулся, впервые за много дней. Катером его переправили в Херсон, откуда начался путь домой. 

Как герою войны ему выдали билет в купе. Было непривычно ехать как гражданский, на пассажирском скором поезде, и не на запад, навстречу усиливающейся канонаде, а дальше, прочь от взрывов – домой… но Кузьма ехал. Нравилось, что поезд возвращает его медленно, будто вполсилы, делая долгие остановки на полустанках и в обезлюдевших за войну городках. 

Когда ему написали, два года назад, что Галина умерла, сердце ухнуло куда-то вниз, побыло там, а потом пошло снова, но больше в нем не отзывалось ничего похожего на любовь. Да, у него еще была дочка Полина, и надо было ехать, но Кузьма знал, что делает это из долга. Он отвык на войне делать что-либо, кроме приказанного, а тут опять надо самим собой управлять, самого себя кормить, одевать, развлекать… От этого болела голова, и Кузьма двое суток пролежал на полке трупом.

На третьи сутки, очнувшись, он захотел посоветоваться с соседями. С ним ехала интеллигентного вида семейная пара: мужичок с козлиной бородкой, в очках, и девушка с крохотной собачкой. Кузьма слез к ним. 

– Здравствуйте, – сказал он, растягивая «а». 

Оба уставились на него. Думали, наверное, помер там Кузьма? Не дождутся! Кузьму пуля не взяла, гранаты не взяли, поезд тем паче не приберет. 

– Давайте знакомиться! Кузьма! 

Он волновался, потому что давно не разговаривал с не тронутыми войной людьми. Говорить, возможно, выходило громче, чем он хотел, и Кузьма изо всех сил улыбался, чтобы не испугать их. Он протянул огромную коричневую лапу мужчине, затем женщине. Скука по женщине, копившаяся долгих четыре года, дала о себе знать: он уставился на попутчицу безотрывно. 

– А я, между прочим, героический человек, – сообщил он. – Вот этой рукой придушил фашистского командира. Одной рукой. Потому как вторая была подбита осколком, – он с небольшим усилием согнул левую руку. – Видишь? До сих пор плохо ходит. 

Люди переглянулись и, судя по выражению лиц, молча согласились. Кисти Кузьмы были огромными – вполне верилось, что он мог придушить врага одной правой. 

– А другой раз мне засадили пулю прям сюда, – продолжил Кузьма, показывая с улыбкой на голову. 

Он сел между мужчиной и женщиной и приобнял обоих, но, конечно, больше ему хотелось приобнять даму. Его ладонь испытала уже забытое ощущение женского тела – не истощенного войной, осадой или голодом, как было под Одессой, а здоровой, упругой плоти, что ощущалось даже через платье. Женщина, видимо, почувствовав его похоть, отстранилась и пересела напротив, поэтому он скоро пришел в себя. Мужчина обмяк под его прикосновением, но не шелохнулся, опустил взгляд и грустно слушал. 

– Я на него смотрю, и он на меня смотрит. Стреляем оба, а у меня патроны всё, ёк! А у него еще два! Вот и попал. Сюда и сюда. 

Кузьма показал место на шее, где пуля пошла по касательной, лишь вспоров кожу, и на нижнюю челюсть, куда вошла вторая и застряла, пробив полголовы, но не дойдя до мозга. 

– Шесть хирургов меня смотрело! – Он показал пятерню, потому что вторая рука все еще лежала на плече соседа. – Шесть! – Он загнул палец. – И все развели руками: можно убить, если извлекать. Пусть так помрет. Поэтому я тут приговоренный. Не надо резких движений, не надо нервничать, ударяться. В общем, осторожно себя вести и все такое. Тогда проживу. Но может все равно пройти, чертовка, и прибьет Кузьму. То есть вроде как дали надежду на хорошее, но если начну дергаться, то… – Он с улыбкой развел руками. – Как тебе расклад? Я с тех пор еще год провоевал. 

Кузьма посмотрел на женщину и усмехнулся. Она глядела исподлобья, но вместо брезгливости теперь с удивлением. 

– За тот случай, когда я бросился и голыми руками придавил врага, дали медальку. Сейчас покажу. Ох, сейчас… 

Кузьма долго разыскивал медаль, не в силах вспомнить, в каком из карманов везет ее. Собачка занервничала и стала тявкать. 

– Тихо ты, тихо, – успокоил ее Кузьма. Он вынул медаль и поднял так, чтобы было всем видно. Собачка и впрямь утихомирилась и с высунутым язычком глядела на происходящее. 

– Золотая, как думаешь? – спросил он, ущипнув попутчика. Тот кивнул. – Вот и мне кажется, что золотая. Серов (это полкан наш, вручал мне ее) не ответил че-то на этот вопрос, просто улыбнулся. Ну да черт с ней. Если что, в тяжелую годину продам. А вот геройскую никому не продам. Хотя ладно, когда умру – пусть доча продаст, ежели уж надо. Да, Полинка моя… 

Кузьма спрятал медаль и задумался. До этого мгновения он мало размышлял над тем, что проживет совсем недолго, не выдаст дочь замуж… Кто-то, правда, сказал ему, что надо съездить в Москву и справиться про удаление пули, но он смутно в это верил. И до войны был он в столице лишь раз, а теперь вообще плохо понимал, существует ли она до сих пор. Не поделившись с попутчиками размышлениями, он сразу перешел к вопросу: 

– Не слыхали, как там в Москве? Серов говорил, там сейчас времена тоже нелегкие, но я вообще не понял, что это значит. Вы не в курсе? Мне бы в больничку к ихним хирургам. Но я вот думаю, доеду ли. Вот мы едем, уже два дня, а что будет, если я в Москву двину? Это ж сколько ехать? Дня три? 

Словно в подтверждение его тревоги, поезд в очередной раз остановился. 

– О! Ну, ты посмотри! 

Кузьма поднялся, открыл окно, высунулся. 

– Эй! – Он свистнул стрелочнику, суетившемуся у головного вагона. – Что теперь-то?! 

– Пути делают! 

– Пожалуйста. Видал? – сев, он ткнул мужчину под ребра локтем, тот скорчился от боли и собственного несчастья. – Все ж разнесли нахрен, понимаешь? Как ехать? Опять будем день стоять. Но, с другой стороны, ради удлинения жизни можно и поехать, и постоять в очередях там… А с третьей стороны, к черту Москву. Там холодно, говорят. А летом, наоборот, жара такая, что ходить невозможно. Все голые ходят, даже девки голые, говорят… Я вот нормальную голую девку не видел уж года три. Укрошки все грязные, голодные были. То ли дело лет двадцать назад: ездил туда в отпуск, целый выводок маленьких Кузь оставил по себе. Вот время было!.. Сейчас вспоминаю – как будто не со мной... – Кузьма засмеялся. – Ох, Галина бы ругалась, если б узнала. Галина – это моя жена, – доверительно пояснил он попутчице. – Только она того, – он вздохнул. – И никто не написал отчего. Что там было у них, спрашивается? Голод? Болезнь? Пуля? Бомба?.. Не отвечают! 

Заметив, что спутница дрожит под его взглядом, Кузьма встал и захлопнул окно. Купе успело изрядно проветриться. За голым мертвым полем, посреди которого они стояли, багровел закат. 

– Ну так как? Кто на чего ставит? Что Галинку мою пришибло? Я догадываюсь, стрельнул кто-то. Суки. За меня же укры награду объявляли. Может, и за жену чего давали. Вообще, я слышал, немало диверсантов их отправили туда, а наши, кто в тылу работать должен над безопасностью, отыскать и не могут! Прикиньте! Диверсанты!.. Я такого за версту отличаю теперь. Дебилы! – Он смачно харкнул на пол. 

Женщина закрыла лицо руками. 

– Ой, я забыл, – Кузьма искренне смутился. – Извиняюсь. Вытру! 

Он встал и начал искать тряпку. Подумал вытереть рукавом, но решил, что окончательно испортит впечатление. Чертыхался, суетился, но найти ничего не смог. 

– У вас салфеток нет, граждане? – с надеждой спросил он попутчиков. 

Те синхронно покачали головами. 

– Эх, ладно, схожу в… Скоро приду! – Кузьма вышел. 

Опорожнившись, он намотал на руку туалетной бумаги и вернулся в купе. Попутчиков не было. Кузьма растерянно выглянул в коридор. 

– Эй, мужики! – крикнул он паре других демобилизованных. – Видали тут парочку? Мужик такой мелкий и барышня… красивая, с собачкой. 

– Да не вроде, – ответили ему. 

Кузьма залез на свою полку, надеясь дождаться их возвращения. Темнело, он провалился в сон. Проснувшись посреди ночи, понял, что поезд вновь движется. Попутчиков так и не было. Тут до него дошло, что они сбежали, и Кузьма разочарованно вздохнул. Впрочем, он сразу простил их. Гражданские, что с них взять? Спал он хорошо и долго, очнулся лишь следующим вечером. 

Железная дорога не шла до родного поселка Кузьмы, который назывался Край, поэтому он высадился на вокзале Новороссийска и оттуда ехал на такси. Водитель попался немногословный. Поначалу Кузьма дремал, но когда проезжали Геленджик, открыл глаза, увидел, что всюду разлито теплое весеннее солнце, и спросил: 

– Ты сам откуда? 

– Да вот, с Геленджика. 

– О, понятно. И как тут? Меня дома четыре года не было. 

– Думаешь, поменялось что? 

– Ну а как же. Всегда что-то меняется. 

– Нет, – после обстоятельных раздумий ответил водитель. 

– Хорошо вам. В Одессе всегда что-то меняется, каждый час. 

Кузьме показалось, что водитель вздрогнул, услышав название. 

– А что ты там делал? 

– То и делал. Работал. 

– Рабо-отал, – протянул таксист. – Военный? 

– Как видишь. 

– Не вижу. Зачем там еще военные наши? Там разве еще что-то происходит? – Теперь в его голосе звучало подозрение. 

– А как же! Вам что, газет не присылают? 

– Про это нет. Вроде кончилось все давно. По новостям не передавали уж год как. Или два. 

Кузьма растерянно смотрел на него, гадая, шутит или нет. Один раз за оставшийся путь водитель покосился на него с недоверием, но не расспрашивал и остаток пути хмуро избегал разговоров. 

Лишь когда они проехали Край и водитель осознал, что дом Кузьмы расположен не в самом поселке, а на приличном удалении (до хутора было десять километров на юг вдоль моря), он снова заговорил, принявшись злобно ругаться на дорогу. Грунтовка со множеством ям и крутых поворотов не давала гнать быстро, поэтому короткий отрезок занимал добрых полчаса.

Оказавшись у родного дома, Кузьма растерялся. Калитка была приоткрыта, заходи – не хочу. Но что-то останавливало его. День выдался жаркий, солнце стояло в зените, припекало голову. Редкий ветерок касался налитых зеленью листьев плюща, увивших остатки забора. Дом был невидим с дороги за ветвями абрикосовых деревьев и лапами сосен. Белесая весенняя испарина, переполненная жужжанием насекомых, сладким цветением, молодым травяным соком, окутывала участок. Когда ветер подул в сторону дома, Борька учуял Кузьму, поднял лай и помчался навстречу. Он чуть не опрокинул хозяина, но тот выдержал, сам упал на колени и заплакал, обнимая огромного нестриженого пса. 

– Ну оброс, обро-ос, обормот! Не стрижет никто, я погляжу, – сказал он. Потом с удивлением понял, что плохо видит. – Чего это? 

 Кузьма вытер слезы с некоторой тревогой, но, взглянув на руки, убедился, что это не кровь. 

– Как ты тут, а? 

Борька, здоровая немецкая овчарка, уже излизал всю шею, заросший подбородок, щеки Кузьмы и звонко лаял от счастья. 

– Скучал, да, Борька? Я-то боялся, не вспомнишь, гавкать начнешь! Ну-ка, голос, Борька, голос! 

Пес изо всех сил залаял. Верхние ноты превращались в визг, что бывало только от великой радости. Кузьма еще раз проверил глаза – сухо. Они не знали слез, с тех пор как похоронил первого боевого товарища, еще в самом начале, когда только прибыл и пробивался в числе подкреплений на помощь ребятам в Херсонском котле… Кузьма вспомнил, сколько еще было смертей после того, первого боя, – они уже мало значили для него. Почти четырехлетняя битва за Одессу, уничтожившая всех друзей и научившая быстро отвыкать от людей, теперь отдалялась по мере того, как он шагал к родному дому. 

Узнавался участок легко, но ощущения, что Кузьма на родной земле, пока не было. Он приметил, что появились новые смородиновые кусты в саду, но исчезли некоторые деревья, огород вроде бы уменьшился, но в целом все было неизменно. У огромного тополя, росшего тут седьмой десяток лет, Кузьма остановился. Было видно, что кто-то пытался срубить дерево или, по крайней мере, для чего-то бил его топором. Хорошо, что у мерзавцев не нашлось пилы. Погладив ствол, Кузьма пошел прямиком в дом под радостный лай Борьки. 

Глава вторая

В доме был бардак, но Кузьма не смутился. Порядок он не особо любил – чувствовал, что без него жизни больше. Но Галина всегда все убирала, расставляла по местам, чистила. Видимо, Полька пошла не в нее. 

– Поли-ина! – крикнул он протяжно, Борька залаял вновь. Псу не полагалось заходить в дом, но на этот день Кузьма решил сделать исключение. 

Он ввалился в спальню, убрал геройскую звезду и медали в шкатулку жены и рухнул на кровать. Борька встал рядом, виляя хвостом. 

– Ну, забирайся уж, пройдоха, давай. 

Пес запрыгнул на него и продолжил лизаться. 

– Ах ты, обормот! Ах ты! – Кузьма трепал пса за загривок, вызывая неистовый восторг, потом все же встал, чтобы осмотреться и найти домашнюю одежду. 

В шкафах не было ни вещей Галины, ни его. Нашел только парадный костюм, в котором семнадцать лет назад женился, и больше ничего. Тогда он скинул китель, рубашку, штаны, долго снимал сапоги и портянки, наконец остался в майке и трусах, и лишь сейчас почувствовал себя отчасти свободным от войны. 

– Ох! – он выпустил воздух из огромных, пробитых осколками легких. – Я дома! 

– Видим, видим, – ответил ему скрипучий голос из коридора.

– Оба-на. Ну-ка, кто здесь? 

Кузьма шагнул из залитой солнцем комнаты в тенистый коридор и наткнулся на старика. 

– О, дед! А я-то брожу, ищу вас! Где Полина-то?! 

– Где-где, в школе. 

– А ты чего тут? 

– Спал я. Тут слышу, этот дикобраз разлаялся. Пришлось вставать. Ну здра-авствуй! 

– Привет, дед! Спасибо, что присмотрел, – Кузьма обнял старика, который вообще-то приходился ему тестем, но все, даже покойная Галина, звали его «дед». 

– Помянем?

 Они выпили на кухне. 

– Так что произошло? – спросил Кузьма, тяжело вздыхая. 

– Никто не знает. Однажды утром заглядываю к ней – лежит. Думаю, отдыхает, устала. Не стал беспокоить – воскресенье, у нее выходной… – Глаза деда стали влажными, но он не заплакал. – В полдень заглядываю, трясу – лежит, не двигается. Тронул губы – холодные, не дышит. Вызвал врача: говорит, с ночи мертвая. Вот и все. 

Кузьма помолчал и спросил:

– То есть не бомба и не пуля? 

– Нет. Да какая тут пуля? Ты о чем? – удивился дед. 

– Я думал… да так, – Кузьма потер лоб. – Ладно, выдай мне какой-нибудь одежды и веди. 

До кладбища был километр – две сигареты ходу в одну сторону. Могилка еще выглядела свежей, хотя и прошло два года. Галина покоилась рядом с матерью, здесь же маленькими холмиками отдыхали родители Кузьмы. Ей выпало лучшее место – в полутра метрах над землей простерлась сосновая лапа, которая не должна была разрастись и достать сюда, но Кузьма с дедом согласились, что спиливать не стоит. 

Кузьма обрадовался, что жену охраняет вечно бдительная хвоя, еще подумал, что ни горем, ни лишним воспоминанием ей не поможет. Он знал, что люди умирают на войне. И вскоре стал смотреть не вниз, где, припорошенный иголками, был конечный след его Галины, а прямо перед собой. Дед хмуро наблюдал, как изменяется его лицо, но не подал виду. 

Борька терся рядом, скулил. 

– Жрать небось хочет. 

– Пошли, Борька-пройдоха, поедим. 

Вернулись. Кузьма набросал псу тушенки из холодильника, а сам съел макарон по-флотски, которые нашел там же, расспросил про хозяйство и дом. Потом уточнил про Полину: 

– Ей же сколько, дед? Уже четырнадцать? 

– Пятнадцать. 

– Ох, точно, ёшкин кот!.. Когда придет? 

– Да кто ее знает. Я особо уже не контролирую. 

– Как так? От рук отбилась? Ничего, это мы поправим. 

– Не надо, Кузьма. Ей-то потруднее твоего далось. 

– Чего далось? 

– Ну это, – дед мотнул в сторону улицы, имея в виду Галину могилу, но Кузьма его не понял. 

Днем он завалился на кровать, обнял пришедшего поласкаться Борьку и задремал. Со дня отъезда из Одессы его все время тянуло спать, но нынешнее состояние отличалось от того, что он испытывал на войне или в поезде. Из того некрепкого, тревожного сна он выскакивал легко, чувствуя себя отдохнувшим независимо от того, сколько он длился. Мирный же сон тек и тек, но никак не напитывал его силой. 

Спал он по-прежнему некрепко, но теперь вставать было труднее раз в десять. Он поднимался, брел в туалет, натыкался на старые и новые предметы (какие-то помнил, какие-то нет), гремел дверями, потом, не видя ничего от тяжести скопленной усталости, шумно брел обратно в постель, где Борька преданно ждал, высунув язык. 

– Сейчас, сейчас, – бормотал Кузьма, обнимая пса, – сейчас встану…

Но вместо этого вновь падал в темную дыру, слышал шум и голоса, которые больше не имели материальной силы. Они продолжали существовать где-то в параллельной реальности, ведь когда он комиссовался, не кончилась ни война, ни осада. И где-то там новые ребята продолжали гибнуть, а он на халяву выскочил из четырехлетнего кошмара, получив белый билет за очередное ранение, но это лишь недоразумение – Серов ошибся, – он должен на самом деле вернуться, обязан вернуться, обязан!..

Кузьма вскочил: «Обязан!» – дом сотрясся от его крика, но только Борька бросился на выручку хозяину. Дед и Полина притихли на кухне. Начинался вечер. Стемнело и похолодало. Натянув армейские штаны, Кузьма вышел к своим. 

– Поля, – сказал он растерянно. – Как же ты выросла. 

Девочка, обратившаяся, оказывается, за эти годы, из пухлого нескладного ребенка в худую высокую девушку, теперь была копией матери. Она коротко подняла от чашки чая водянистые глаза. Борька почему-то гавкнул. 

– Тихо ты. Узнаешь меня?.. 

Кузьма шагнул под лампу, одиноко освещавшую кухню. Дед с тревогой смотрел на него. 

– Ну ты чего, доча? – попытался заговорить ласково. – Не признаешь батю?.. Скажи уж чего-нибудь. 

– Привет, – шепнула Полина. Борька опять залаял. 

– А ну тихо! – рявкнул Кузьма. – Чего говоришь? 

Но Полина уже сжалась и умолкла. 

– Она его побаивается. Уведи, а? Он же в дом не ходит, – сказал дед.

– Да какого хрена?! Я пса четыре года не видел. Пусть уж посидит тут. Эй, Борян, сидеть! 

Борька нехотя сел. 

– На, поешь, – Кузьма вывалил ему еще тушенки.

– Слушай, Кузь, мы тут не очень-то богато живем, чтоб пса человеческой едой кормить, – тихо заметил дед. 

– Да? Ну теперь-то заживете. Папка вернулся! 

Он резко шагнул вперед, Полина поднялась со стула, и он притянул ее к себе, обнял. Девочка сжалась, боясь шевельнуться, но потом осторожно обняла его спину, с трудом соединив за ней руки. Кузьма чувствовал неловкость. Какое-то забытое чувство шелестело в груди, но он не распознавал его. Постепенно нарастало раздражение от неловкости и того, что дед и Борька наблюдают за этой сценой. Кузьма хотел выругаться, но кое-как остановил себя. 

– Ладно, забыла, понимаю, – нехотя признал он, не заметив, что Полина едва не плачет. – У меня для тебя подарки. 

Сходив в комнату за вещмешком, он вернулся с трофеями: выложил на стол золотые женские часики, инкрустированные какими-то камнями, и пару серег с жемчугом. Полина уставилась на драгоценности, не понимая. 

– Ого, – выдохнул дед. – Да это тысяч на двести тянет, а? 

– Возможно, – гордо сказал Кузьма. – Сувенирчики. Только тут камушка не хватает. 

Он показал на циферблат часов в том месте, где зияла чернота вместо бриллианта. 

– Целая история, кстати, – Кузьма сел за стол. – Выменял камушек, понимаешь? На хлеб обменял. Бывали и такие месяцы, Поля. 

Она растерянно разглядывала украшения, отодвинулась от стола, встала, выпрямилась. 

– Не нравятся? – удивился Кузьма. 

Девочка склонила голову. Глядела с осторожностью, как будто готовясь, что ее отчитают, и наконец негромко сказала: 

– Мама умерла, ты знал? 

– Знал, Поля. Но я же вернулся. Теперь я буду тебя растить…

Казалось, слова растворяются в воздухе и никто его не слушает, поэтому Кузьма замолчал. Кроме тиканья часов, ничего не было слышно. 

Полина резко подняла голову и встретилась с ним взглядом, и он вздрогнул, узнавая Галинино лицо, обильно умытое слезами и полное юной, но уже горчащей жизни. Кузьма не поверил своим глазам: это ли не прошлое и это ли не его совсем молодая жена, которую он видит первый-второй раз и о которой только догадывается, что она сделается его женой? Казалось, что она смотрит через время, будто нет ни прошедших лет, ни даже войны со смертью, рассматривает выжидающе его, молодого и не знающего, кто он и куда однажды уйдет, кого разбудит в себе. Он сам не заметил, как поднялся, уставившись на дочь. Борька непонимающе водил мордой с одного человеческого лица на другое.

Кузьма шагнул к ней, раскрыл объятия, но в этот момент сдавленное рыдание вырвалось из Полининой груди коротким спазмом, она вжалась в угол, не сдержала еще два горестных всхлипа, мотая головой, выставляя против него ручки-тростинки, и сделалась тихой, как кукла. Угасающий солнечный свет, просеянный серыми кухонными занавесками, выбелил ее лицо, подчеркнул красоту очертаний. Кузьме стало казаться, что и комната преобразилась, сделалась прекрасной, как картинка, потому что почти все они снова были в сборе, и вот-вот воротится прежний он, живший однажды своей семьей, и все обнимутся, и счастью уже не нужен будет свет с улицы. 

Дед и Борька сидели неподвижно, ждали. Кузьма пробовал заглянуть в Полинино лицо, повернуть его к себе, но она не давалась. Постепенно перестала плакать, посмотрела отстраненно, будто ее тут нет и его нет. Кузьма оставил попытки, и комната стала обычной: душной и чужой. Наконец Полина спокойно сказала:

– Жаль, что ты не приехал тогда. 

Губы Кузьмы двинулись беззвучно, он не мог наполнить их голосом. 

– Я это, мне нехорошо, – сказала Полина и быстро ушла. 

– Поль!.. – крикнул Кузьма, срываясь с места, но почти сразу остановился, дверь за ней закрылась. 

Ответа не последовало. Он посмотрел на деда. Не поднимая взгляда от драгоценностей, тот сказал: 

– Скучала по тебе. Я не объяснил, наверное, как следует, почему ты не вернулся. 

– Не мог я просто бросить все да приехать. Полина! Выйди! – Наваждение прошло, и Кузьма стал чувствовать злобу. 

– Оставь ты, не стоит. 

Чертыхнувшись, ветеран скомандовал:

– Пошли, Борь, прогуляемся. 

Они с псом вышли во двор. Смеркалось. Кузьма долго вслушивался, но в тишине не было никаких звуков, кроме шума моря, бившегося о скалы совсем недалеко, и очень отдаленного рокота машин. Все время он ждал, что раздастся канонада, выстрелы, кто-нибудь закричит от боли или затрепещет над головой вертушка, но в безмятежную прибрежную тишину ничто не вторгалось. Кузьме сделалось не по себе оттого, что ничего не происходит. Он хотел вернуться к Полине, но не вспомнил пока, как извиняться. 

Они вышли с участка, обогнули его по старой рыбацкой тропке и, пройдя недолго меж сосен, очутились на отвесном краю над бухтой. Метрах в двадцати ниже белые гребешки накатывали на камни, выше на север начинался песчаный берег, там вперемешку лежали новые и трухлявые рыбацкие лодки, ждущие отлива. 

– Тут лучше, – сказал Кузьма псу. Мерный рев Черного моря обгладывал его слух и понемногу примирял с отсутствием войны. 

Время перестало двигаться, и он сидел, не считая минут, пока Борька не поднял лай. Что-то зашумело в кустах. Кузьма насторожился, но потом нащупал на поясе пистолет (он и не помнил, что приладил его снова), и уверенность тут же наполнила руки сталью. Но лай Борьки был дружелюбным: оказалось, что через заросли к ним пробрался дед. 

– А, это ты, Петрович? Садись. 

Дед молча сел. Кузьма протянул ему сигарету, дал огонь, потом сам закурил. 

– Странно. На другом берегу ребята все сидят и курят дрянь. 

– Что там сейчас? – поинтересовался дед. 

– Как что? Осада… Четвертый год за город воюем, конца не видно. Почти вычистили его от них. Стоит в кольце, но пока в порту наш флот, хрен им, а не город, ясно?.. А что, отсюда вообще ничего не слыхать? 

Дед покачал головой. 

– Эх, за такое курево могут там приплатить изрядно. Хорошее, много табака. 

– Слушай, ты с ребенком-то это, поосторожнее. У нее мать… матери больше нет. Ты вроде как бросил, она не понимает, кто ты, чего ты… 

– Как это бросил? 

– Да так. Ты же не вернулся, когда Галина умерла, а мы ждали…

– Ждали? Ну так у меня там другие дети были, что ж вы такие?!. Ей надо не меня бояться, а америкосов, от которых я вас защищал там… И, это, обижаться не надо. Она не маленькая, должна уж понимать кое-чего. Ты здесь был, а я работал, хорошо работал. Деньги вы получали? 

– Получали, Кузьма…

– В тот день, когда мне сообщили про Галину, знаешь, что было?.. Контрнаступление ихнее по вокзалу! От порта нас на другой день отрезали – всё, куда бы я поехал? По нам танки и минометы два дня работали, так что колонны в зале рухнули – мы думали, и крыша обвалится, не могли вообще передвинуться первую неделю, не могли пить, не могли спать. Колонны, понимаешь, гранитные раскололись, как орехи? И это только начало, потом еще девять недель боя…

Кузьма плохо видел в темноте лицо тестя, но чувствовал, что тот ничего не понимает. 

– Я как-никак папка ей, буду воспитывать, – озлобленно подвел он черту. – Я только поэтому вернулся. Из-за нее. Так бы остался. 

– А ранение? Ты написал, сильно ранен был. 

– Да хрен бы с ним, с ранением, – Кузьма махнул рукой. – Пошел бы в другой отряд, откуда бы они знали. Серов, конечно, разозлился бы, когда встретил, но мог же и не встретить. Да и что бы он сделал? Наорал? Да я его вертел, он в настоящем-то бою не был. Врать не стану – мужик хороший, но… Не был с нами в бою. 

– Понятно. Ты, в общем, не пугай ее. Мы и так натерпелись. 

– Чего вы натерпелись? – усмехнулся Кузьма. – Я бы вам рассказал… 

– Не надо, слышишь? Оставь там, понял? Мой батя тоже на войне был, но вернулся и никогда особо не говорил ничего, и тем более не попрекал нас. 

– Ну так вся страна в ту войну встала, а сейчас что? Я так понял, про нас не говорит уже никто. Первые годы передачки какие-то приходили, посылочки собирал народ, а теперь в газетах перестали писать – и всё, болт все забили. Как будто ни осады, ни войны. Курим дрянь там…

– Народу тоже несладко. Цены выросли знаешь как? Пенсии ни на чего не хватает. 

Кузьма расхохотался. 

– Чего ты? – нахмурился дед.

Кузьма продолжал смеяться и стал трепать Борьку за густую шерсть, пес принялся подлизываться, потом упал и начал кататься по земле, наслаждаясь хозяйской рукой. 

– Ох, Борька, обалдели люди! Пенсии у них маленькие, – сквозь смех сказал Кузьма. – Я друзей от гусениц там отскребал и мамкам телеграммы сочинял, мол, «простите, что приходится вам сообщать… несмотря на Кишиневские, е-мое, переговоры о перемирии»… а вы тут мне про цены. Что же ты, дед! 

– Кузьма, ты мне одно объясни, ладно? – мрачно сказал Петрович, когда тот вроде успокоился и лишь улыбался, покуривая. 

– Чего? 

– Вы там знали, зачем это? Ну ладно поначалу. Ты ушел. Может, и были обстоятельства. Херсонский котел этот, надо было помогать… Наверное… Потом эта ваша осада Одессы, порыв души, да и заработок шел – все понятно. Но потом... Зачем? Деньги же не такие большие, как я понял? А кем ты стал за четыре года?.. Я же тебя помню… 

– Э, дед, лихо ты. В самую суть решил залезть сразу, а? Видно: ничего ты не понимаешь. «Зачем»… Там свой счет. За ребят, за мирных, за русских. Все всё считают, и когда ты уже там, то просто так уйти нельзя. Не посчитавшись. Не мог же я так: «Хоп, контракт закончен, встал и пошел». К тому же потом, когда котел прорвали, то казалось, быстро: завтра Одессу очистим, и все – спета песня, можно поворачиваться, сам понимаешь куда. – Кузьма снова закурил, задумчиво глядя в черноту моря. – Говорю же, я бы не уехал. Еще четверть города под украми – надо выжимать их. У них за спиной америкосы – так я бы и им прикурить дал с радостью. Но отряд мой… погиб. Можно было пойти в новый. Польку жалко стало. Много ран у меня. Мог уж не вернуться. А хотелось увериться, что она в порядке. 

– Она не в порядке. 

– Да? А выглядит здоровой. А что с ней? – Кузьма удивленно повернулся к деду. 

– Зажатая, молчит почти всегда. Думаешь, только с тобой такая? Не, у ней это… что-то в голове переключилось после матери. Я-то благодаря ней держусь кое-как, а ей на меня опираться трудно, старый же я. Ты бы поговорил с ней по-человечески, только не вздумай о кровище говорить, понял? Оставь это там. – Дед кивнул в сторону черного, пенящегося моря. 

– Я уж сам решу, оставлять мне или нет, – угрюмо ответил Кузьма. – А поговорить поговорю, конечно. Затем я и тут. А что, друзей у нее нет? 

– Есть один друг. Я так думаю, поклонник. Максим звать. 

– Что за Максим? Чей? 

– Ходит к нам каждый день, почти живет. Сегодня не пришел, потому что в город ездил продавать, а так благодаря нему дом и не развалился. 

– Да чей, я тебя спрашиваю?!

– Не знаю я! Издалека. Сказал, с Кутаиса. Тоже без родителей остался, но он постарше, двадцать ему вроде. Молчаливый тоже, но Полинку любит, я без слов это понимаю. 

– Вот как. 

– Ты чего, хмуришься? Единственный дочин друг.

– Друг, ну-ну. А ничего, что ей четырнадцать, а ему двадцать, а? 

– Пятнадцать ей, – поправил дед. 

– Да ты чего, Петрович? Не понимаешь разве?! А если он того ее, обрюхатит? 

– Ты, Кузьма, совсем, что ли? У них это, воздушные отношения, да и тихая она больно для этого. Вряд ли они…

– Вряд ли! – прогремел Кузьма, поднялся. – Вот же ты уверенный! 

Борька тоже подскочил и залился лаем. Правда, не сообразив, на кого следует лаять, он обратился в сторону моря, которому была безразлична происходящая сцена.

– Сядь… 

– Ты мне не командуй! Распустил девку! Ну-ка, где он? 

– Ты чего? Очнись! – Дед с трудом поднялся. – Не слышишь, что ли? Он нам по хозяйству помогает. Почти как родной нам стал. Успокойся. Дом твой помогал чинить, пожар тушил, когда какие-то ублюдки подожгли той зимой. Ты знал об этом?

– Нет. 

– А откуда тебе знать? Бросил нас тут… Я-то уже не это. Извини, семьдесят лет. Не молодой мужик, чтобы и пахать, и сеять, как говорится. А он здоровый, крепкий… 

– Ты мне зубы не заговаривай, – мрачно отрезал Кузьма. – Я уже понял, что он тебе нравится и заместо тебя тут впахивает. Но я с ним потолкую по душам. Где он? 

– Не слышишь, что ли? Уехал в город.

– Не верю! На черта он с ночевкой уехал? Где он там спать будет? 

– Не знаю. В поле может поспать на обратном пути, сейчас тепло…

– Ясно. Все мне ясно, Петрович. Распустил девку. В дом какого-то хрена пустил. Посмотрим, что он да как. Посмотрим… Борька, пошли! 

Кузьма энергично направился обратно к дому. Пес, так и не сообразив, что случилось, трусил следом и радостно махал хвостом – только он по-настоящему, беззаветно радовался, что хозяин дома. 

– Ты не прав, – сказал вслед Петрович, но Кузьма не услышал. 

Глава третья

Сначала Кузьма перерыл дом в поисках Максима. Напугав дочь, он все-таки уверился, что парня нигде нет. Тогда он сел в засаде на чердаке, перед незанавешенным окошком, откуда было видно большую часть участка от ворот до крыльца, и стал караулить. Пес все время терся рядом. Только когда они ворвались к Полине, он как бы почувствовал неловкость и немного задержался в дверях. «Ищи!» – закричал Кузьма, но Борька не понял, что надо искать, запрыгнул к девочке на кровать и стал подлизываться. 

– Папа, мы его сюда не пускаем! Он же грязный, у меня блохи будут! – испуганно сказала Полина. – Уйди, Борька, уйди! 

Но пес уже привык быть в доме, а Кузьма рылся в шкафу, потом полез под стол, под кровать. Уходя, сказал Полине, стараясь контролировать гнев: 

– Спи. Завтра с тобой обсудим. И это, не хныкай, ты уже большая. 

Она не стала спорить. 

Кузьма привык не спать. Это было обыденное состояние, в котором он жил ночи напролет. Он почувствовал что-то очень знакомое и понятное, когда обстоятельства вновь сложились так, что надо бодрствовать и ждать приближения врага. Через полчаса к нему поднялся дед, пытался уговорить лечь, но он холодно ответил, не поворачивая головы: 

– Уходи. С тобой тоже завтра. 

Петрович поворчал, но ушел. Кузьма замер под лунным лучом. Кожа его стала белой, зрачки черными, и он неподвижно сидел, наполовину спрятанный тенями комнаты, наполовину облитый полнолунием. Шумело море, колотилось сердце. Он слушал его, не спал. В осаде было так: часами сидишь, ждешь, высматриваешь врага. Конечно, под лучом сидеть нельзя. Но тут все-таки гражданка, и хотя Кузьма чувствовал себя как накануне боя, он понимал, что прятаться от пацана не надо. Он смотрел на дорогу и ждал. За ночь мимо проехало три машины, потом один раз, уже под утро, по отдаленной трассе прогрохотало что-то – видно, набитая фура; к семи утра машины зачастили. 

Кузьма спал с открытыми глазами, но все слышал, запоминал, высчитывал, готовился встать, как только понадобится. Рука неподвижно пролежала на рукоятке пистолета. Он чувствовал, как кровь раз в несколько минут совершает обращение в его теле и вместе с ней ненависть путешествует от сердца к кончикам пальцев, откуда шепотом передает оружию единственное заклятие: «Убей». 

Что ему нравилось в ночной службе особенно, во тьме не было никаких посторонних голосов. Никто не пытался остановить его: ни снаружи, ни изнутри. Наружным он всегда мог ответить, что увидел ползущего к позициям укра, а внутренние просто молчали. Днем они, бывало, мучили его: «Не стреляй, там могут быть дети», «Не кидай гранату – вдруг мирные», и тому подобное. Ночью все замолкало, и лишь слово «убей» разрядами тока управляло временем. Властное и спокойное – оно не кричало, но у него имелась цена. 

Часов в восемь утра к дому подъехала машина. Вышел здоровый парень и отворил ворота. Он завел машину на пятачок в углу участка и долго ковырялся в багажнике, набирая что-то в огромную наплечную сумку. Кузьма видел не очень хорошо – мешали ветки и легкий туман. Он отметил, что у парня крепкие накачанные руки и ноги, нет пуза, но грудь пока мальчишеская, неразвитая. Одет он был по-простому, в белую майку и синие, пожившие свое джинсы, на ногах рваные кроссовки. Лица было не разглядеть издали. 

Борька проснулся, выглянул в окно и радостно гавкнул. Хотя парень не обернулся, продолжив копаться в багажнике, Кузьма схватил пса за загривок, притянул к себе и громко прошептал. 

– Так, Борян, сейчас не испорти мне тут. Команды помнишь? 

Пес испуганно заскулил, когда Кузьма схватил его за шкуру. 

– Помнишь? Умри! Ну? 

Пес не сразу понял. 

– Умер, Борька, умер! – шипел Кузьма. 

Тут пес вспомнил и повалился на бок, вопросительно глядя на хозяина. 

– Молодца. Так и лежи. 

Пес скулил, но больше не гавкал и не вставал, хотя видно было, что ему смертельно хочется полаять для приехавшего. 

– Сука, пса моего приручил, – пробурчал Кузьма, продолжая на всякий случай держать одну руку на Борькином брюхе. 

Наконец Максим захлопнул багажник, зашагал к дому. Кузьма изучил его походку. Обычный парень. Может быть, он бы ему даже понравился, кабы не эта история с Полиной. Таких пацанов было немало во время осады: пошедшие на контракт после срочки ребята со всей страны. Лицо простое, немного суровое от ранней усталости, но светлое, открытое, даже, пожалуй, чем-то парень был похож на самого Кузьму. 

– Ладно. Лежи тут. 

Кузьма выбрался из чердачного окна, оттуда слез на крышу первого этажа и встал в полный рост. Парень не сразу заметил его, но когда заметил, остановился. 

– Здравствуйте, – сказал он, подтягивая ремень сумки. 

Не ответив, Кузьма спрыгнул на землю и приблизился. 

– Ну здарова, коль не шутишь. Чей это ты? 

– А Роман Петрович не рассказал? 

– Ты мне тут не Роман Петровича вспоминай, а на вопрос отвечай. 

– Я ничей. 

Установилась тишина. У парня были маленькие васильковые глаза, выгоревшие белые брови, щеки покрыты оспинами, сухие прямые волосы песочного, почти белого цвета. Ощущалось, что в нем дышит молодая, легко доставшаяся сила. Но на подобное Кузьма насмотрелся немало – он знал, что и такая сила побеждается, убивается легко. 

– Ты ж не с Края? 

– Не, я с Кутаиса. 

– Далече забрался. А из семьи-то какой? Или сирота? 

– Пенкин моя фамилия. – Парень скинул сумку и подвигал уставшим плечом. – Сейчас сирота. Папа уехал в добровольцы, мать умерла. 

– Прямо как у Полинки моей, получается, – Кузьма удивился. 

– Ну да. 

– Ты мне не «нудакай».

– Не понял? – Парень нахмурился. – Вы же Кузьма Антонович, так? 

– Так-то так, а вот кто ты и какого черта на моей земле делаешь, я не знаю. 

– А, я понял, – сказал парень и замолчал. 

– Ничего ты не понял. Так где твой отец? 

– Как где? Погиб. 

– Понятно. В каком батальоне был, знаешь? 

– В этих, – парень поморщил лоб и почесал голову, – в «Вихре», что ли, как-то так называлось. 

– Был такой «Вихрь», знал оттуда ребят, – согласился Кузьма, силясь вспомнить фамилию «Пенкин», но безуспешно. – Короче, так. Что ты с моей дочкой устраиваешь? 

– Устраиваю? Ничего. 

– А что краснеешь? – Кузьма почувствовал, как гнев охватывает его. 

– Не краснею я! – Парень впервые отвел взгляд, чем еще больше разозлил хозяина. 

– Папа, перестань! – услышал он. 

– А ну ушли! 

На пороге стоял Петрович, рядом жалась Полина. 

– Ушли быстро, я сказал! 

Полина попятилась в дом, тесть остался на месте. 

– Кузьма, он наш. Перестань уже. 

– Мы толкуем, не видишь? Потолкуем и придем, – с трудом пряча ярость, сказал Кузьма. – Идите завтрак готовьте и кофе. Я не спал всю ночь. Ждал вот Максимку, хотел познакомиться. Мы же просто говорим, так? – Он повернулся к парню. – Чего кулачонки-то сжал свои? Просто же говорим, так? Ну, скажи им. 

– Просто говорим, – угрюмо повторил Максим после паузы. – Полина, сделай мне тоже кофе, пожалуйста. 

Девочка постояла еще пару секунд, потом исчезла в доме. Петрович не двинулся с места, но Кузьма не стал обращать на него внимания. 

– Ну, будем знакомы, – процедил он и протянул парню лапу для рукопожатия. Тот ответил. Кузьма сдавил ладонь Максима, но несильно. Тот никак не отреагировал. 

– В общем, так. Сюда больше не ходишь, понятно? Дом у тебя есть? Вот там и живи. Когда подрастет, то, если надумаешь свататься, приходи. А жить у меня тут не надо. 

– Кузьма! – воскликнул Петрович. 

– Так, тихо там! И еще. Если узнаю, что ты ее это... то пеняй на себя, понял? А я узнаю. 

Максим кивнул. Он смотрел на Кузьму с ненавистью, но молчал, желваки часто двигались. 

– Ну? Чего таращишься? Скажешь сам, может? 

– Нечего говорить, – чуть слышно пробормотал парень. Было видно, что он говорит сдавленно не от страха. 

– То есть ничего не было, да? 

– Да. 

Они долго молчали. Кузьма не боялся ничьей злости. Он знал, что ни один гражданский не ведает и половины той ненавидящей силы, что таится в людях. Но ему уже не было смешно. 

– А теперь разворачивайся и иди, понял? Ау. Я кому сказал! 

Парень врос в землю и не двигался. 

– Дайте с ней попрощаюсь, – процедил он наконец. 

– Это зачем это? 

Максим молчал. 

– Любишь, что ль? Ну? Язык проглотил? 

– Да, – чуть слышно буркнул парень. – Думаю, что люблю. 

Кузьме стало снова смешно. 

– Ну, любовь зла. Будешь ждать, – объявил он и мягко похлопал парня по плечу. Тот сорвал его руку. Кузьма ответил молниеносным ударом левой, более слабой руки под дых. У парня был неплохой пресс, но мощь свинцового кулака легко пробила его и Максим присел на колено, хватая ртом воздух.

– Покашляй, покашляй, – спокойно сказал Кузьма, глядя сверху вниз. 

Он отвернулся и спокойно, не торопясь, пошел в дом. Решил, что если парень побежит за ним, то придется убить его: один удар ножом в сердце. Однако Максим поднялся, глянул на деда, тот покачал головой, и тогда парень побрел к машине. 

Потом Кузьма с Петровичем пили кофе вдвоем в тишине. Полина не вышла, несмотря на уговоры. 

– Поплачет и успокоится, – беспечно отмахнулся Кузьма. – Что я, не знаю, что ли? Это сейчас обидно, а через месяц забудет, как звали. Понимаешь, дед, я насмотрелся, наслушался, хватит с меня. Я только для этого и приехал. Сделать одну вещь нормально – воспитание. И вообще. Ты вот смотришь, а сам скажи – если бы Гальку стал домогаться такой вот типчик, ты бы чего? Сидел на печке и в носу ковырял, а?.. Чего молчишь? Если бы трахал дочку твою?.. 

– Угомонись ты! Перестань про это говорить, – разозлился дед. – Я, по-твоему, слепой? Я следил, чтобы все нормально у них было. Да и Полина не такая, спасибо матери ее скажи. 

– Ладно, верю. А, то есть мне спасибо не надо? 

– А где ты был? – искренне удивился Петрович. – В самые трудные годы свалил. Нет уж, папаша, извини, но пока тут заслуги твоей мало. 

– Ничего, подрастет, выдам замуж. Держать не буду. Но я и правда хотел, чтобы как лучше. Веришь мне, Борька? 

Он потрепал пса за ухом, и тот радостно гавкнул. 

– Уберешь ты его из дома, наконец?

– Да, пора бы и сторожить начинать, Борь. Порадовались мы с тобой встрече. И ладно. 

Кузьма вышел во двор и определил Борьку в потемневшую от времени конуру. 

– Срублю тебе новую, – пообещал он и занялся этим в тот же день, как немного отоспался. 

Пару дней у Кузьмы заняло сооружение нового дома для пса. Это уже была не вполне конура: высотой в пол-этажа, просторная, с двумя большими окнами, она смотрелась как маленькая веранда; внутрь он навалил свежей соломы, тщательно заткнул все щели ватой и проконопатил крышу. Потом взялся за крышу основного дома и неделю возился с ней. Попутно соорудил себе гамак в саду, а возле – небольшой кофейный столик. Подле ложился Борька, и Кузьма рассказывал ему анекдоты и нестрашные истории про свои военные приключения, после чего сладко засыпал на свежем воздухе. 

Все это время Полина не разговаривала с отцом, и он легко оставил попытки с ней подружиться. Раз, другой принес подарки: платье, конфеты, которые она любила в детстве, – но ничего не помогло. Тогда Кузьма подумал, что время еще есть, ведь чувствовал себя он прекрасно, никаких признаков скорой смерти. Значит, и с дочерью успеет наладиться. 

Через пару недель ветерану наскучили строительные заботы. Он взялся за сооружение новой бани, более приличного забора, планировал заняться и внутренним убранством дома, половина которого пустовала (когда-то они сдавали одну-две комнаты туристам, но дед заявил, что больше не хочет ни за кем прибираться), но уже к концу второй недели странное чувство посетило его. Это была не лень, но ощущение незначительности всего происходящего. Единственное по-настоящему важное дело осталось позади, и Кузьма не знал, к чему себя приладить. 

Глава четвертая

Однажды, отправившись с Борькой на прогулку вдоль берега, он наткнулся на мужчину, который с первого взгляда показался знакомым. Кузьма присмотрелся, но, хоть и имел хорошую память на лица, не смог его вспомнить. Борька тоже заинтересовался незнакомцем и весело побежал его обнюхивать. Мужичок был маленький, с по-мальчишечьи узкими плечами, однако было заметно, что мускулатура у него хорошо развита и, несмотря на обросшее, потертое лицо, выглядел он нестарым и еще крепким. 

– Ох, ты ж старый пердунишка, – сказал Кузьма, оттаскивая пса, – уже бы тебе на покой пора, а ты все скачешь, как лось. 

– Добрый пес, – заметил мужичок. 

– Да уж. Хороший, главное, верный. 

– Это точно. Верность – главное, – признал незнакомец и повернулся к морю. Оно билось об острые камни, но сильно не доставало до того валуна, на котором он восседал. 

– Смотри не засидись – смоет вечером, – посоветовал Кузьма. 

– Да, я знаю. 

– Знаешь? А сам откуда? Что-то я не видал тебя раньше. 

– С Джанхота. 

– Ого, – Кузьма уважительно присвистнул. – Далече. Куришь? Однако забрался ты. 

Закурили. 

– Не думал. Сел и поехал, – сказал мужичок. 

– На чем? 

– Да вон, – он, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону, и Кузьма увидел под кустами велосипед. 

– А-а. Серьезно. Сорок кэмэ промотал? 

Незнакомец усмехнулся и повернулся к Кузьме, чтобы осмотреть его с головы до ног. 

– С какого батальона? – спросил он, превращая усмешку в улыбку. 

– «Смерч», а сам? 

– В одесской милиции работал. С добровольцами оказался, когда началось. Не приписанный ни к кому. 

– А что в Джанхоте забыл? – удивился Кузьма. 

– Сам как думаешь? – снова отвернувшись к морю, отозвался мужичок. – Ранили. Теперь голова всегда болит. Списан по негодности, уехал к сестре … она там, с мужем. 

– Понятно. Кузьма. 

– Павел. 

Они пожали друг другу руки. Снова говорило лишь море, мужчины некоторое время нащупывали тему. 

– А ты чего со «Смерча» уехал? Твои там вроде были в почете. 

– У кого? 

– У всех. Народ особо не грабили, воевали, вокзал брали… Слышал, у вас такой командир был, что всех в узде держал, даже когда другие беспределили. 

– Был-был. Царствие ему небесное. Пока не сплыл, – Кузьма сплюнул. Он не хотел вспоминать. – Всех этот чертов вокзал забрал. – Кузьма выбросил одну сигарету и тут же закурил следующую. – Почти всех, – добавил он. 

– Да, мясорубка там была. 

– А то. Мы первые пришли. Но взяли же. Не с первого раза, но взяли. А потом удержали… 

– Сколько вас вышло? 

– Мало. 

Кузьма открыл было рот, чтобы сказать еще, но толпа людей, погибших в упорных боях, то утихавших, то разгоравшихся, встала перед его глазами, и он подавился черным комком обиды. 

– Думаешь об этом? 

– Нет. 

– Не о них. О том, почему сам не? 

– Может, и думаю, не знаю. 

– Все думают, – уверенно сказал Павел. Помолчав, добавил: – Хороший пес. У нас тоже был в участке пес. Меня больше всех любил. Жаль, не смог забрать с собой. 

– А что с ним? 

– Да хрен его знает. Писем не пишет. 

Теперь Кузьма понял: мужичок показался ему знакомым, потому что у всех прошедших эту войну был общий отпечаток стыда, разочарования и гнева. Особенно гнева – на огромный безмолвный народ, который они пошли защищать на передовую. 

– Выпьем? – предложил Кузьма. 

– Пошли, – согласился Павел. 

Они отправились в дом Кузьмы, закрылись в одной из комнат, которая уже несколько лет была никому не нужна, и принялись пить и разговаривать. Так пролетело дня три. Петрович иногда стучал и проверял, живы ли, но всякий раз находил хозяина и гостя угрюмыми, раздраженными и напряженно продолжающими напиваться. Либо спящими. 

На четвертый день Павел вдруг встал и уехал в свой поселок. Но уже в конце недели он вернулся не один, а еще с двумя ветеранами – ополченцем и русским молодым парнем. Провели они на войне почти одинаковое время: Кузьма и Павел – по четыре года, Егор и Никита – по три с половиной. Когда еще через пару дней к ним присоединился пятый, хозяин сказал, что комната тесновата для такой большой компании и что он беспокоится за дочь, и поэтому всей толпой они отправились искать новое место, и, как ни странно, быстро нашли. Оказалось, пункт сбора рыбаков, к северу от Края, забросили, пока шла война. Пятеро ветеранов быстро обжили ветхий бревенчатый домик. 

Они стали собираться несколько раз в неделю, редко сговариваясь о времени. Обычно первым приходил Кузьма, поскольку жил ближе всех. Он мог прийти сразу после обеда и, посадив Борьку сторожить, усесться за огромным обеденным столом в ожидании остальных. Следом приезжал на дребезжащем велосипеде бывший милиционер Павел, а за ним остальные. Часам к семи все бывали в сборе. 

У посиделок не было темы или повода. Мужчины не пытались себя развлечь. Иногда могли просто сидеть и ждать, пока стемнеет. Потом, когда ложилась тьма, им волей-неволей приходилось начать общаться, чтобы, по крайней мере, зажечь керосинку. Но когда скупой свет падал на лица, молчание возвращалось. Иногда Егор приносил гитару и бренчал, иногда Павел являлся с нардами и играл с кем-нибудь. Но все это было лишь способом чуть отвлечься от любимого совместного безмолвия. 

– Я представлял приезд с войны сюда не так, – признался однажды Павел, когда в очередной раз стемнело и только лампа грела их лица. Все посмотрели на него с удивлением, хотя каждый думал примерно о том же. 

– Я тоже! – воскликнул Егор. 

– И я, – сказал Никита. 

– И я, – подхватил пятый, которого звали Петр. 

– А ты, Кузьма? 

– Ничего. А что? 

– Мне казалось, – начал медленно Павел, – что это будет похоже на то, как возвращались деды с Великой Отечественной. Вроде как с той же заразой дрались и пришли победителями. 

– Но мы-то не победили еще, – напомнил Кузьма. 

– В том-то и дело. Но и не проиграли. Не им нас судить, но почему они нас не встречают так же, как тех? Вот ты, Кузьма, разве не хотел бы, чтобы дочь бросилась на шею, цветы подарила, поцеловала? 

– Не знаю, не думал об этом. 

– Это потому что время другое, – заметил Егор, сидевший в дальнем углу, где его покрытого шрамами лица не было видно. 

– А в чем разница? 

– Да как же, Паш. Все другое: и мы, и люди в тылу. 

– А враг тот же, – вставил Никита. 

Снова помолчали, Егор в своем темном углу разлил по стаканам водку. Выпили, закурили. 

– На самом деле им просто не говорят о враге, вот и все, – с горечью продолжил Павел. – Ведь мы все это знаем. Было нужно – все помнили. А потом по телеку бросили говорить – и нас там как бы больше и нет! Хотя вы за них же туда и поехали! Вам разве не обидно? Мне за вас обидно больше, чем вам самим! Я-то тамошний, ко мне поневоле война пришла. Но вы-то выбрали. Вам честь за это надо отдать. 

– Угомонись, Паш. Расчет получили и свободны, – сказал Никита. Он был молодой, поэтому даже сейчас смог посмеяться. 

– А, вот ты как поёшь?! Так ты наемник? – Кузьма не на шутку разозлился. 

– А ты, стало быть, нет? Деньги не получал? 

– Получал! Но я туда не за деньги пошел. 

Никита пожал плечами. Ему было двадцать четыре, ни детей, ни жены. Если бы не оторванная во время осады рука, воевал бы до сих пор. Он поглядел на свой новенький протез и сказал: 

– Видишь, за что я пошел? Десять тысяч долларов. Думаешь, у меня такие деньги были когда-то? Я даже и сосчитать бы столько не смог. В рублях, – уточнил он, улыбаясь. – А теперь могу себе позволить такую штуку, и не одну! У дедов-то, поди, не было. 

Но никто не понял шутки, и молчание, сделавшееся мрачным, затянулось. 

– Скучно с вами, – вдруг сообщил Кузьма, поднимаясь после очередной рюмки. – Хочу развлечься. 

– Развлекайся, никто ж не запрещает, – заметил Никита. 

Кузьма вышел и зашагал к машине. Он еще сам не понял, что собирается сделать. Открыв багажник, нашел канистру с бензином и отправился к морю. Здесь он облил несколько лодок и поджег. Огонь занялся не сразу, Кузьма заставлял пламя разгореться. Но вот сырое дерево вспыхнуло и очень быстро выгорело. Борька испуганно жался к ногам хозяина. 

– Ты уж разбушевался тут, да? – спросил подошедший Павел. 

– Не. Хотелось что-то сделать. 

– И как, веселее стало? 

– Немного. 

На самом деле Кузьма почувствовал себя гораздо лучше. 

– Так дело не пойдет, – сказал он, – сидим как старые пердуны. Молчим. 

– Надо что-то делать! 

– Зачем? – пытался понять Павел. 

– Я вот умираю от скуки! 

– Так иди работай. 

– Да к черту работу! У меня есть пока деньги, еще успею наработаться. Мне еще хозяйство поднимать. А пока хочу что-то полезное сделать, и веселое! 

– Ну тогда веселись, кто не дает. 

– Кстати, насчет денег. Надо бы с Саньком потолковать. Сходишь со мной? 

– А кто это, Санек? 

– Друг старинный. Мы до войны кафешку держали на набережной. Узнаем, как там она. Может, как раз и работу тебе организую! – Он хлопнул Павла по плечу. 

Лодки прогорели, черноморская ночь снова скрывала лица, слабый серебристый полумесяц лишь изредка показывался из-за облаков. 

– Схожу, если надо. Но я работать тоже не хочу. У меня пенсия. 

– А кто платит? 

– Как кто, – Павел пожал плечами и улыбнулся. – Русские платят. 

– Видишь, тебя не забыли. 

– Да брось. Знаешь же, о чем я. На людей посмотри. Как они косятся на нас. Как будто это не мы их защищали от укров и америкосов. 

– Дураки, что с них взять, – добродушно ответил Кузьма. – Я вот стараюсь не злиться и тебе не советую. Знаешь, мне еще мой отец объяснял: каждый понимает столько, сколько ему Боженька мозгов отмерил. Вот мы с тобой понимаем, а они… – Он развел руками. – Но ты же не бесишься на пса, что он пес? 

– Борька твой поумнее многих, – мрачно заметил Павел. Поняв, что речь о нем, пес залился радостным лаем. 

– А вот что было бы, если бы мы туда не пошли, а? Ты думай чаще об этом, тебе станет легче, – посоветовал Кузьма. 

– Тебе самому легче от этого? 

– Просто думай. Вот увидишь. Я как представлю, что здесь стоит американский флот и какие-нибудь укро-немцы наших баб лапают, мне сразу… ровнее дышится как-то. Мы их не пустили!.. Не будет такого. Слышали? Не будет!!! – проорал Кузьма, поворачиваясь к черному морю. Волны мерно гремели, поглощая их разговор. 

Глава пятая

На другой день Павел с утра приехал к дому Кузьмы на велосипеде. Тот только проснулся и выглянул в окно. На часах было начало восьмого, солнце уже начинало припекать, лето было совсем близко.

– Как ты на этой железке ездишь? Еще и в такую даль. 

– Не знаю. Не спалось вчера. Сел и поехал, пока темно. 

– Это хорошо, что ты уже здесь, – сказал Кузьма. 

Хотя он был уверен, что привезенных с войны денег хватит еще минимум на год, а если начнут платить обещанную военную пенсию, то и вовсе не придется работать. С тем, как дела у их с Саньком кафе, желательно было разобраться. Просто он ленился идти к нему один. А при зрителях – вот хоть при Паше – все было проще. 

– Заходи, позавтракаем. 

На кухне уже сидели Полина и Петрович. Едва появился отец, девочка встала и пошла в свою комнату. 

– Так, стоять! – громыхнул Кузьма. Полина испуганно обернулась. – У нас вообще-то гость! Чего молчишь? Видишь, нет? 

– Вижу, – пискнула Полина. 

– Вот и поздоровайся. Давно не видала Пашку-то. Сколько мы уже не приходили? 

– Здрасьте, дядь Паш. 

– Здравствуй, Поля, как учеба? 

– Хорошо. Скоро экзамены только. 

– ЕГЭ? 

– Нет пока. ОГЭ.

– Понятно. Ну, учись хорошо, радуй папу. 

– Я стараюсь. 

Снова воцарилось молчание. Кузьма недовольно посмотрел на дочь, но по ее зажатому виду было ясно, что большего из нее не выдавить. 

– Ладно, иди. 

Девочка ушла к себе. 

– Дети, – виновато улыбнулся Кузьма, усаживаясь за стол. 

– Начни уже с ней нормально общаться, – посоветовал Петрович. 

– Не учи меня, дед. Видишь, пытаюсь? А у ней будто заноза, ходит недовольная вечно, сжавшаяся, унылая… жуть! Что ей не так-то? 

– Сам знаешь. – Дед поднялся и пошел к себе.

– Ушли, блин… А завтрак? 

– Приготовь себе, – сказал старик из коридора. Скрипнула и закрылась дверь. 

– Вот об этом отношении я и говорю, – заметил Павел. 

– На дураков обижаться – себя не уважать, – отозвался Кузьма, делая вид, что всё в порядке. – Нравится с постными минами ходить – ради бога! 

Он приготовил яичницу и кофе, и после завтрака поехали на старых «жигулях» в центр Края, где находилась небольшая туристическая зона, включающая пешеходную набережную и галечный пляж. Часть набережной была густо застроена ларьками и магазинчиками, но большинство стояли закрытыми. 

– Вот-вот сезон, – сказал Кузьма . – Но что-то не торопятся открыться. Наверное, особо не едет народ, Крым же теперь. Ну так правильно, все в Крым пускай едут, я тоже так считаю. Но сюда и раньше не сильно ездили. Впрочем, у нас с Саней все должно нормально идти. У нас же было это, ноу-хау. Знаешь такое? 

Павел кивнул. 

– Переводится: «знаю как»! Я тоже не знал – это Санька все. Любил заграничные слова… Только вот не пойму, где она. Обычно отсюда уже слышно. 

– Кого? 

– Скоро узнаешь. Только, видать, он нашу кафеху-то переставил. 

Через некоторое время они нашли кафе на колесах, и Кузьма театрально воскликнул:

– Ха, как в воду глядел! Переставил! Санек! 

– Закрыто, – сказал Павел. 

Кузьма принялся было дергать ставни на окнах, но забряцали тяжелые замки. 

– Гляди-ка, и правда еще не открылся. Обычно в это время уже сезоним! Потерял Санек хватку! 

В этот момент появился Санек. Он выглядел совсем не так, как его запомнил Кузьма. Пожалуй, если бы Борька не залаял и не бросился в его объятия, и не признал бы. Санек постарел, сделался худым как скелет. Одет был в потасканную пыльную кожанку и черные джинсы. Его волосы и щетину тронула седина, более заметная, чем у поседевшего на войне Кузьмы. 

– Привет, – сказал Санек, когда Борька немного успокоился. 

– Здорово! А чего я не слышу криков? Она у тебя где, спит?! 

– Она? А, ты про Ритку, – Саня почти улыбнулся, но потом глаза снова заволокла скука. – Померла еще пару лет назад. 

– Черт!.. А чего ты не написал? 

Санек почесал голову. 

– Да что тут писать-то и куда? 

– И то верно. Когда открываемся? 

– Никогда. 

– Как так? – опешил Кузьма. 

– Пошли поговорим. 

– Тут говори! 

Они стояли посреди пешеходной зоны, но вокруг почти никого не было, туристы пока не приехали. На них с любопытством посматривали хозяева окрестных точек и малочисленные прохожие. Почти все знали друг друга в лицо. 

– Давай хоть с дороги сойдем. 

Опустив голову и сунув руки в карманы, Санек прошел к ступенькам, которые вели к набережной и потом ниже, к пляжу. Кузьма заметил, что друг подволакивает левую ногу. Санек сел и закурил. Борька все терся рядом, но нетерпение слишком одолевало Кузьму, и он отстранил пса. 

– Тебя не узнать! Рассказывай, что случилось. Как умерла Ритка? …Это попугай наш, – пояснил он Павлу. – Санек придумал. Поэтому и название – «Попугай». Хорошая идея была… Только я не понял, Сань, как он мог умереть? Они же писали, такие четыреста лет живут. 

Санек усмехнулся. 

– Где-то живут, да не в наших широтах. Была зима холодная, кто-то забыл окно закрыть, она простудилась да сдохла. 

– Кто-то?! Ты один живешь! 

– А, ну можешь и на меня свалить. 

– Погоди, я не сваливаю, но ты так говоришь, будто кто еще мог! А если да, то давай предъявим ему! Триста евро платили! 

– Кузьма, я кафе продал. Она уже при новых хозяевах померла. Твоя доля у меня до сих пор. Отдам – только скажи. 

– Вот это новость. Ну, я в принципе догадывался, – Кузьма почесал щетину, скрывая растерянность. – По твоему унылому виду. Но, может, расскажешь?

– Дело не шло. Как ты уехал, сезоны хуже и хуже. Я и продал на второй год.

– А кому продал? 

– Да кому-кому… вон, чертям, – Санек со вздохом махнул рукой в сторону каких-то кавказцев, которые с интересом разглядывали трех мужчин и собаку. 

– Этим?! – Кузьма перевел изумленные глаза на бывшего партнера. 

– А кому? Денег нет ни у кого. Я три месяца продавал! Никто из наших не пришел. Был какой-то мужик со Ставрополя, типа инвестор. Заехал, посмотрел, обещал купить и не приехал больше. Я месяц ждал, два… ну и все, продал им вот. За четыреста. 

– За четыреста?! – Кузьма почти на минуту потерял дар речи и стал изумленно оглядываться в поисках поддержки. Думая, что хозяин играет, весело залаял Борька, Павел стоял безучастно.

– С ума сошел? – воскликнул Кузьма. – Она в сезон пятьсот делала! 

– Знаю! Но сейчас ни черта не сделает! Я ж не дурак, Кузь. Хотел как лучше. 

– Обалдеть… – Кузьма взялся за голову, – вот это новость! То есть мы и без дела, и без бабок! 

– Выходит, так. Но твои двести у меня на счету. Напиши свой номер, я отдам… 

– Стоп, что ты мне рассказываешь! Если ты продал, что тут делаешь? 

– В смысле? 

– Ну, зачем пришел, раз продал еще два года назад? 

Санек непонимающе смотрел на него, потом сообразил: 

– А, так… по привычке хожу. Сам не знаю зачем. Смотрю просто, вспоминаю… 

– И на что живешь? 

– Медом торгую. Я теперь как этот… ну короче, пасечник. 

– Пасечник, – растерянно повторил Кузьма. – А я? 

– А чего ты? 

– Ну, а я кто? 

– Не знаю, Кузьма. 

– То есть меня ты в дело не берешь? 

– А ты хочешь медом заниматься? – удивился Санек. 

– Мы же партнеры, я тебе денег давал. 

– Ну и я тебе давал. – Санек поднялся, опять закурил. – Слушай, Кузь. Твою долю я сохранил. Но в этом деле я, пожалуй, один обойдусь, понимаешь? 

– Не понимаю! 

– Ладно, пошли, – вздохнул Павел, которому сделалось все ясно. 

– Чего пошли?! Я тут не закончил! 

– Я тебе по дороге объясню, пошли… 

– А ну, погоди! Так, Сань, разъясни: я оставлял тебя с нашим делом, ты его продал – ну ладно. А теперь, получается, даешь мне расчет и отправляешь к черту?! Ты же со мной не советовался даже. 

– Толку с тобой советоваться? – Санек разозлился. – Ты бы вернулся помогать? Одному, знаешь, не особо просто все тянуть. 

– Ты мне зубы не заговаривай, – Кузьма схватил Санька за рукав и притянул к себе – тот оказался легким, как соломенное пугало. – Почему это ты со мной дела иметь не хочешь? 

– Да зачем ты мне нужен? – в голосе Санька наконец прорезалась твердость, а в глазах что-то вспыхнуло, он начал пытаться вырваться. – Ты мне и раньше не был нужен-то! Да и с Риткой я придумал. 

– Опа! Только что жаловался, что, бедный, один остался! 

– А ты бы поотбивался от сраных чертей! – Санек наконец освободился. – Вон, поди, быкани на них, похватай за одежду! Посмотрим, сколько их соберется тебя убивать! Их тут целая армия теперь! 

– А, так ты испугался? Так и говори! Давай я парней соберу да и отобьем у них… 

– Нет, я все честно продал, даже налоги заплатил. Теперь медом торгую, мне хватает. Ладно, бывай. Захочешь нормально поговорить – приезжай. 

– Так, стоять, – сказал Кузьма злобно. – Паша, у тебя телефон есть? Вот, обменяйтесь номерками. Паша за тобой присмотрит, договорились? Если что, будет защищать. 

Санек без охоты согласился, дал Павлу свой номер. Потом заковылял прочь. 

– Ну ты видел?! – воскликнул Кузьма с нервной улыбкой. – Вот поэтому я тебя и взял – будешь свидетелем, как обходятся с нами гражданские! 

 Павел скептически смотрел на него, сложив руки на груди. У него было лицо человека, который давно не ожидает от жизни ничего хорошего, и произошедшее лишь легло новым доказательством в копилку. 

– Что думаешь? 

– Всё по делу. Ты уехал – он продал. 

– А-а, вот ты как, – с обидой заметил Кузьма. – Я вот так не считаю. Вместе лямку тянули, вместе придумывали и делали. 

– Тогда, получается, не надо было тебе уезжать. 

В ответ Кузьма лишь отмахнулся. Принялся нервно ходить туда-сюда. Он чувствовал в себе силу, мощь, но почему-то все, к чему он прикасался по возвращении, сразу безвольно сдавалось, хотело сбежать от него, словно было слишком слабым. 

– Мы с ним еще не закончили! – сказал он, немного успокоившись. 

– Дело твое, но Саня вроде нормальный. Думаю, стоит забрать у него деньги и пусть делает что хочет. 

– Ты забери, – Кузьма махнул рукой, – меня сейчас это мало… 

Павел постоял в нерешительности, потом согласился: 

– Ладно, схожу. 

Он стал звонить Саньку, чтобы спросить дорогу, а Кузьма с Борькой прошли немного вдоль набережной. Люди с любопытством и опаской разглядывали их. 

– Вот они, люди… Ну что, Борька? Устал, проголодался? 

Борька гавкнул. 

– Тогда пошли, куплю тебе кость баранью. 

В этот момент он заметил поодаль странное движение и переменил планы. 

– Эй, вы чего там?! – окликнул он трех кавказцев, говоривших с девушкой. Они держались от нее на почтительном расстоянии и общались спокойно, с улыбками, но Кузьме все равно не понравилось происходящее. 

– Ничего, брат, общаемся, – ответил старший. 

Кузьма и Борька подошли к ним. Девушка явно была не местной – и совсем юной, наверное, немногим старше Полины, блондинка с огромными карими глазами, румяными щеками. С первого взгляда, по выражению лица, движениям, мимике Кузьма понял, что девушку переполняет жизнь и энергия, поэтому сразу забеспокоился о ее судьбе. 

– Общаетесь? О чем вам с ней общаться? Ну-ка, отойдите немного, не толпитесь. Девушка, здравствуйте, вас как зовут, какими судьбами в Крае? 

– Я Катя, журналист! – ответила девушка и энергично пожала Кузьме руку. От неожиданности он даже опустил взгляд на свою огромную грубую ладонь, в которой ненадолго скрылась белоснежная девичья кисть. 

– Вас не обижают тут? – Он сурово глядел на кавказцев. 

– Нет-нет, я из Москвы приехала только что, ребята мне как раз объясняли, где тут снять комнату. 

– Комнату? У них? Не советую, тараканов в Москву себе навезете. 

– Эй, брат, зачем так говоришь, а? 

– Кто тебе тут брат? – строго, но спокойно уточнил Кузьма.

– А может, есть без тараканов? – испуганно спросила журналистка и перевела взгляд с Кузьмы на кавказцев. 

– Конечно, есть, не слушайте его! – сказал самый молодой, – комната чистая, евроремонт… 

Но Кузьма придвинулся к Кате ближе и доверительно проговорил: 

– Нет, так не пойдет, советую вам гостиницу. Самая лучшая у нас – «Русалочка», у моря стоит, я провожу. 

– Хорошо, – согласилась она, поколебавшись. – Извините, ребята. 

Девушка улыбнулась, и все четверо мужчин почувствовали себя настолько счастливыми, что потенциальный конфликт так и не разразился. Когда же затмение красотой стало проходить, Катя, Кузьма и Борька были слишком далеко, чтобы догонять их. 

– Славные ребята, воспитанные, – сказала журналистка. 

– Эти? С ними надо ухо востро держать. Эй, Борька, ко мне! 

– Какой прекрасный пес! 

Катя опустилась на корточки и принялась гладить Борьку. Тот вначале обнюхивал ее с недоверием – от девушки пахло духами и косметикой, – но постепенно привык и завилял хвостом. 

– Да, это мой Борька. Дождался. Хоть он, – пробормотал Кузьма. 

Катя пару минут знакомилась с Борькой. 

– Немного не собачье имя, но просто отличный пес! 

– Не собачье? А чье же? 

– Ну… даже не знаю, – она сильно смутилась. – Я бы скорее ждала, что так хрюшку будут звать. 

– Свинью?! 

– Да я шучу, – Катя засмеялась, и Кузьма ответил невольным смехом: сопротивляться ее улыбке было действительно невозможно. – Наоборот, очень человеческое имя. А почему он вас ждал? Вы уезжали? 

– Уезжал по работе. 

– Далеко? 

– Про осаду Одессы слышали? Вот туда. 

– Туда-а? – Катя остановилась посреди дороги. – Так я поэтому здесь! Я вас и искала, получается! 

– Меня? 

– Ну да! Ветерана этой войны! Мне дали несколько адресов в Минобороны, неофициально, сказали, можно попробовать отсюда. Я хочу написать об этом большой материал! 

– Об Одессе? 

– Вообще о гибридной войне. 

– О какой-какой войне? 

– Гибридной. – Девушка на мгновение взяла его за руку и терпеливо объяснила: – Гибридная война – это понятие. Это такая смешанная война, когда и обычная, и малая, и информационная, и кибер-война. Как сейчас у России. 

– С украми идет обычная война, – хмуро сказал Кузьма, – не малая. Просто об этом как-то больше не говорят. Я понимаю, нельзя официально, но… раньше-то говорили, а сейчас типа западло стало. Я слушал радио – ни одной новости про это, а мальчишки умирают… 

– Это очень важная тема, вы правы! Но в Одессе лишь один из театров. Самый важный, но не единственный! Я так хочу обо всем это написать хороший материал! Я вообще думаю из этого сделать диссертацию. Или книгу. Или диссертацию и книгу, я еще не решила! – с восторгом тараторила Катя. – Но я точно хотела начать с разговора с ветераном. Я, правда, сначала искала ветерана Ближнего Востока, но мне сказали, что по тамошним пока рано писать, им еще нельзя говорить… И тогда я стала искать ветеранов Одессы, и мне посоветовали съездить сюда. Говорят, здесь в округе Геленджика сразу несколько человек живет. И вот я вас сразу нашла! Как вас зовут? 

– Кузьма. 

– Кузьма? Тот самый Кузьма?! Герой батальона «Смерч»? 

– Ну, геройская звезда имеется…

– Так это ваш отряд занял Одесский вокзал и потом оборонял от контрнаступления! Вы командовали последним штурмом и десятинедельной обороной?! 

 Кузьма лишь хмуро расчесывал щетину. Несколько секунд девушка стояла в растерянности, соображая что-то, потом ее лицо прояснила самодовольная улыбка. Кузьме стало не по себе. Он будто снова участвовал в игре каких-то чуждых сил, которые пытались управлять им в Одессе и о сути которых он лишь смутно догадывался. 

– Когда ты приехала?

– Всего час назад! Можно взять у вас интервью? 

– Вот ты… Господи, да можно, конечно… Постой, а гостиница? 

– Гостиница подождет! 

– А где, кстати, твои вещи? 

– В камеру хранения на автовокзале сдала, чтобы жилье искать налегке. Да неважно все это – мне надо срочно с вами поговорить! 

По ее сверкающим глазам Кузьма понял, что вряд ли отвертится, и напрягся. Раньше он никогда не давал интервью и помнил, что на фронте не очень-то любили читать непутевые статьи с гражданки, даже если их писал бывший военный. 

– Прямо здесь, что ли? – спросил Кузьма с надеждой, что удастся отсрочить. 

Катя стремительно изучила местность, проверила что-то в телефоне и объявила, что они пойдут в KFC. 

– В кэ-эф чего? – не понял Кузьма. Когда он уезжал добровольцем, такого еще у них не было, но KFC действительно открылось, и Катя привела его, сверяясь с картой в телефоне. 

– Скажите, что вы хотите, пожалуйста, я вам все куплю. 

– Вот еще! – возмутился Кузьма. 

– С собаками внутрь все равно нельзя. 

– Тогда я ничего не буду. 

Фаст-фуд открыли на единственном оживленном перекрестке Края, пластиковая вывеска красовалась напротив Дома культуры, сотворенного советскими строителями, знавшими толк в обстоятельной архитектуре. Кузьма чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку тут сидели только кавказцы (они же, судя по всему, и держали точку) и малочисленные школьники. Катя появилась с подносом: принесла ему стакан чая и какой-то бутерброд, а Борьке воды в пластиковой миске и несколько кусочков курицы (пес обнюхал их с недоверием и есть не стал). Себе она купила салат, но не стала даже открывать, а сразу достала блокнот, диктофон и сообщила: 

– Я очень волнуюсь, поэтому заранее извините. 

– Хорошо. 

– Я не буду сразу все спрашивать. Разобьем интервью на несколько частей, ладно? Тем более вам точно есть что рассказать, и мы за раз не управимся. 

– Согласен. 

– Я буду задавать вопросы, а вы просто говорите то, что считаете нужным. Можно кратко, можно развернуто, ладно? Если трудно ответить, скажите первое, что приходит в голову. А если хотите – можно пропускать вопрос. 

 С каждым уточнением, хотя звучали они весьма лояльно, Кузьма напрягался все сильнее. Он чувствовал, что его затягивают на территорию, где он никогда не бывал, и там он окажется беззащитным. Но выразить опасение и даже признаться себе в нем Кузьма не мог, поэтому стиснул зубы и ждал. 

– А, и вот еще. Вы мне даете разрешение на публикацию? 

– Ну да, видимо… 

– Я вам пришлю материал, и вы можете письменно заявить правки, договорились? Но после исправлений я могу публиковать на любом носителе, хорошо? 

– Ну хорошо. 

– Супер! Отлично, тогда поехали. 

Глава шестая

Артем Стрельцов набрал полную грудь морского воздуха. Было странно вдыхать такой же запах, как в Одессе, но находиться в мирном цветущем городе, среди здоровых, беззаботных людей. Он пробирался через рынок, раскинувшийся на площади перед вокзалом, и испытывал смешанные чувства. С одной стороны, радостно было видеть столько молодых счастливых лиц, с другой, он никак не мог привыкнуть. Казалось бы, прошел не один месяц, как он возвратился из осажденного города, и пора бы тоже почувствовать себя гражданским, но Стрельцов все еще не был своим среди людей. 

Он пробрался через рыночную сутолоку на другой конец площади и отыскал автобусную остановку. Но оттуда отходили лишь городские автобусы – пришлось возвращаться в толпу, чтобы встать в очередь к киоску, отпускавшему билеты на междугородние машины. Несколько десятков человек уже стояли за билетами – в основном пассажиры того же поезда, каким прибыл Стрельцов, – рынок то и дело пытался разорвать очередь, утянуть кого-нибудь в гущу торговли. Стрельцов несколько раз терял из вида лысого старичка, за которым занял, и постоянно посматривал на телефон. Наконец она позвонила. Стрельцов объяснил, где находится. Марина пришла. В мирной жизни они понимали друг друга без слов, поэтому простояли большую часть времени в молчании. Когда до киоска осталось недолго, Марина сказала: 

– Надеюсь, у него на море попрохладнее. 

– Да уж, – Стрельцов в очередной раз вытер со лба пот. – Два билета до Края.

Продавщица приняла деньги и дала ему маленькие талончики, напечатанные на тонкой бумаге. 

– Сколько ехать? – спросила Марина. 

– По карте километров восемьдесят. Посмотрим. 

Стрельцов нашел на другой стороне рынка тесный оранжевый автобус с надписью «Край» на лобовом стекле. Он пропустил Марину к окну, а сам сел у прохода. Несколько человек хотели занять ее место, но он упрямо говорил: «У меня два места», и они уходили с ворчанием. Никто не видел Марину, кроме него. 

Дорогой они почти не разговаривали. Марина глядела на природу, проносящуюся за стеклом, а Стрельцов – на Марину. Он многое отдал, чтобы она никогда не покидала его, но теперь самое главное было рядом, а остальное можно наверстать. До войны у него было много планов. Почему-то казалось, что достаточно отработать контракт, вернуться и можно будет приступить к их исполнению. Но оказалось, что не все так просто, вина и ненависть крепко держали его. Его командир, самый лихой и сильный человек в батальоне, в своих историях тысячу раз повторял это название – Край. 

По пути автобус делал остановки: люди выходили, садились новые. Очередной мужчина чуть не повздорил со Стрельцовым насчет свободного сиденья – тогда он посмотрел на пассажира другим, принесенным с войны взглядом, и тот моментально замолчал и сел на свободное место поодаль.

После этого крохотного происшествия Стрельцов поймал на себе насмешливый взгляд одного из попутчиков, сидевшего по правую руку, через проход. Пока остальные смотрели в окно или дремали, тот разглядывал его одного и его пустое место рядом. 

– Что это он пялится на тебя? – раздраженно спросила Марина. – Эдак он и про меня догадается. 

– Не волнуйся. Это невозможно. 

– Я только для тебя тут, – с ревностью прошептала Марина, кладя голову ему на плечо. 

– Я знаю. Всё в порядке. 

Но он почувствовал, что Марина права. Незнакомец глядел остро, и хотя не существовало людей, способных увидеть ее, этот походил на того, кто может быть ей опасен. 

– Что тебе надо? – не выдержал Стрельцов, когда поймал взгляд мужчины в очередной раз. 

– Надо? – Тот надменно поднял бровь и скривил лицо в презрительной усмешке. – Ничего от вас. Наблюдаю красивый вид. 

– У тебя свое окно. Вот там и наблюдай. 

– Каждый смотрит куда хочет. Или в этой местности не так? – с плохо сковываемым раздражениям сказал мужчина. – Она какая-то особенная? 

– Ах ты… – прошипела Марина, будто приняла слово «она» на свой счет. 

– Я не отсюда. 

– И я. – Оба помолчали. – Я, молодой человек, из Москвы, а там можно смотреть куда нравится, – сообщил незнакомец, и Стрельцов невольно улыбнулся, ведь он сам прибыл из столицы. 

Москвич выдержал его взгляд с бесстрастным видом. Тогда руки Стрельцова постепенно налились злой, не ошибающейся силой – той, которая на фронте превращала их в инструмент смерти. 

– Как тебя зовут? – Изменился и его голос. 

– Нестор. Художник 

– Нестор. Москвич, художник, любитель свободы… – негромко произнес Стрельцов, словно предлагая смерти жертву. – Отвернись-ка. Просить больше не буду. 

Наконец страх пробил защиту мужчины. Передернув плечами, он опустил взгляд на экран телефона, потом стал смотреть в свое окно, как было велено. 

– Пялься на природу, на небо, на уточек и чаек, – прошипела вслед Марина. Стрельцов мысленно провел рукой по ее волосам. Вскоре Марина повеселела и они позабыли о неприятном столкновении. Больше сосед ни разу не повернул к ним головы, но изредка Стрельцов ощущал скользящий насмешливый взгляд, задевавший его и девушку. 

Через час дорога сузилась, запетляла по серпантину, а потом вдруг вывела на безымянную высоту, откуда стало видно бескрайнее лиловое море и вонзающийся в него мыс, на наконечнике которого стоял поселок. 

До Края доехало всего семеро, считая художника и Марину. 

– Ну как тебе? 

– Сам же видишь.

Стрельцов отправился разыскивать дом Кузьмы. 

– Я ему пока не буду говорить про тебя. 

– Понимаю. 

– Точно? Ты только не обижайся. 

– Слушай, я же призрак, – раздраженно ответила Марина. 

– Не говори так. 

– Тогда не думай так… Зачем ты идешь к нему с открытым забралом? Ты же боишься встречи.

– Не боюсь. 

Марина слабо улыбнулась и не ответила. Почти стемнело, когда им повстречался на улице человек, подсказавший адрес Кузьмы. Они доехали на последней маршрутке, шедшей в ту сторону. 

– Большой дом. 

– Не соврал, – согласился Стрельцов. – Слышишь море? Не придумывал командир – стоит почти на берегу. 

– Вообще-то мне не нравится, – сообщила Марина, разглядев получше. – Старый, обшарпанный, все заросло, не ухаживают за ним, на участке не работают … 

– Я думаю, если он пустит нас жить…

– Давай в гостинице остановимся? А вернемся завтра… 

Он продолжил смотреть на дом. Что не так? Два этажа, большие окна, крыша свежевыкрашенная, а остальное не так важно. 

– Молчишь? Вот так всегда. Так и знала, что этим закончится. Ты обещал мне, помнишь? 

– Помню. Только я не обещал во всем тебя слушаться. Я говорил, что буду с тобой советоваться, учитывать твое мнение… 

– Я так и знала! – воскликнула Марина. 

Стрельцов уже набрал в легкие воздуха, чтобы возразить, но тут дверь отворилась и на участок вылилось много электрического света. На порог вышел старый мужчина. 

– Эй, ты кто?! – с опаской крикнул он. 

– Я Артем! Кузьма здесь живет? 

– А, Кузьма тебе нужен? Да, живет. – Старческий голос звучал недовольно. – Только его нет. Ты из его приятелей? 

– Ну как «из приятелей»… Служили вместе. 

– Понятно, – старик задумался, но потом сказал: – Ну, заходи тогда, подождем его вместе. 

– Пойдешь? – тихо спросил Стрельцов у Марины. Она молчала. – Слушай, перестань, это просто дом. Дом как дом. Надо зайти познакомиться, а потом можем уехать, искать место в гостинице. 

– Зачем мы приехали к нему? Надо было все разузнать, а уже потом являться!.. – скороговоркой сказала Марина. – У меня плохое предчувствие про этот дом, про этот поселок… 

– Эй, ты что-то говоришь? Я не слышу. 

Было поздно менять решение. Стрельцов пошел к свету, позволив Марине на время исчезнуть. Он познакомился со стариком, которого звали Романом Петровичем, и очутился на кухне. 

– Ты не похож на других его дружков, – заметил дед. – Хотя я теперь уже ничего не знаю. 

– В смысле? 

– Что «в смысле»? Налить тебе? 

– Давайте, – Стрельцов постарался скрыть облегчение – он очень хотел, чтобы ему предложили выпить. 

Дед чинно поставил на стол бутылку и рюмки, нарезал закусок, разлил. 

– За мир? – предложил он. Стрельцов кивнул, чокнулись. 

– Кто это? – спросил он, поворачивая голову. Он почувствовал чье-то присутствие в неосвещенной части коридора. 

– А, это Полинка. Дочка Кузьмы.

– Да, он рассказывал. Редко, правда. 

– Совсем ты на них не похож. Давай еще выпьем. 

Они еще выпили. 

– Чем он занят нынче? – терпеливо спросил Стрельцов.

– Да собрал себе шайку-лейку, – раздраженно объяснил дед. – Тоже служили с ним там. Кое-как заставил их не торчать тут, при ребенке. Так теперь Кузьмы тут почти не застанешь. Всё что-то устраивают, обсуждают… Наверно, он захочет тебя к ним приписать. 

Стрельцов опустил взгляд на стакан, чтобы скрыть, как насторожила его эта новость. Он не ожидал, что найдет Кузьму уже собравшим на гражданке новый отряд. 

– Я ненадолго, повидать его, – сказал он, когда еще выпили. – Я поработал после дембеля в Москве, но сейчас понимаю, что нужно время отдохнуть, а Кузьма, пока служили, всех звал… Вот я и подумал… Вы извините, что я как снег на голову. На самом деле мы остановимся в отеле. 

– А ты с кем-то? 

– А, не, я оговорился. 

– Понимаю. Давай еще… А кем ты там служил, Артем? 

– Снайпером. 

– Неслабо, – с уважением проговорил дед. – И как служилось? 

– Нормально. Просто работа, – ответил Стрельцов. Сначала он выдержал взгляд старика, но потом отвел глаза в сторону. Становилось не по себе, когда приходилось рассказывать о том, чем он занимался на войне. Ведь это, по сути, совершил другой человек: у него была форма без нашивок, позывной «Профессор», обвес, шифрованная рация, десятки бессонных ночей… – ничем подобным настоящий Артем Стрельцов никогда бы не занимался. Но попробуй объясни это людям. 

– «Просто работа»? – Дед удивленно посмотрел на него. Выпили снова. – А Кузьма, стало быть, вами командовал? 

– Батальоном командовал Серов, а нашим отрядом – да, последние два года командовал Кузьма. 

– А почему только последние два? 

– Ну как почему? До этого Митрич командовал, но его убило снарядом при штурме вокзала. А до Митрича – Юла, у него крыша однажды поехала от крови, а до Юлы, еще в самом начале, – полковник Целелов, его я не застал, я ведь позже Кузьмы прибыл. Целелов одним из первых Херсонский котел прорвал – может, слышали по новостям? 

– Не, – равнодушно сказал дед. 

– Его потом вызвали на другую какую-то войну, он хорошо образованный, говорят, был – по военной специальности, так что, считай, повышение. 

– Да… Много их сменилось. 

– Ну так и от отряда под конец штурма ничего не осталось, – развел руками Стрельцов. Ему казалось, что он объясняет какие-то совсем уж очевидные вещи. – Да и от всего батальона – дай бог треть. 

Снова зашуршала тень. 

– Ты там подслушиваешь, что ли, Полина? – грозно спросил дед. – Извини, – сказал он Стрельцову, поднялся и зашел в коридор. 

– Неприлично так себя вести. Выйди, поздоровайся. Папин сослуживец приехал. Настоящий, не как те. 

– А кто там? Может, я их знаю, – сказал Стрельцов.

– Вряд ли. Они из разных мест. Но он тебя познакомит, я уверен. 

Пришла Полина. Она слабо улыбнулась и поздоровалась с Артемом. 

– Извините, – сказала она, – было интересно послушать. Обычно я не слушаю, но вы интересно рассказали. 

 – Интересно? – Стрельцов растерялся. Он даже зачем-то встал из-за стола, и теперь все трое стояли, переглядываясь. Вдруг он заметил, что из темноты коридора на него смотрит Марина и ее глаза полны тревоги. – Простите, где у вас туалет? – спросил он. 

Дед проводил на улицу. 

– Марина, ты где? – начал спрашивать он, оставшись один, но она молчала и не появлялась. – Что не так с домом? Можешь объяснить, в конце концов? 

Он долго ждал, но слишком долго торчать в туалете показалось неприличным. Пришлось вернуться. Дед без него выпил еще четверть бутылки и сидел захмелевший. Полины не было видно. 

– А чем ты на гражданке занимаешься? – спросил дед пьяным голосом. 

– До войны санитаром работал. Сейчас деньги получу и пойду учиться на врача. Офтальмологом хочу быть. 

– Солидно. Слушай, ты устал, наверное, с дороги? Давай у нас оставайся, Кузьма скоро приедет. Полно свободных комнат в доме, пойдем покажу. 

Дед устроил по дому и участку небольшую экскурсию, после чего оставил Стрельцова в комнате на втором этаже. Едва дверь закрылась, он забросил сумку с вещами в угол и выключил свет. Он ждал несколько минут, что Марина появится: обычно она выходила из тени, постепенно обретая плоть и запах, и некоторое время обнимала его крепко-крепко, как в последний час, проведенный вместе живыми, – чтобы напитаться силой и начать ходить и говорить. Но сейчас таинства не происходило. 

– Где же ты? – обреченно спросил Стрельцов. 

Он лег на продавленную скрипучую кровать. В комнате было душно, пришлось встать и открыть окно. В ноздри ударил морской воздух, и Стрельцов понял, что не может лечь спать, не увидав моря. Слишком долго они добирались. Он переоделся и спустился вниз. На весь этаж храпел дед, хлопала приоткрытая ставня в гостиной. Стрельцов вышел на улицу, обогнул участок. Он шел на запах соли и шум волн и через некоторое время случайно наткнулся на тропинку, петлявшую меж кустов и сосен до обрыва, о подошву которого ударялась черная вода. 

Стрельцов нашел поваленное дерево. Он сел, наслаждаясь соленой прохладой. Было очень странно слышать то же самое море, которое сопровождало его всю службу, но при этом не считать удары своего сердца между выстрелами, не задерживать дыхание, чтобы прицелиться, не слышать голос Марины – своего наводчика. Так прошло много минут, пока он не услышал смешки и разговор. Какие-то молодые люди были совсем неподалеку. Стрельцов почему-то ощутил неловкость, хотя еще не понял, кто это, и юркнул в неосвещенное пространство за деревьями, чтобы тень проглотила его. Своим острым зрением он быстро нашел источник шума и, присмотревшись, узнал Полину. Ее обнимал какой-то белобрысый жилистый парень, но слов было не услышать – впрочем, и без того он догадался, что молодые люди воркуют на языке влюбленных.

Стрельцову было неловко, но он не мог уйти. Немного живой, настоящей любви было рядом, и он наслаждался ею. Закрыл глаза, позволяя соединиться запахам ночи и любви, шуму моря и голосам, которые ветер без злого умысла, играючи рвал на части. Словно не было никакого Стрельцова-убийцы, Стрельцов-философ думал: «Многое должно было сойтись, чтобы произведение стало совершенным. Но пусть поспорят со мной, что любовь не является искусством. Посчитай сама: влюбленные должны быть красивыми, в их чувстве должно быть мало корысти и совсем не быть жадности, в их движениях друг к другу не должно быть злобы или зависти, но их секс должен быть звериным, хотя бы иногда, а лучше – часто. Они должны понимать друг друга, но не во всем соглашаться; они должны знать друг друга, но оставаться загадочными, странными; у них должно быть много общего и еще больше разного. Но самое важное – любовь обитает в ином временном измерении. Для нее нет «раньше» и «потом», нет «позавчера». Она есть, а потом – ее нет. Люди удивляются, что любовь минула, но это они ушли, потеряли веру в нее. Это люди умерли или просто изменились, а любовь все та же: царит, сияет, манит незнающих. Потому ее и отождествляют с Богом, что чувствуют вневременную природу, улавливают вечность. Кому-то везет, и он с молодости до старости живет в любви, кому-то везет даже больше – он никогда с нею не сталкивается; наконец, большинство узнают ее лишь на короткий срок. Когда они теряют ее, то думают, что это она «прошла». С некоторыми избранными она рядом всегда, парит, чем-то похожая на музыку, и они черпают из нее, толком не понимая, как синтезируется их счастье. В конце концов, нас ждет только смерть, наше «потом». Ее ничего не ждет, у нее нет будущего или прошлого, для нее, в общем, нет ничего невозможного. Посмотри хотя бы на себя, чтобы убедиться». 

Стрельцов открыл глаза, адресуя последнюю фразу Марине. 

– Ох, и любишь ты поумничать, – сказал призрак.

– Ну да, потому и «Профессор».

Полина и Максим по-прежнему ворковали, укутавшись в огромное одеяло. Снайпер и его погибшая подруга смотрели на них. 

Глава седьмая

– Ваше имя? 

– Что? – Кузьма удивленно уставился на журналистку. 

– Это для полноты интервью, начнем с самой базовой информации, – доверительно пояснила Катя и улыбнулась. – Если нужно, можем сначала пообедать. Съешьте сперва сэндвич, если хотите.

– Сэндвич?.. А, Борька съест. На, Борька… А зовут меня Кузьма Антонович Безлин… 

– Когда и как вы прибыли в зону боевых действий? 

– В апреле я прибыл. Ровно четыре года назад. 

– Вспомните дату?

– Тринадцатого апреля прибыл в распоряжение Целелова и получил первую задачу… Тринадцатого апреля все у меня началось, работа. Накануне прорыва Херсонского котла. Прорывать котел я и ехал. 

– В каком качестве вы пробыли там эти четыре года? 

Кузьма улыбнулся. 

– У вас есть официальное звание? – уточнила Катя. Кузьма усмехнулся: и вправду, что ли, не понимает она?

– Смотри: я срочку служил, ну, как все. Потом оставался. Думал, по военной линии карьеру сделаю. Но только тогда в армии ни воли, ни денег не было, а вот дерьма – лопатой жуй. Вот и не стал задерживаться, а дослужил до лейтенанта старшего, если тебе интересно. Но пороха настоящего не понюхал – времена другие были, армия не для того тогда была. – Он усмехнулся. 

– В каком звании вы вернулись сейчас? 

– О чем ты все выспрашиваешь, не пойму?.. Я работал. Исполнял приказы руководства. 

– Руководства? 

– Руководства компании. Хватит, не спрашивай, – сурово сказал Кузьма. 

– Хорошо. Ходили слухи, что вам неоднократно поступали предложения завершить вашу… карьеру, но вы неизменно оставались. Ни разу не покидали зону конфликта. Действительно ли существовали люди, которые считали ваше присутствие там затянувшимся, неуместным? 

Кузьма улыбался, но в глазах его полыхнула злоба. Сам не заметил, как рука его потянулась к Борьке, стала бродить по шерсти. Пес покорно молчал под хозяйской ладонью. 

– Там много было всякого и всяких. Политишонки ихние меня думали оттуда вытурить, но не вышло. Им, видите ли, притушить хотелось, чтобы все остановилось, чтобы все у них на привязи сидели и лаяли по команде. Они только о деньгах и власти думали, а у меня чертят полсотни… одно время было. Нет, я делал то, что считал правильно, и руководство было за меня. – Он нахмурился и смотрел хищно. Катя подалась немного назад, не в силах выдержать этот взгляд. – Отправили восвояси, когда уже окончательно плох стал, – добавил Кузьма и грустно улыбнулся. – По врачебным сужденьям. Так бы работал. Но они думают, развалюсь я, если еще по мне что попадет. Сказали: «Уезжай, Кузьма, поживи, повидай дочь, пока жив». Я решил уехать, потому что отряда уже не было. 

– То есть вас комиссовали по состоянию здоровья? 

– Неважно, как это называть. Политишонки хотели меня выдавить, но не сумели. Вот это запиши. А остальное неважно. Сейчас я здесь. 

– Похоже, вы не слишком рады снова быть дома? – удивилась Катя. 

Кузьма думал долго. Он ерзал на неудобном пластиковом стуле и хотел пить. Становилось жарко, и хотя перед ним была зеленая девчонка, он чувствовал себя как на экзамене. 

– Я рад, – сказал он, понимая, что молчит слишком долго. 

– Какие чувства вы испытываете в мирной жизни после пережитого там? После сражения с неофашизмом? 

– Ох, ну и вопросы ты ставишь. Непросто сказать. Понимаешь как: с одной стороны, мы – люди скромные. Вроде как мы пошли на дело, куда нас позвали, и вроде как сделали всё, что от нас зависело. Как говорится: «Сделал дело – гуляй смело», так? Тем более что нас не обидели, жить есть на что и даже пенсию обещали потом платить. Но, с другой стороны, есть и другой такой момент… 

Кузьма прочистил горло. Постепенно к нему возвращалось спокойствие, волнение перед красным диктофонным глазом отступало. Катя терпеливо ждала продолжения. 

– И момент такой, – сделав глоток чая, продолжил Кузьма, – что нас тут так воспринимают, словно мы призраки, не настоящие. Я это понял не сразу, и то лишь потому, что пообщался с другими ребятами. Нас тут мало. Вот, например, Никитка, пацан с Геленджика, молодой, тебе ровесник! Что он в жизни видел? А теперь он кому нужен? Без руки остался. Да, купил себе протез дорогой, им чуть не подтереться можно, но тем не менее! Калека! А парню двадцати пяти нет. И что ты думаешь? Кто-то говорит ему «спасибо»? Кто-то хоть понимает, откуда он вернулся?! Мне за это очень обидно! Я-то что? Я взрослый мужик, у меня дочь, я свое пожил. Мое будет со мной и дальше. А вот таких, как он, жалко, и их немало! 

Он остановился, но Катя молчала. Снова пришлось вспоминать про диктофон. Это не обычная беседа – тут будут его слушать. Кузьма воодушевился и продолжил. 

– И, конечно, есть такое чувство обиды из-за этого! Вот к ним ко всем. Они знают хоть, через что мы прошли? Кто-то поехал за деньгами. Но ведь много кто поехал по зову сердца. Большинство! Потому что им не все равно! Мы не могли не поехать, понимаешь? Такие как я, или Никита, например. А кто тамошние? Они куда уедут? Там выбор: за них ты или за своих. Вот мои его и сделали: Егор, Паша… Петр. Его я, правда, пока плохо знаю. 

Катя пометила что-то в блокноте. 

– Ты лучше имена потом замени, – подумав, добавил Кузьма. 

– Хорошо. Продолжайте. 

– Так вот. Обидно нам, понимаешь? Мы на стороне России встали против зла, понимаешь? И все об этом знали. А пока война шла – забыли! Потому что стало меньше новостей. А гробов-то меньше не стало. Каждый друга похоронил. Вон, Стрельцов у меня был, вот такой снайпер, мог белке яйца отстрелить со ста метров. Чуть не поженился он там на своей… И что же? За месяц до дембеля девчонку взяли и запытали прямо в городе. А парню тридцати нет – ему бы жениться. А кто он тут теперь? Невидимка! Для всех мы невидимые. Молодым это особенно обидно. Ведь ты понимаешь – много мы рассказать не можем. Понимаешь, да? Есть документы всякие подписанные и так далее. «Не разглашать» – там сказано. Поэтому не расскажешь. Но каково у них на сердце, понимаешь? Друзей нет, любимых нет. Выть охота. А всем плевать. И главное, государству тоже, и людям. А русскому человеку как – ему не похвала нужна, но понимание. Если он с драконом бьется, то может и умереть. Но как это, что нас забыли?!

– Ну, русский же человек привык к смирению, не так ли? От многих респондентов я слышала, что им не нужна ни награда, ни признание.

– Не нужны мне награды! – возмущенно воскликнул Кузьма. Борька всполошился и подскочил в поисках угрозы. Ветеран стал тщательно подбирать каждое слово. – Я говорю о том, что мы невидимые! Люди нас не видят, мы для них не существуем, потому что этой войны больше нет. Заморозили – и ладно! Можно молчать. А то, что в неволе, окруженная стоит наша родная русская Одесса, им как будто забыли сказать! 

– Я вас поняла. Какое самое яркое впечатление у вас оставила операция по деблокированию осады Одессы?

– Самое яркое? – Кузьма задумался, потом усмехнулся. – Можно вспомнить, да не обо всем можно рассказывать. Самое яркое, пожалуй, это первый день в Одессе. Мы туда наконец добрались, смотрим с порта, а полгорода горит. Не спрашивай, как оказались, запрещено говорить. 

– Понимаю. 

– В тот день укры пустили, получается, какой-то новый напалм. Солдат не задело, а гражданские многие погибли. И никто не знает, кто сделал. Какой-то из ихних батальонов… Больше такого не происходило. Но если бы сейчас опять случилось, я бы не удивился. Только никто во всем мире не напишет об этом. Журналистам темы все сменили, я так понимаю. 

– У вас и, возможно, у некоторых ваших товарищей есть обида на журналистов? Расскажите об этом. 

– Да нет никакой обиды. Я не знаю, в других боевых действиях я раньше не участвовал. Но ребята, кто ездил в разные точки, рассказывали, что нигде столько вранья нет, как там. Все врут. Особенно укры. Рассказывают про нас… А мы просто людей защищать пришли. От фашизма, понимаешь? От зла. А про нас говорят. А наши тоже не сильно лучше. Про что угодно будут напевать, только не про реальные проблемы. Я же смотрел ящик, газеты читал. С каждым годом все меньше и меньше нормальных новостей о нас. Приезжаешь – меня тут все знают. Все знают, где и почему я был, но им все равно. А я-то хожу и молчу – подписка! Да и противно навязываться, коли им дела нет! 

– Вы все еще ассоциируете себя со своим отрядом и с армией осажденной Одессы? 

– Конечно! Я до сих пор мысленно там. Мне сейчас не узнать точно, что там, но я примерно представляю. 

– И какой ваш прогноз? 

– Мы очистим Украину от фашистов до самой границы с Венгрией, вот увидите. 

Отчеканив фразу, Кузьма вдруг испугался. 

– Стой, это не публикуй. Это не надо. И вообще, знаешь, ох… все эти интервью. Я их там никогда не давал. Нельзя было, и сейчас вот думаю, тоже зря мы это затеяли.

– Хорошо, – Катя улыбнулась и остановила диктофон. – Я вижу, вы немного устали. Давайте сделаем паузу. Проводите меня в гостиницу? 

Как ни странно, Кузьма теперь испытал разочарование.

– Я тут пробуду некоторое время, – сказала Катя вкрадчиво. Было видно, что она хочет понравиться. – Еще не раз побеседуем, хорошо? Я бы также хотела обсудить с вашими друзьями. Вы сказали, тут есть несколько? 

– Ну да. Пашу ты могла видеть утром, он со мной был. Потом Егор еще, хороший мужик. Никитка вот, молодой который, безрукий, ну и этот к нам приблудился недавно, но он вроде на сезон только, не местный. Петр, сказал, зовут. 

– Ясно. 

Девушка начала собираться, Кузьма снова стал замечать ее красоту, и ему снова сделалось неловко. 

Вопросы журналистки заставили его задуматься, и теперь он возвращался к ним, проигрывал зачем-то варианты ответов. Он даже открыл было рот, чтобы спросить, можно ли что-то перезаписать, но потом подумал, что лучше скажет то, чего не успел, в следующих интервью. Они шагали к автовокзалу в молчании. К середине дня с моря пришли облака, и на поселок стала давить предгрозовая духота. Воздух стал пахнуть электричеством.

– Вы не волнуйтесь, это у всех так, – сказала Катя, когда пришли к камерам хранения. 

– Как? 

– Все переживают, что сказали лишнего или не так сказали. Вы потом сможете вычитать. Тем более это не для прессы, а для книги, там еще редактор что-нибудь поправит, так что все хорошо будет. – Она улыбалась. 

– Да я не волнуюсь. Вообще давай на «ты», у нас тут не особо в Краю принято выкать. 

– А что у вас тут принято, какие традиции есть? 

Вопрос привел Кузьму в замешательство, и он растерянно поглядел по сторонам. Они находились в обшарпанной маленькой комнате с низкими потолками. Сонная женщина, принимавшая и выдававшая вещи, вряд ли могла бы подсказать, да и у Кузьмы не пробуждались никакие воспоминания. Он забросил на плечо Катину дорожную сумку и покатил одной рукой маленький розовый чемоданчик с мордой какого-то котика и цветочком. 

– Да какие тут традиции… – вздохнул он после минуты раздумий. – Туристов все обдирают с мая по сентябрь, потом ничего не делают. Я-то это… кафешку вон держал, комнату, бывало, приезжим сдавал – мое дело простое. Было. Теперь вот дед мне говорит, сдавать не будем, а Санек взял да кинул… Ладно, – он махнул рукой. Катя молча слушала. – Русские с чертями, бывает, в контрах, но это не потому, что мы такие плохие. Тут как: некоторые с давних веков жили. Вот те, которые древние, те нормальные. Живут в своей деревушке отдельной, баранов держат, людям не мешают. А новые – наглые, приехали не пойми откуда и все с деньгами, вот это для нас особенно удивительно! Правда, – спохватился Кузьма, – меня тут давно не было. Может быть, что и поменялось. 

Катя понимающе улыбнулась, но ничего не сказала. Наверное, подумал Кузьма, в Москве слишком привыкли к чертям и уже так не беспокоятся. Впрочем, он-то понимал, что о девчонке придется позаботиться. 

– Вот что. Давай-ка я к тебе кого-то из ребят приставлю. Никитку, например, он молодой. 

– Это зачем? – Катя даже остановилась. Впервые ее голос и лицо перестали источать нежность и приветливость. 

– Ну как зачем? Для безопасности. 

– Для какой еще безопасности? Тут разве полиции нет? 

– Кого? Милиции, что ли? Есть, да толку с них? Ты это, не обижайся, слушай… 

Они пошли дальше. Катя хмурилась. Борька озадаченно смотрел на людей. 

– Я ж беспокоюсь, чтоб ничего не случилось, понимаешь? 

– Понимаю. Но это уже как-то слишком. Я сама о себе позабочусь. 

– Никита тебе и про себя расскажет. Он в специальных операциях был, больше видел. 

Тут Кузьма спохватился, что молодой парень ради красивого словца или просто чтоб приударить за девушкой может разболтать лишнего – того, о чем с них брали расписку. Но было поздно: в Катиных глазах загорелось любопытство. 

– Ну, тогда можно с ним познакомиться. Но ходить везде со мной не надо. Пусть приходит на интервью. 

Они подошли к гостинице, которая довлела над пляжем и набережной угрюмой темно-серой глыбой. Иногда на солнце «Русалочке» даже удавалось выглядеть симпатично, но сейчас небо окончательно заволокли тучи, и здание походило на гнилой зуб. 

Катя сразу отправилась узнавать про комнаты. 

Кузьма закурил. Все было не к добру, чуял он, хотя толком не мог соединить происходящие события в одну картину. Даже испортившаяся погода встала в один ряд с предательством Санька, приездом симпатичной журналистки, интервью, кавказцами, заполучившими его бизнес… Кузьма сплюнул под ноги. Начался дождь. 

– Всё, мне дали ключи, – радостно объявила Катя. – Спасибо вам огромное! 

– Да не за что. 

– Можно я запишу ваш телефон? 

– Телефон? А у меня и нету, – ответил Кузьма. 

– Как нету? Вы без телефона? 

– Ну да. Потерял после того, как Галина умерла. Моя жена. Умерла, пока я там служил. 

– Как же я вас найду?! – Катя растерялась.

– Давай я тебе адрес дам. Не люблю я телефоны просто, – признался Кузьма

– Почему?

Он подумал немного, силясь вспомнить, почему действительно. 

– Да знаешь, был там один… – сказал он медленно. – Когда котел херсонский только готовились порывать, познакомились. Никитка, кстати, тоже звали. Вроде не дурак. Но телефонистом, блин, оказался. Все ходил, хвастался, что нашел трубку в доме у кого-то – мол, хорошую, айфон... Прямо влюбился в нее, как в девушку. И пялился вечно, а как-то ночью, когда они перелезли по-тихому и стали горло резать ребятам… – Кузьма посмотрел прямо Кате в глаза, – тоже вот пялился. А их резали. И его. 

Он перестал говорить и посмотрел уже мимо Кати, на смерть, увиденную тогда впервые в ее чистой слепой мощи. Тишина переполнилось ужасом, но потом Катя выдохнула, чуть встряхнула головой: 

– Я вспомнила. У меня, кажется, есть запасная трубочка. Простая, кнопочная. – Она хотела вновь улыбнуться, но не смогла. Полезла в сумку. – Ага, вот. Давайте вы ее возьмете? Только чтоб со мной быть на связи?

– Ну ладно, только забрать не забудь, когда домой поедешь, – опять сказал Кузьма обычным голосом. 

– Хорошо! Включите и мне позвоните, когда зарядится, ладно? Там мой номер есть. Называется «Я работа-2», хорошо? Или я сама вам позвоню. Главное зарядить. 

– Заряжу… Иди, а то замерзнешь. 

Он невольно опустил взгляд на ее упругую грудь, выпирающую под тонкой кофтой, и гладкий животик с сережкой в пупке, не прикрытый одеждой. 

– Сейчас гроза будет, – добавил он, покраснев. 

– Я поняла, – Катя чуть заметно улыбнулась. – Ладно. Позвоните тогда. 

Они уже попрощались, но стоило Кузьме снова закурить, зайдя под козырек гостиничного подъезда, как Катя вернулась. 

– Все-таки скажите, пожалуйста, свой адрес. 

– Ну, называется улица Лазоревая, дом у меня на отшибе как бы, номер десять присвоен, самый ближний к морю. Но ты просто скажи любому таксисту в поселке, что дом Кузьмы нужен, и он довезет. Меня тут все знают. Только к черным не садись. Поищи лучше нашего, Петьку, он тут таксует. 

– Хорошо, – Катя широко улыбнулась, – поищу Петьку. 

– Петька тоже там был, не военный, просто водителем, – объяснил Кузьма. – Сюда уехал заново жизнь начать, ихний дом сгорел в Одессе.

На том они окончательно расстались, хотя он надеялся все время, пока пережидал грозу, что Катя еще раз выйдет. Когда дождь ослаб и гром ушел за Пшадский перевал, отделявший Край от остального мира, ветеран и пес зашагали вниз по улице, прочь от центра. В рыбацком домике уже сидели Никита и Павел. Увидев их, Кузьма приободрился и снова почувствовал себя в правильном месте. 

– Привет! – сказал он бодро. 

– Привет, Кузьма, а у нас крыша течет. 

– Непорядок. Надо заделать. 

– Это точно, – лениво отозвался Никита. 

– Играешь всё. А я тебе, между прочим, невесту нашел. 

– Да? – Никита отвлекся от телефона и посмотрел на него мутными глазами. 

– Напился, что ли? 

– А почему бы мне не напиться? Имею право, я на пенсии! – Никита помахал протезом. 

– Я тебя в правах не ущемляю, но напиваться ты можешь и в другом месте. Полезным чем-нибудь пора заняться. 

– Это чем? Что ты придумал? – спросил Павел. 

– Пока не знаю, но уже чувствую. Оно здесь, – Кузьма ткнул себя пальцем в висок. – Постепенно оформляется. Так что там с Саньком? 

– Вот, – Павел выложил на стол несколько пачек денег. 

Никита присвистнул. Протезированными пальцами он выудил из кармана сигарету и закурил, едкий дым наполнил комнату, пока Кузьма пересчитывал тысячерублевые купюры. Сбившись несколько раз, он бросил купюры на место. 

– Ладно, – сказал он, – этого, конечно, не хватит, но если мы добавим своих немного, то уже будет лучше. 

– Добавим? На что это? – спросил Никита. – Может, поделим? Мне бы не помешали. 

– У тебя и так денег достаточно, – отрезал Кузьма. – Зачем тебе? Солить? Или спать на них будешь? Чего тебе не хватает-то вечно? 

– Как чего? Всегда есть к чему стремиться. Можно столько всего купить – были бы бабки! 

– Ты бы лучше курить бросил, вот тебе и экономия вышла бы. 

– Зачем это? Разве вы все бросили? 

Кузьма и Паша переглянулись. 

– Это неприлично – курить в помещении, – заметил Павел.

– Ты мента не включай, – миролюбиво, но твердо ответил Никита. – У меня уже есть один папаня – тут, в Геленджике. Надоест – поеду к нему, уж он меня лечить точно не будет. А я делаю что захочу. И срать мне на всех! 

– Даже на нас? 

– Ну ладно, ладно! – Никита потушил сигарету о подошву. – Довольны? 

– В общем, дождемся остальных, – объявил Кузьма, – и решим, по сколько скинемся. Надо закупиться оружием и амуницией. 

– Опа! А вот это мне уже нравится! – Никита хлопнул в ладоши, но обычного хлопка, конечно, не получилось. 

– Это зачем? – спросил Павел. 

– Что-то мне Край больше не кажется безопасным, – ответил Кузьма. – Я шерстью чую, что придет день, и нам надо будет защищаться. Черти, я поглядел, все палатки прибрали, жильем торгуют – раньше такого не было. Несправедливо все это…

– Ты это сегодня понял? 

– Ну, не только сегодня. Я понял, что на гражданских надежды нет. Посмотри на Санька – ссучился. Посмотри, сколько черных по поселку. Думаешь, у них проблемы с оружием? Если что, они нас вмиг порешат! В общем, я предлагаю купить винтовок, пистолетов, гранат бы еще. И смотреть в оба. 

– Что-то мне это напоминает, – после паузы сказал Павел. 

– Что? 

– Начало ополчения в Одессе. 

Позже пришли Петр и Егор. Кузьма рассказал им о своей идее. Никто не согласился, но и спорить не стали. Все ощущали яркую, беспокойную мощь ветерана, и его сила казалась убедительнее правды. А главное, никто не хотел возражать и остаться в меньшинстве и тем более в одиночестве. Добывать оружие взялся Никита. 

Уже начинало смеркаться, поэтому занялись починкой крыши. Кузьма устал и решил не идти домой ночевать. Павел остался с ним в хижине. Борька сторожил на крыльце. 

– Скажи, – спросил Павел, когда темнота поглотила домик, – ты точно сможешь этим управлять? 

– А чего бы мне не смочь? – удивился Кузьма. – На фронте как-то управился четыре года, и тут управлюсь. 

– Я о другом. Мы тогда тоже вооружились, защищаться собрались. А получилось – сам знаешь что. Война на четыре года: котел, осада, вокзал этот… Теперь руины вместо города. 

– Да нет. Я не для того. Мне кровь не нужна. Просто я сегодня вел эту девочку и не ощущал себя в безопасности. Разве ты не понимаешь? 

– Я тут чужой. Поселок же не мой. 

– Вот именно. Мне тоже тут не по себе, хотя поселок мой! Нет, Паш, я тебя ни во что не втягиваю, ничего не заставляю. 

 – Да я не говорю, что ты тянешь. Спрашиваю, удержишь ли ты это. Вот с Саньком – что ты будешь с ним делать? 

Кузьма задумался. 

– Не знаю. Я пока только злость чувствую. Но Санек хороший мужик, хоть и ссучился. Пусть живет как хочет. Присматривай за ним.

 

Они замолчали, но оба еще долго не спали. Близкий шум моря был мирным, гроза давно ушла за холмы. Но в эту ночь каждая разбивающаяся о берег волна усиливала тревогу, словно та была музыкой, а волны – струнами, которые снова и снова, бесконечное число раз, повторяли мелодию. 

Глава восьмая

Когда Стрельцова начинали поглощать кошмары, когда он начинал чувствовать, что вот-вот рот его взорвет крик, а из глаз брызнут ярость и слезы бессилия – от невозможности спасти, невозможности убить, – с периферии сна на выручку приходил голос Марины, убаюкивающий, ласковый, похожий на прибой мирного моря. Она словно обнимала его, оказывалась всюду и убеждала: «Артем, не бойся, не бойся, мой милый, маленький, Артем». И кошмар, не исчезая полностью, делался просто плохим сном. 

Так было и этим утром. Затем Маринин голос распался в молочном свете восхода. Стрельцов проснулся отдохнувшим, огляделся, вспоминая, где он. Комнату заполнило раннее робкое тепло. Дом был совершенно тих, безмятежен был и двор. Выглянув в окно, Стрельцов увидел, что хотя восток заполняется светом, ночь развеяна не полностью, со стороны поля на участок тянутся лоскуты тумана, но холод быстро теряет силу над землей, и несколько следующих минут должны покончить с ним.

Он оделся, поместил вещи, вынутые накануне, обратно в дорожную сумку, заправил постель, стараясь придать комнате нетронутый вид, будто его здесь не было. Он решил не встречаться с Кузьмой, пока не выяснит больше про его новый отряд. На улице, под длинной тенью дома, он наспех сделал зарядку. Едва закончив, услышал звук приближающейся машины. Стрельцов перешел в сад, нашел место, откуда под укрытием смородиновых кустов можно было просмотреть участок и часть дороги, залег на холодную траву. 

Предчувствие не подвело его – приехал Кузьма с собакой и каким-то мужчиной. Заведя машину на участок, они вышли, закурили, стали разговаривать. Не было надежды услышать, о чем речь. 

– Что же ты? Приехал к командиру и будешь прятаться? – усмехнулась Марина, лежавшая рядом. 

– О чем они? Можешь подслушать? 

– Нет, – подумав, ответила она, перевернулась на спину и смотрела в очищающееся небо сквозь ветви. – Слишком жарко, неохота идти. Но если хочешь, там сзади кое-что интересное. 

Стрельцов аккуратно отполз вглубь теней, все еще владевших садом, аккуратно поднялся и, пригибаясь, прошел пару десятков шагов. На маленькой поляне между вишнями, грушевым деревом и старой айвой он увидел спящую в спальнике парочку. 

– Похоже, кое-кто заигрался вчера, – шепнула Марина. 

Максим очнулся и посмотрел на Стрельцова. Постепенно в его глазах выкристаллизовалась угрюмая злая угроза. Потом проснулась и Полина. Она словно не сразу сообразила, где находится, но когда увидела, кто смотрит на них, то издала сдавленный стон. 

– Это папин гость, – прошептала она. 

Максим вылез и встал в полный рост. Спал он в простых домашних штанах и майке, и теперь по его телу ходил озноб. Стрельцов с любопытством изучил фигуру парня, опустил глаза на девочку, потом сказал: 

– Доброе утро. 

Максим сделал несколько тяжелых шагов и остановился, закрывая собой Полину. Та выбралась, накинула куртку и осталась стоять на спальнике, босая, как и ее возлюбленный. 

– Пожалуйста, не говорите папе, – чуть слышно пролепетала она из-за спины Максима. 

– Полина, дай я сам. 

– Это его сослуживец… – чуть слышно прошептала Полина, и глаза Максима пропитала ярость. 

– Что ты «сам»? – спросил Стрельцов, делая вид, что не замечает боевой настрой парня. 

Он разглядывал его жилистое тело. Ноздри Максима начали раздуваться, маленькие глаза почти потонули под выгоревшими бровями, кулаки сжались. 

– Хочешь на меня напасть? – Стрельцов улыбнулся. – А потом? 

Молчание. 

– А потом? Убьешь? Спрячешь труп от Кузьмы? В его же саду? 

– Максим! – Голос Полины задрожал. 

– Подожди, Поля. 

– Я вас вчера уже видел. Чего не вернулись в дом? – Они не отвечали. – Проспали? Что вообще происходит? Кузьма тебя невзлюбил? 

– Он нам запрещает! – ответила Полина. Максим немного расслабился и посторонился. Стрельцов глядел на него с дружелюбной полуулыбкой, стараясь не выглядеть так, будто насмехается. Он не верил, что мальчик сможет навредить ему, хотя и чувствовал в нем большой страх и решимость. 

– Нельзя чтобы он узнал, – продолжила Полина, надевая сандалии. – Он нас… он Максима убьет. 

– Так и сказал? 

– Он убьет Максима, а меня запрет или… я не знаю что! Не говорите ему, не говорите, пожалуйста! 

– А почему вы здесь? Нас искать пошли? – спросил Максим. 

– Пошел гулять. Кстати, Кузьма уже вернулся. Вы, ребята, проспали. 

Стрельцов обернулся, пробуя увидеть за деревьями участок. 

– Папа знает?.. 

– Непохоже. Стоял у машины, разговаривал. Может, еще не ходил в дом. 

Полина облегченно выдохнула. 

– Да, я ему не скажу, – сказал Стрельцов, делая вид, что обдумал свои слова, – но вы тоже должны держать рот на замочке, хорошо? 

– В каком плане? 

– Не говорите про меня. 

– Почему? – Полина удивилась. – Вы же в гости приехали. 

– И деду скажи, чтобы не говорил обо мне. 

Максим перевел на девушку удивленный взгляд. Они молча переглянулись и пожали плечами. 

– Что задумал? – спросил парень. 

– Ты как добираешься сюда? – пропустив мимо ушей вопрос, поинтересовался Стрельцов. 

– На машине. Ставлю в поле, подальше от дома. 

– Сейчас Полина пойдет домой, постарается вернуться тихонько, пока ее не заметил никто. А ты меня отвезешь в санаторий. У вас тут есть, знаешь? 

– Знаю. 

– Вот, отвезешь, и заодно поболтаем. 

Парочка снова переглянулась недоуменно. Наконец Максим кивнул Полине. Она спешно обняла его, поцеловала и бесшумно побежала через сад. 

– Осторожнее! – негромко прикрикнул ей вслед Стрельцов. Девушка остановилась, чтобы обернуться. – И про меня ни слова пока. А я ни слова про вас. И дедушке скажи. 

– За дедушку не знаю, он болтун, – ответила Полина. – А помнит все плохо. Может, сам забудет про вас. 

Стрельцову это не понравилось. Полина исчезла за деревьями. 

– Поехали, – сказал он, повернувшись к Максиму. Его голос больше не излучал теплоты – с парнем можно было не церемониться. 

Они вышли с дальней стороны сада и ушли глубоко в поле, где на узкой колее стояла машина. Медленно поехали в сторону предгорий, чтобы выйти на окружную дорогу и, обогнув Край, выехать с другой стороны поселка, где у основания мыса, в хвойном бору, стоял санаторий. 

– Рискуешь, – заметил Стрельцов. – Если Кузьма тебе велел держаться подальше, лучше не злить его. 

– Я разберусь, – угрюмо ответил Максим после долгого молчания. 

– Правда? Не думаю. Но рискуешь ты не своей шкурой – вижу, ты непуганый. А Полиной. 

Максим повернулся, полоснул Стрельцова злым взглядом. 

– А ты похож… понятно, что он невзлюбил тебя. 

– Похож на кого? Что тебе понятно? 

– На нас похож, – Стрельцов улыбнулся. – Но не был… там. Вот Кузьма и разозлился. 

– Ты ничего не знаешь, – сказал Максим сквозь зубы. – И вообще, дядя, ты ни хрена не понимаешь. И Кузьма меня не знает. Ни о ней, ни обо мне вы не знаете. 

– Да? Думаешь, первые вы, кто влюбился и кому родители запретили? – Стрельцов невольно улыбнулся, чем еще больше разозлил парня. – Ладно-ладно, не кипи. Я тебе не враг. Я ему не скажу.

– А что у тебя с ним? – остыв, спросил Макс. Они наконец выбрались с поля и поехали по трассе. – Зачем тебе прятаться? 

– Я не прячусь, сюрприз хочу устроить. 

Максим впервые слабо улыбнулся. 

– Ну да… Странные вы люди. 

Стрельцов не стал отвечать. Парень изредка косился на него, но он делал вид, что не замечает. 

– Если нужна помощь, ты говори, – сказал Максим. 

– Спасибо, все в полном порядке. 

– Хорошо, – парень пожал плечами. – Но я не такой дурачок, как ты считаешь. Раз ты прячешься от собственного командира, или кто он там тебе… 

– Не лезь не в свой вопрос, – твердо сказал Стрельцов, но примирительно улыбнулся. – Просто не лезь. Это между ним и мной. Я его давно не видел. Я должен… подготовиться. 

– Тоже боишься, – предположил Максим. Стрельцов молчал: пустить его по ложному следу было разумнее, чем доказывать что-то. – Понятное дело. Он с приветом приехал. Только меня увидел, сразу набычивать стал. «Чей?», «Откуда?» – Он неумело передразнивал низкий голос Кузьмы. – Тоже мне начальник… Но был такой момент, – добавил Максим, помолчав с минуту, – когда он так посмотрел, что я прям это… – Он глянул на Стрельцова в поисках поддержки, тот постарался изобразить сочувствие. – Я хоть и не это… не из боязливых и драться умею, но я понял… 

Максим не договорил, но и без того имя Кузьмы смогло наполнить машину вязким предчувствием смерти. Стрельцов слабо кивнул, улыбаясь уголками рта. 

– Что с ним там произошло? 

– То же, что и со всеми. Война. 

– Да вроде там уже тихо пару лет, разве нет?.. Так, почти приехали.

– Ты где живешь? – спросил Стрельцов. 

– Раньше у них жил… даже вещи не забрал. Но, в общем, неважно, у меня и нет ничего. Есть дом в Кутаисе, но это далеко, не наезжусь к ней оттуда. Меня принял на работу пока один… за постой не плачу. Московский хрен какой-то. 

– Хрен? 

– Ну, не знаю, кто он. При деньгах. Думаю, может, педик даже. Хотя вроде жена есть. Приезжает туда-сюда, видел ее два раза. Тоже сучка. Но хоть молчит, а этот все время под нос бормочет чего-то, сам себя слушать любит. 

– Ты с таким раздражением говоришь. Ну так уходи, если тебя кто другой пустит. 

Максим поморщился, но, вздохнув, признал: 

– Да, нехорошо. Платит даже мне чуть. На бензин и на поесть… Но все равно. Что-то в нем противное, хочешь не верь.

Максим окончательно смутился и замолчал, уставившись на дорогу. За поворотом появился санаторий. Это был длинный трехэтажный корпус, ветхий на вид, потемневший почти до черноты, утопленный с трех сторон в густой зелени, столь плотной, что в панорамные окна стучали сосновые ветви. Со стороны подъезда для машин пространство было щедро залито асфальтом, но и там из трещин пробивалась трава. Максим подвез пассажира к самым ступеням. 

– Что делает тут этот твой москвич? – спросил напоследок Стрельцов.

– Да рисует он. Художник. 

– А что рисует? 

– Честно сказать? Херню какую-то! – Максим вдруг засмеялся, высвободив, видимо, то, что давно сидело у него в голове. Засмеялся и Стрельцов. 

– Ладно, бывай. И обо мне никому ни слова. Я тут пока разведываю. 

– Понял, понял. Если что, обращайся, – Максим оставил свой телефон и уехал. 

Стрельцов заселился и получил комнату на первом этаже, в дальнем углу здания, куда пройти можно было и через центральный вход, и через пожарный. Он с удовлетворением отметил, что санаторий пустовал – почти не было приезжих и персонала. За полчаса прогулки по этажам он насчитал всего троих гостей и уборщицу, меланхолично водившую пылесосом по одному и тому же месту на красном ковре. 

Марина не появлялась, и Стрельцов, чувствовавший прилив сил и бодрости, решил дойти пешком до самого Края. По карте отсюда было около трех километров. Приняв душ, он отправился в путь. 

Наступило позднее утро, воздух пропитался жаром и пах смолистой хвоей. Вскоре дома стали кучнее, и Стрельцов свернул в первый попавшийся магазин, купил еды и позавтракал на обочине, в тени расцветающих деревьев, под отдаленный шум волн и птичий щебет. Подкрепившись, он шел еще минут десять и очутился на улице Мира, тянувшейся вдоль пляжа. Про нее он много раз слышал от командира-Кузьмы: в центральной части она превращается в парадную набережную поселка. 

– Здесь что-то происходит, – Марина нагнала его, ее дыхание было тяжелым, будто она долго шла или бежала. 

– Что это с тобой? – улыбаясь, спросил Стрельцов. 

– Зря смеешься. Тут опасно, сверни куда-нибудь. 

Вокруг было почти безлюдно. Стрельцов остановился и посмотрел на нее недоверчиво. Одета она была так, словно схватила первое, что нашла в его сумке, и сразу помчалась сюда. 

– Ну хорошо. – Он свернул на узкую улочку, здесь уже точно никого не было. – Что происходит? 

– В плохое место ты нас вытащил, разве не видишь? Тут опять война. 

– Война? Ты, Марина, точно проснулась? Может, еще спишь и тебе снится? 

– А может, это ты спишь? 

– В смысле? 

– Ну, может, это тебя убили на допросе? Может, это твой мертвый мозг перед тем, как умереть, произвел последнюю фантазию, и она о том, как ты приехал в Край? Или даже только о том, как ты проснулся сегодня и пришел сюда? Ты не думаешь, что этого всего давно нет и ты умер там вместе со мной или вместо меня? Может, я жива и не оплакиваю тебя? Может, это ты таскаешься за мной призраком, а не я?! 

– Марина, прекрати! – Стрельцов зажмурился. Несколько секунд боль пульсировала в висках. Потом он пришел в себя, но девушки уже не было. 

Стрельцов пошел дальше по набережной, но хорошего настроения как не бывало. Ему требовалось что-то, целиком подтверждающее, что он жив и находится в сознании. 

– Я ведь знаю, что это мои мысли, а не твои, – начал было объяснять он, но в этот момент его взгляд остановился на парне, который сидел за столиком с девушкой и что-то оживленно рассказывал. Девушка была красивая и ухоженная – острый глаз Стрельцова не подводил в таких вопросах, – но ее собеседник был куда интереснее. Вместо руки у него был биомеханический протез, Стрельцов видел такие в Москве, в центрах реабилитации. Высокотехнологичная штучка. 

Он перешел улицу и приблизился к кафе. Парочка сидела на открытой летней веранде. Парень говорил, а девушка слушала с полуоткрытым ртом, глаза ее выражали скорее ужас, чем интерес. Стрельцов постеснялся перебивать и решил сесть за соседний столик и подождать. Он косился на них, но его не замечали. Не обратили внимания на посетителя и официанты. Потом он услышал обрывки рассказа и все понял: 

–… а в том месте нас простреливали как на ладони. Ну, я и вызвался их загасить… Пополз я, значит, по той канализационной трубе и застрял. Пять часов не мог выбраться, уже думал, всё, в говне сдохну. Но вылез. Живее всех живых, видишь? А потом добрался до их позиции и закидал зажигательными. Ох, они орали!.. – Он зажмурился. 

Стрельцов подумал: парень рассказывает о том, что делал совсем другой человек – солдат, у которого была задача и средства к ее исполнению, и для него непосредственно «убийства» не существовало. 

– Ох, орали!…. Не по себе мне стало, но куда деваться, понимаешь? – Парень посмотрел на девушку, но взгляд его, хотя и зачерпнул по дороге ее красоты, не остановился на ней. Он смотрел дальше, в прошлое. – Один выбежал на меня, здоровый такой, его только чуть огнем прихватило, я его пропустил, решил дать шанс. Может, он и выжил. А остальные там и сгорели, уж это точно. А наши поднялись, заняли этот чертов дом и оттуда смогли прорваться к вокзалу. В какой-то там по счету раз. Хорошо, вертушка прикрыла. Это, конечно, сильно выручило Кузьму, потому что к тому времени они там вторую неделю без подкреплений, без пополнений… Если бы укры окопались на другой части вокзала, у Кузьмы бы не хватило людей. Тогда бы всё, город, считай, мы не держим, понимаешь? Нас бы обратно в порт откинули. – Парень вернулся к ней и улыбнулся иным, живым лицом. В его взгляд вернулось обычное мужское желание, оно было менее страшным. 

Девушка с трудом кивнула. Было видно, что она растеряна и не знает, отвечать ли. Стрельцов, с одной стороны, посочувствовал ей, с другой, усмехнулся. По диктофону он догадался, что девчонка решила взять у ветерана интервью, а у того оказался длинный язык. Ну что ж, следует быть готовой. Наконец-то подошел официант и нехотя спросил, будет ли он делать заказ. Стрельцов попросил кофе. Когда официант ушел, парень уже, видимо, отвечал на следующий вопрос.

– Я Кузьму тогда не знал. Я до вокзала не дошел, в ногу ранили, а когда оклемался – уже другая задача была. Ну то есть его позывной я знал, и ребят его знал и видел, но непосредственно не общались. И вообще, у меня своя задача была. Я в разведку обычно ходил. Я юркий, видишь? 

Он действительно был тощий и, вполне вероятно, юркий. 

– В общем, меня ценили за другое. Короче, нет, мы там не пересеклись и под его командованием я тогда не был. Но мы делали общие задания, если ты об этом. Никто без припасов и подкреплений семь недель не продержался бы, даже он. Так что вокзал он удержал благодаря мне. 

– Бой за Одесский вокзал, – упавшим голосом сказала журналистка, – считается переломной точкой одесской кампании. Именно после его захвата и удержания наступило временное перемирие. Как вы считаете, изменился бы ход боевых действий, если бы не удалось создать там плацдарм? 

– Как я считаю? – Парень засмеялся. – А чего мне считать? Нам поручили взять, мы и взяли. Сама понимаешь, в основном мы всё и сделали. Местные бы хрен там что сделали. Некоторые профессиональные вояки из бывших укров тужились, и то… Слушай, я просто свое дело делал и зарабатывал, остальное мне малоинтересно. 

– Но вы же понимаете…

– Давай уже на «ты», Кать, – предложил парень, перегибаясь через стол и беря ее за руку. – И вообще, давай, может, сменим тему? Пойдем в сквер погуляем, я тебе мороженое куплю, а? Или на банане покатаемся? 

– Мне надо… надо сбросить материал в компьютер и обработать! – Девушка поднялась, забрала диктофон и блокнот. – Поэтому извини. Давай не сегодня, это до вечера сидеть. 

Она неуверенно улыбнулась. Парень тоже поднялся и почесал затылок пальцами протеза. Вид у него был недовольный. 

– Я еще могу порассказать, если надо. 

– На сегодня достаточно, – ответила Катя, закрывая грудь сумочкой как щитом. Всем своим видом она давала понять, что мечтает убежать. 

– Ладно, Катюх. Ты извини, если перегнул. Кузьма попросил тебе оказать «максимальное содействие», понимаешь, вот я и… 

– Понимаю, спасибо! 

Он подошел к ней, попытался обнять и поцеловать в щеку, девушка отпрянула. Стрельцов с любопытством глядел на них, но в этот момент официант принес кофе, закрыв от него парочку, и спросил, хочет ли он заказать еды. 

– Нет-нет, спасибо, вот, – Стрельцов кинул на стол две сотни и поднялся. За эти несколько секунд парень куда-то подевался, а девушка уже шла прочь от кафе. 

Стрельцов поспешил за ней. 

– Простите, – окликнул он, – простите! Постойте, пожалуйста! 

– А? Да? – девушка глядела затравленно. 

– Извините, я случайно услышал часть вашего интервью с тем парнем. 

– А, это, – она покраснела. – Да он так, болтает. 

– Нет, вы не понимаете, я сам оттуда. Я слышал, вы говорили про Кузьму.

Девушка часто водила по волосам рукой и смотрела не вполне сфокусированным взглядом, но постепенно успокоилась и вдруг поглядела осмысленно, будто узнавая что-то в Стрельцове, и улыбнулась. 

– Да, мы говорили про Кузьму, – признала она. 

– Я служил там же, на той войне. Я приехал вчера, чтобы найти его. Можете мне рассказать немного о нем? 

– Вот как, – Катя слабо улыбнулась. 

– Я собираюсь с ним скоро встретиться, – Стрельцов поспешил улыбнуться в ответ. – Кстати, меня зовут Артем. 

– Очень приятно. Катя. 

– Рад познакомиться. 

– Пойдемте. Не хочу, чтобы он нас увидел. 

Они свернули в проулок, ушли подальше от кафе. Внезапно Стрельцов почувствовал, что за ними кто-то наблюдает, но решил не подавать виду. Может быть, просто паранойя из-за слов Марины?.. 

– Хороший мальчик, – сказала тем временем Катя, убедившись, что вокруг никого нет, – но явно с приветом. Рассказывает с наслаждением практически, как убивал, сжигал, калечил... Надеюсь, вы не такой? Выглядите нормальным. 

– Я нормальный, – улыбнулся Стрельцов. Про себя он добавил: «Иногда кажется, что я умер и мне все это снится, но в остальном я полностью нормальный».

– Я не совсем делаю интервью. Я пишу книгу. Точнее, хотела написать… Книгу-диссертацию. Но это, оказывается, тяжелее, чем я думала. Эти люди … 

– А что с ним не так? – осторожно спросил Стрельцов. 

– Нет-нет, не подумайте. Я с уважением отношусь к вашей службе, к вашему… подвигу. Но этот Никита... Черт, я не ожидала такого! У него ведь явно проблемы. А Кузьма сказал, что это «его парень». Что же думать? 

– Это как? – Стрельцов изобразил удивление. 

– Как я поняла, Кузьма тут собрал целый отряд. Никита сказал, они тут будут… наводить порядок. Так и сказал. Мол, кавказцы распоясались, и Кузьме это не нравится. Я заметила вчера, когда только приехала, что он их недолюбливает. Ну, недолюбливает и ладно – мало ли. Но это не похоже на то, как обычно люди говорят… Они что-то собираются устроить. 

Стрельцов удивленно посмотрел на нее.

– Вы же не затем приехали, чтобы к ним присоединиться? – испуганно спросила Катя. 

– Нет-нет. Я просто хотел отдохнуть, тут же море, санаторий известный. 

– А, да, санаторий, – растерянно кивнула Катя. – А я зачем-то в гостинице остановилась. 

Стрельцову нравилось бродить глазами по ее худым плечам и ключицам, пока она впадала в задумчивость. Но когда она возвращалась и снова смотрела с осмысленным удивлением, как ребенок, он переставал глядеть на ее тело. 

Катя смутилась и снова принялась поправлять волосы. 

– Как тебе сам Кузьма? 

– Интересный человек. Немного странный. Мне нужна еще хотя бы пара встреч, чтобы раскрыть его. Я вчера слишком резко оборвала интервью… Он мог обидеться. Но я почувствовала, что он начинает говорить какими-то лозунгами и мы уходим от событий. 

– Не напугал тебя? Я тут слышал от одного человека, что он страшный. 

– Мне показалось, он хочет позаботиться обо мне. Но этот Никита… напугал изрядно. А ведь Кузьма хотел, чтобы он защищал меня. 

– Защищал? От кого? 

– Сама не знаю, – Катя раздраженно дернула головой. – Взбрело ему, что мне нужна защита. Я отказалась. Мне нужна только информация. 

– Ты знаешь, что за голову таких людей, как Кузьма, назначена награда? 

– Украми? 

– Да. 

Повисла пауза. Страх девушки был смешан со странным возбуждением. Может, ей нравится быть вовлеченной в насилие, подумал Стрельцов.

– Я не ожидала, что все они соберутся вместе и он станет их командиром. 

– Сколько их? 

– По-моему, пятеро. Но герой из них только Кузьма. 

– На войне все герои, – поправил Стрельцов. – Даже такие, как я, кто контракт отрабатывал, хорошие деньги получал. Попробуй для начала вернуться живым. Ты туда ездила? 

– Еще нет… 

– Может, ты хотела написать книжку, не заезжая туда? – спросил он насмешливо. 

– Я не…

Стрельцов поднял палец. Что-то живое шелохнулось в тени подъезда в конце переулка. В этот раз он был уверен. Чей-то взгляд все это время следил за ними. 

– Надо уйти отсюда, – голос Стрельцова изменился, стал холодным и сосредоточенным. – Возможно, кто-то наблюдает за нами. 

Он взял ее за руку и повел за собой. Она возразила было, но Стрельцов снова вычерпнул из прошлого грозный взгляд, не терпящий возражений, и вынудил ее последовать приказу молча. Они быстро шли вверх по переулку, Катя поминутно оборачивалась.

– Откуда ты знаешь? – спросила она. 

Стрельцов промолчал. Чутье редко подводило его. Это был такой же инструмент на войне, как нож или винтовка, или спирт – как все, что врастает в солдата, чтобы сохранить жизнь и приспособить к исполнению задачи, тогда как лишнее отмирает очень быстро. 

В переулке не было ни людей, ни машин. Солнце припекало, заливая ярким белым светом асфальт и кусок набережной далеко внизу. Природа и поселок выглядели безмятежными. Не играла музыка, не смеялись дети. Но Стрельцов был убежден, что тишина обманывает его и, прыгая зигзагами меж теней, их кто-то преследует. Он ощущал на своем лице взгляд. Чутье сотни раз за прошедшие два года спасало ему шкуру. Укры работают неплохо, и если в поселок за ними приехал настоящий профессионал, то он умеет многое из того, что умеет и сам Стрельцов. Нельзя полагаться на авось. 

– Пошли к тебе в гостиницу? – вдруг пришло Стрельцову в голову. Он остановился, обернулся к ней.

– Ну, я… – Катя немного покраснела. Видимо, все еще не поверила в угрозу и думает, будто это он заигрывает. 

– Пойдем, не беспокойся! Это просто мера предосторожности. 

Делая вид, что это игра, он слегка подтолкнул ее, и они быстро зашагали прочь. Близился полдень, тени стали меньше, но где-то прятался невидимый соглядатай. Стрельцов несколько раз вилял с улицы на улицу. То и дело он поворачивался к журналистке, улыбкой показывая, что все в порядке. 

Налетел ветер, и в его порывах примчалась разозленная Марина. Она посмотрела на Катю с удивлением, переросшим в ревность.

– А я говорила, – вздохнула она. – Это была плохая идея! С самого начала. 

– Не сейчас, Мариночка, не сейчас, – прошептал Стрельцов. Катя, торопившаяся поспеть за ним, пока не слышала, что он говорит. – Давай потом. Помоги нам оторваться. 

– Это кто? Почему ты с ней таскаешься? 

– Сначала оторвемся, потом будем выяснять. Она знает Кузьму. 

– Ох уж этот Кузьма. 

– Слушай, сейчас не до этого. Ты поможешь или нет?! 

– Ты что-то сказал? – спросила журналистка испуганно. 

– Нет. 

– Кажется, ты с кем-то говорил. 

– Нет-нет, просто думал вслух. 

– Сюда! – воскликнула Марина, указывая на приоткрытую дверь старого трехэтажного дома, походившего на бывшую гостиницу. 

Стрельцов не раздумывая свернул туда. От неожиданности Катя не сразу сориентировалась, и ему пришлось опять взять ее за руку и тянуть за собой, затем он лязгнул дверью. 

– Наверх, – скомандовала Марина, которая уже поднялась на два пролета. 

Лестница была совсем старой и крошилась под ногами. В здании, видимо, шел вялый ремонт, но ни одного рабочего не было видно. Лишь по небрежно наваленным в углу лестничной площадки стройматериалам становилось понятно, что здесь, бывает, совершаются работы. 

На третьем этаже Марина выбрала единственную закрытую, но не запертую дверь и затащила их туда. В пустой комнате пол был завален хламом, а стены изрисованы граффити, помещение было погружено в полумрак, окна заколочены досками. Из коридора слабо тянуло краской. 

Стрельцов закрыл дверь, приложил палец к губам. Катя попятилась в угол, вновь закрываясь сумочкой, и смотрела на него преданно и растерянно. 

– Может, нам все показалось? – спросил Стрельцов у Марины. Она пожала плечами. Оба прильнули к двери и сосредоточились на тишине за ней. 

Стрельцов закрыл глаза. Это место напоминало войну: многие дома в зоне боевых действий были такими же покинутыми. Изуродованными, испещренными осколками и пулями. Интересно, подумал он, слово «война» давно не подходило столь близко. Ее как бы и не было за пределами Одессы, ведь люди здесь живут лишь тем, чем кормят их новости… 

– Стрел, не начинай, – шепнула Марина. 

– Что? 

– Не начинай философствовать! Сосредоточься! 

Стрельцов не стал спорить. Вернуть концентрацию было и вправду непросто. В комнате было душно, морской воздух не поступал сюда. Он понял, что голова кружится, затылок пронизывала острая боль. 

– Артем! – кричала Марина. – Ты должен собраться! Сейчас опасно, не время раскисать, слышишь! 

Ее голос был таким близким и реальным – Стрельцов готов был поклясться, что если только протянет руку, то почувствует ее кожу, сможет взять за руку. Вдруг безумная надежда, как сквозняк, освежила его и, собрав силы, он шагнул к ней, но свалился, когда попытался прикоснуться. 

Он увидел, что Марина глядит на него с болью и сочувствием, но ничего не может сделать. Это было как в тот день. Что тогда было? Среда или воскресенье? Кого он обманывает? На войне не было дней, не было ночей – был счет. Тик-так – сердце бьется, можно жить. Тик-так, есть команда и ее надо исполнить, больше ничего. Приказы чередовались, и важно было только их исполнение. Простые, лаконичные: «Убей», «Следи», «Наблюдай», «Отступаем». Но все же чаще прочих первый. Все хотели смерти, все пришли за смертью, чтобы полюбоваться на нее, потанцевать с ней! 

Катя помогла ему подняться. Марины нигде не было. 

– Сколько времени прошло? – спросил Стрельцов. – На сколько я отключился? 

– Не знаю. Может, на секунду. Что с тобой? Неужели нам действительно надо было лезть сюда?

Он сел посреди кучи хлама и огляделся. Ему стало лучше, но легкое головокружение не проходило. 

– Душно. Извини, что-то я… не в форме. 

Он посмотрел на дверь, силясь увидеть Марининым всевидящим взором то, что творится по ту сторону. Но девушка больше не появлялась.

– Там тихо, – прошептал он наконец. 

– Вроде того. Может, тебе показалось? – робко предположила Катя. 

– Нет-нет, послушай… Награда назначена. Укры многих доставали. На фронте, в тылу, даже в России. Посидим еще. 

Катя глядела недоверчиво, но любопытство играло в ее глазах, заряжая взгляд сладким возбуждением. Они просидели в молчании друг напротив друга минут десять. Ему нравилось разглядывать ее, а она делала вид, что не замечает. 

– Может быть, оторвались. Пошли. 

Стрельцов и Катя вышли на отбеленную солнцем улицу. Они здесь были как на ладони, но никто не смотрел. Прохожих не было, беспечно дремлющими казались домишки частного сектора, утопленные в сочной зелени. 

– Безопасно, – выдохнул Стрельцов. 

– Точно? – Катя слабо улыбнулась. 

– Эй, я не шутки шучу. Надо быть настороже, ясно? 

– Не шутки, – подтвердила она, но все еще улыбалась. 

– Дурочке нравится, что ты приволок ей войну, прямо как под заказ, – с ненавистью прошипела Марина. 

– Пошли, провожу тебя в гостиницу. 

По пути он изучал поселок, людей: местных и приезжих. На центральной улице велись приготовления к Дню Победы. Перед входом в гостиницу они расстались. Стрельцов оставил ей свой номер телефона. Попросил не говорить Кузьме об их знакомстве, и она загадочно кивнула. 

– Дура, – сказала Марина ей вслед. 

Стрельцов улыбался. 

– А ты – ходишь по тонкому льду, – повернулась она к нему. – Либо делай дело, либо поехали отсюда.

– Нет, рано. Довольно на сегодня. Пошли, выспимся наконец. 

Глава девятая

Спустя несколько дней, девятого мая в Крае совершались торжества в честь праздника Победы. Несмотря на то что большое празднование приходилось на Геленджик, поселок чувствовал себя важной частью всероссийского ликования, и тем, кто остался в Крае, выдалось посмотреть праздничный концерт на набережной, принять участие в марше «Бессмертный полк», отведать гречневой каши из полевой кухни, выпить за символическую плату «фронтовые» сто грамм. Вечером обещали салют. 

Кузьма и его люди наблюдали за гуляниями отстраненно, но внимательно. Кузьма испытывал странное чувство, хотя не впервые он приезжал в поселок, чтобы послушать песни и поздравления государственных служащих, специально прибывших на отдаленный мыс. Единственный живущий в Крае ветеран справил столетие нынешней зимой, и никто, кроме близких родственников, не знал, будет ли он присутствовать.

– Придет, как думаешь? – спросил вполголоса Кузьма у Павла. Тот пожал плечами. 

– Откуда мне знать. Он ваш, я и не знаю, кто он. 

– Артиллерист, – со значением сообщил Кузьма. Под его рукой смиренно и торжественно сидел Борька. 

Остальные Кузьму мало интересовали. Его взгляд слепо блуждал по радостным молодым лицам, наслаждающимся призрачным миром, который сохраняется благодаря незнанию, и он скорее испытывал раздражение, но оно не было злым – больше как к детям, не выучившим урок. Однако в праздник вполне можно было простить им желание не думать о дурном, не представлять себе настоящую боль, кровь и грязную фронтовую работу. Дети иногда заглядывались на пятерых угрюмых мужчин, сгрудившихся на краю набережной, вдали от сцены. Они не надели формы, но все пришли в выглаженных рубашках, брюках, начищенных ботинках. К пиджаку Кузьмы была приколота звезда. Солнце было горячим, но тусклым из-за дымки над поселком, и геройское золото мерцало слабо, никому не заметное, кроме его людей. 

В середине дня, синхронно с остальной страной, в поселке прошел парад памяти: колонна из нескольких десятков жителей пронесла по расступившейся набережной портреты и флаги. Многие надели гимнастерки, некоторые были и в полной военной форме времен великой войны. С черно-белых или реже цветных фотокарточек на зрителей глядели люди, перенесших первый бой с фашизмом, но некоторые пришли и просто с фото своих родственников прошлого-позапрошлого поколений. Кузьма наблюдал живое движение памяти по брусчатке, залитой современной музыкой, и тихий гнев давил его сердце. Он не мог описать, против кого направлено клокочущее чувство – знал лишь, что это нечто темное, отвратительное человеческой природе, остановленное бессчетным множеством смертей. Ему было приятно, когда глаза давно минувших людей-героев коротко смотрели в его глаза. И он прощал мирным людям их почтительный карнавал, переполненный гордостью за предков и любовью, не прошедшей еще настоящего испытания. 

В очередной песне сознание Кузьмы потонуло, вернувшись в дни решающей битвы за вокзал. Были недели, когда надежды уже не существовало, потому что огонь врага казался неостановимым, продвижение упрямого спецназа противника – неотвратимым. Отряд таял, вжатый в восточном вестибюле вокзала в пол, в искалеченную стену, в крайний мраморный угол. Радист Алеша Степнов давно был порван взрывом, и ждать крупных подкреплений в любом случае не приходилось – иные, политические бои сдерживали их приход. Коридор до порта был перерезан, и никто не знал, стоят ли еще в том порту русские суда. Не было произнесено слов, но по бывшему залу ожидания, утопленному в каменной крошке, в щепах скамей, перемолотых взрывами, в штукатурной пыли, бродила невысказанная клятва укров: «Мы уничтожим вас». 

Изредка над окружностью выглаженной Привокзальной ударял одинокий выстрел, ему в ответ сыпались раздраженные очереди и минометный огонь: Стрельцов работал из укрытия по перебегающим площадь силам врага. Но большую часть суток снайпер молчал, вынужденный менять дислокацию и таиться, чтобы артиллерийский огонь не нашел его. Наверняка, думал тогда Кузьма, только Профессор и останется, чтобы рассказать о том, как все они погибли. И тем не менее, пока оставались патроны, пока жив был пулемет Семена, пока юркий Гал, отрядный доктор, ползал от одной кровоточащей медленной смерти к другой, Кузьма приказал сопротивляться. 

Один яростный бой растянулся на семьдесят три дня. Вначале их отрезали от сообщения с портом, потом выбили из окружающих укреплений: вагонов поездов, подстанций, близлежащих построек – и, наконец, вдавили в вокзал, раскрошили минометами и танками три четверти здания. Последним натиском, уже ворвавшись внутрь, укры рассеивали их, отрезали друг от друга, потом принялись бить артиллерией по остову западного крыла, уничтожая половину оставшихся людей, а Кузьму и дюжину бойцов в зале ожидания маринуя перед финальной схваткой. В ней сходили в небытие черные, утомительные дни, похожие на ночи, плавилось пропахшее порохом, дымом и свинцом время, но, чудом или благодаря неистовому упорству, они держались, слышали крики подстреленных врагов, подкравшихся слишком близко… Держались, то и дело переходя в рукопашную, и не спали, не спали, не спали, кажется, никогда. 

Однажды сквозь черноту стало что-то просвечивать, и Кузьма, обрушившись на слабое, живое – зарезал ножом совсем молодого мальчишку, исколол его с утробным стоном, как чучело, не понимая вполне, мужчина ли под ним умирает, женщина или зверь, – хватало лишь сил понять, куда опускать нож. Трясущимися руками он перевернул тело, прикрываясь от очередной порции огня. Скользкая острая боль прошила ногу. Граната взорвалась неподалеку, и все кругом переполнил звон, и снова замельтешили неутомимые враги. Именно в этот последний час свет пришел ко тьме. 

В пробитом потолке сияло дневное солнце, в заполненное дымом здание ворвался рокот вертолета, прикрывавшего подход подкрепления. Шум вертушки вытеснил звон от легкой контузии, вселил невероятную мысль, что они выживут. За ними действительно пришли, два с половиной месяца спустя (сорвались какие-то очередные переговоры в Кишиневе), подкрепления отбросили врага, дали передышку на сутки. А следующим днем они переломили украм хребет: был застрелен командир спецназа, упертые мерзавцы выбиты с путей, еще через двое суток от них очистили поезда, захватили здание Макдоналдса, откинув окружение на пятьдесят метров и, главное, восстановив заветный коридор до порта. 

«Герой», – холодно, как приговор, сообщил Кузьме командир батальона. Звезду выковал кровавый десятинедельный бой. Из него живой выбралась горстка почерневших, израненных и изможденных людей, которые долго потом не верили, что остались в живых. На Кузьму еще много месяцев глядели так, словно он воротился с того света, пока почти все свидетели его выживания не погибли либо не уехали домой. Взяв новых людей в отряд, он пошел на следующий контракт. 

А на набережной тогда и теперь играла музыка. Кузьма и его отряд следили внимательно: ветеран-артиллерист так и не вышел из дома и не приехал на мероприятия. Он остался участником всеобщего праздника лишь в речах чиновников. Поговаривали, будто в честь столетия ему под вечер вручила именные золотые часы лично глава администрации Края. 

После салюта Кузьма позвал отряд за собой. У ресторанчика в северной части поселка, за расставленными на улице столиками сидело полдюжины молодых кавказцев. Они шумно разговаривали и смеялись. Кузьма и его люди встали рядом и угрюмо молчали. Их появление постепенно высосало веселость из компании. В предлетнем вечернем тепле стала вязнуть тишина. 

– Да, Кузьма. Ты чего? – спросил старший с улыбкой, встал, наклонил голову, как бы выражая почтение. 

– Вот поинтересоваться пришел, – задумчиво ответил тот. – Кто вам разрешил ленточками сегодня торговать?

– Ленточками? – мужчина усмехнулся, обводя свою компанию глазами. Кое-кто стал подниматься, и тогда Никита шагнул вперед и посадил первого встающего обратно на стул. Тот вскочил, но Никита легко уклонился от удара и врезал протезом в челюсть. Ойкнув, мужчина уселся пятой точкой на землю. Повскакивали остальные, но драка пока не разразилась. 

Старший из группы кавказцев еще пытался показать миролюбие, хотя по глазам было видно, что его распирает гнев. Злобно улыбался в ответ и Кузьма. 

– Ты мне не придуривайся, – отчеканил он. – Я видел. Деньги брали за ленты. Хотя они бесплатные. 

– Мы не…

– Охренели, черти?! – взорвался вдруг Кузьма, и вокруг повисла тишина. Только ветер шелестел в траве, не живой и потому не испуганный командиром. Каждый услышал в его голосе предвестие смерти. 

Молчание продлилось долго, и первым его прервал Борька, зарычав на шелохнувшегося справа от Кузьмы мужчину. Тот что-то хотел достать из-за пазухи, и пес ощетинился, показал клыки. Кузьма смерил кавказца взглядом и оттолкнул, продолжив разговор со старшим. 

– Вас кто звал сюда? Вы откуда повылазили? Кто у вас главный? – стал он задавать безответные вопросы, напирая, вынуждая пятиться вставших. Ветераны, хоть их и было меньше, взяли шестерых в кольцо. Из ресторана вышли еще трое, и теперь было девять против пятерых, но они чувствовали себя слабее. 

– Кузьма Антонович, мы тоже тут живем, у нас документ есть, это наш ресторан, – миролюбиво стал объяснять кавказец, – зачем кричишь? Зачем вы бить нас пришли? Мы ничего не сделали. Если кто за деньги георгиевские ленточки продал, я с этим сам, лично разберусь, и Юнусу сообщу. 

– Юнус у вас главный? – уже спокойнее уточнил Кузьма. 

– Юнус Абдуллаевич, да, он главный. Это его ресторан, он решит этот вопрос. Я скажу, чтобы он вам позвонил. 

– Ты че перед ним прогибаешься, эй? – крикнул один из молодых, самый высокий. 

Кузьма, не раздумывая, повернулся и наискось пробил в его нижнюю челюсть правым локтем, с такой силой, что в тиши хрустнуло, голова неестественно вывернулась и огромный человек, не успевший ни закрыться, ни опомниться, рухнул как подрубленный. Из-под головы потекла кровь. 

Пораженные быстротой и жестокостью, люди молчали, и только Борька залился неистовым лаем. 

Лишь несколько секунд спустя затмение прошло и, будто запоздавшая вспышка молнии, началась драка, но не все кавказцы бились – некоторые стояли как вкопанные, а один, на которого пошел Кузьма, даже убежал. Борька бросился за ним, догнал, свалил на землю и долго в отдаленной тьме рвал одежду, мешая побегу, а потом вернулся к Кузьме на выручку, и его глаза были исполнены преданной готовности.

Драка закончилась. На выглаженных рубашках, брюках, чистых еще поутру ботинках была кровь. Кузьма напоследок бросил: 

– Вы через неделю все должны отсюда уехать. А ваш сраный ресторан закрывается, и все ваши палатки, поняли? 

Ответа не последовало. 

Обратно Кузьма возвращался с Егором – им было по пути. Егор не давал ему покоя, зажженный насилием, как спичка. 

– Тут много чего грязного, Кузь! Много! Завелся вот на окраине один пидарас! Давай его прищучим? Давай? Рисует, видите ли! Рисует других пидарасов!.. 

– Разберемся, – тяжело выдохнул Кузьма. Он не был готов думать об этом сейчас и больше не слушал, хотя Егор не угомонился до самой минуты прощания. 

Уже затемно Кузьма вернулся домой, упал под старый тополь и просидел долго в подобии той усталости, которая падала на него после боя. Память сегодня упрямо сворачивала обратно в войну, и он не противился, однако чувствовал неловкость за то, что живет прошлым, тогда как в настоящем столько бед и забот у родного поселка и у собственной семьи. Все вокруг требовало починки, а он будто уехал обратно на фронт. 

Борька скулил рядом, но Кузьма всё не мог обратить на него внимание. Окна дома источали обманчиво приветливый свет, слышались звуки жизни: телевизор, льющаяся вода, скрипучий голос Петровича, звон посуды под тонкими осторожными руками Полины, из окна кухни доносился запах наваристого бульона, который дочь щедро приправила для него. Но Кузьма все сидел под старым деревом, связывавшим его с отцом, дедом и прадедом, а может, и с другими людьми, которые предшествовали этому лживому времени. 

Он поглядел в Борькины глаза и сказал: 

– Не хотел я заставлять тебя этого делать… Не надо было. Но видишь: ты верный, сам пошел за мной. Ты не был, но пошел с нами. 

Борька скулил меньше. 

– Лапу тебе вывихнули, ублюдки, да? Потерпи, Борька, потерпи… Завтра поедем к доктору, подлечим тебя. Все у нас будет хорошо… И тебе больше не надо с нами. Ты доказал, что ты верный, я знаю теперь. Эти не пойдут за мной, – он махнул в сторону дома, – а ты пошел. Ты не был, но пошел с нами, – задумчиво повторил он. 

Борька уложил голову ему на ноги. Рукам Кузьмы было привычно работать с оружием, но до сих пор он не свыкся с тем, чтобы гладить песью мохнатую спину. 

Просидев так некоторое время, Кузьма зашел в дом. На его одежде была засохшая кровь, о которой он давно забыл. Когда он появился на кухне, Полина встала и молча вышла, коротко кивнув ему и не ответив на слова, не улыбнувшись. Петрович замялся было, что-то стал бормотать, но потом тоже набрался духу и ушел, пробормотав: «Не выспался что-то, устал…» Закрылись двери, стихли шаги, умолк телевизор, не лилась вода, не кипел суп – стоял готовый в огромной кастрюле, – во всех окнах быстро погас свет, только кухня оставалась освещенной. Не притронувшись к еде, Кузьма вернулся во двор и продолжил сидеть с Борькой, который не покинул его. 

Глава десятая

Утром десятого мая Стрельцов встретился с Катей в холле санатория. Он нашел в аллее перед корпусом укромный закуток, куда, по наблюдениям, мало кто заглядывал, и пригласил ее туда. В ранний час, еще сырой из-за ночного дождя и близости к морю, Катя выглядела свежей и юной, как невинная школьница. На ней была свободная блуза с большими черными и белыми квадратами, как огромные клетки шахматной доски, талию обнимал поясок с блестящими камнями, джинсы были узкие, классического цвета, а обута она была в черные туфли с маленьким треугольным каблуком – в такой обуви никто в Краю не ходил, и сочеталось все это причудливо. Густые светлые локоны, которые она завила сегодня, свободно лежали на плечах и спине. Стрельцов не показал виду, что заметил, как она прихорошилась. 

– Все скажешь там, – оборвал он, когда она начала рассказывать. 

В аллее он выслушал ее: 

– Вчера Кузьма устроил драку, об этом только и разговоров. Дня не прошло, а мне уже четыре человека рассказали, даже какая-то женщина у тебя в санатории, пока я шла. 

– Женщина? И ты сказала, что ко мне? 

– Нет. А ты все от укров прячешься? – Она улыбнулась. 

– Я осторожный просто. Ходил вот по поселку – больше слежки не было. Но я уверен, они могут явиться за Кузьмой. 

– Может быть. 

– А может быть, я все выдумываю, – Стрельцов тоже улыбнулся, хотя был уверен, что никакой выдумки нет. – Так что там с дракой? 

– Подрался с какими-то кавказцами. Говорят, они тут бизнес разный держат и ему это не нравится. Что его кафе купили и все такое. Избили несколько человек. Теперь все ждут, что дальше будет. Все местные знают, что у Кузьмы партнер был, Саня, я его видела краем глаза, тощий такой, глазастый… Вот, он продал их бизнес кавказцам, но сделал по закону все, и все тогда смеялись, а теперь понимают, что не зря. Этот Саня богатым стал, пока Кузьма воевал, но злятся все на кавказцев… 

Она пожала плечами и перестала рассказывать. 

– Кузьма опытный, – сказал Стрельцов, стараясь не показать интереса. – Он себя в обиду не даст. 

– У меня с ним сегодня встреча. Если он, конечно, не забыл. В прошлый раз я приехала, два дня назад, а он говорит: «Голова болит». Не стал отвечать на вопросы, попили чаю и… 

Катя остановилась и попристальнее рассмотрела Стрельцова. 

– Что? 

– Что «что»? Я весь внимание. 

– Да уж. – Она поправила волосы, румянец прошел по ее щекам, темные ресницы порхнули вверх, и она вздохнула, словно чуть устала, хотя было лишь начало дня. 

Стрельцов покосился на Марину. Та усмехнулась. «Напрашивается на внимание», – прошептал призрак в поднявшемся порыве ветра, который двигал ветви пихт, папоротник, травинки под ногами. 

– Зачем ты здесь? Почему не идешь к Кузьме? – спросила Катя. – Вы враги? 

– Как много вопросов. 

– Любопытно. Я все вспоминала, как мы познакомились, не могла понять, кто ты. Выскочил, как черт из табакерки! И скажу прямо: я вижу, как ты напускаешь на себя тайну, – она робко улыбнулась, но Стрельцов никак не отреагировал. – Ладно укры, а ты сам-то не задумал что-нибудь? 

– В смысле «что-нибудь»?

– Ну, нехорошее что-то, – сказала она, отводя взгляд. 

– Все нехорошее я оставил там, Кать, – сказал он. Он вдруг взял ее за плечи, и почти сразу отпустил. Ее тело потянулось к нему, но Стрельцов больше не прикасался к ней. – А сюда я привез хорошее. Я просто играть люблю. Всегда любил. Вот сейчас я играю в слежку, в наблюдение, в разведку... 

– Проверяешь, верю ли я? Ну допустим, верю, игрок. – Она поправляла волосы каждые полминуты. – А что тебе не игралось в Москве? 

Стрельцов нахмурился. 

– Кузьма в опасности, я это теперь знаю. Но просто к нему прийти и сказать – это риск. Если за ним следят укры, они и меня увидят. Что тут непонятного? Я буду следить со своей стороны и вычислю их. 

– Думаешь, их много? 

– Двое или трое. Маловероятно, что один. Слишком трудно кого-то убить, когда ты один. 

– А ты знаешь, как погиб отряд Кузьмы? Какой-то укр-камикадзе их подорвал, да?

– Это что, уже интервью? 

– Пока нет… 

Стрельцов помрачнел по-настоящему. 

– Я пока не готов раздавать интервью, мало времени прошло.

– Говорят, все, кто служил с Кузьмой до конца, погибли. За ним есть странная слава. Все его уважают и почти все боятся…

– Так. Я не боюсь Кузьмы, понятно? Я встречусь с ним. Просто сейчас он ведет себя рискованно: привлекает внимание, наживает врагов. Я думал, он своим «Попугаем» займется, ну или просто будет сидеть курить у моря на пенсии. А вместо этого укры, кавказцы… Я от такого предпочитаю быть подальше. Что ему еще в голову взбредет?.. Но я буду рядом, когда он окажется в опасности из-за своего поведения. Я хочу о нем позаботиться. 

– Неплохо, неплохо, она верит тебе, – прошелестел призрак. – Да ты и сам, похоже, веришь. Очень неплохо. 

– У меня с ним интервью назначено. Надо ехать, а то маршрутки раз в час, – вздохнула Катя, вставая. Видно было: она разочарована, что Стрельцов не хочет рассказывать ничего определенного.

– Поедем вместе. Посмотрю, что там рядом с домом. Может, что замечу. 

– Играешь? 

– Все это игра, Кать. Все, что не война, – это игра. 

Они поехали на одной маршрутке. Дорога через поселок была короче, чем их путь с Максимом, но из-за того, что большую часть приходилось ехать по грунтовке, все равно растянулась на сорок минут. День выдался ослепительно солнечным. Притворяясь по воле Стрельцова незнакомцами, они через зеркало заднего вида редко посматривали друг на друга пустыми от жары взглядами. 

Не доезжая километра, Стрельцов вышел, прокрался полем к участку и через сад очутился у дома. Во дворе Кузьма разговаривал с кем-то. Присмотревшись, Стрельцов определил, что это невысокого роста крепкая женщина в дорогой одежде, перстнях и прочих украшениях; густо накрашенные глаза ее с восторгом и яростью впивались в лицо Кузьмы, деформированное множеством полученных в разное время ран. Рядом с ними терлась крупная овчарка. Марина возникла по правую руку от Стрельцова и напрягла слух. 

– Говорит, чтобы был поосторожнее… что не будет его покрывать долго… что если самооборона, то он может делать… что захочет, а если нет… то пусть… не ждет помощи от нее… ей выборы важнее, чем генеральские указы… а генералы, мол, приказали ей оказывать Кузьме… плохо слышно… содействие и защиту… поскольку он герой и все такое. 

– Кто она? 

– Какой-то мэр, наверное, раз выборы, или депутат тутошний, что-то такое… 

– Забавно… Ты права. Она властная. 

– Говорит, кавказцы этого так не оставят… а он отвечает, что и он ничего так не оставит, если они не уберутся… говорит, сам их уберет, если надо будет, и пусть попробуют его остановить… она отвечает: осторожнее, Кузя, ох, осторожнее, это тебе не Одесса… Но, говорит, мне твой настрой нравится, они действительно распоясались. 

Пес залаял в их сторону, и Марина вжалась в тень дома, откуда уже не могла подслушать остаток разговора. 

Когда женщина ушла с участка, а Кузьма остался курить во дворе, Стрельцов обогнул дом, надеясь, что пес не учует его, заглянул в несколько окон и увидел Катю в гостиной, с блокнотом и диктофоном наготове. Она собрала волосы в пучок и в этот миг, не знающая, что он смотрит, неулыбчивая и не касающаяся то и дело волос, выглядела как обычный столичный клерк, безрадостный и встревоженный из-за близкого собеседования. 

– Идем, – сказал Стрельцов, отдаляясь от дома в безопасную тень сада. Марина последовала за ним.

– Зря ты играешь с девчонкой, Тёма. Она не такая дура, как думаешь. Может и переиграть тебя.

– А что, я только с дурами, по-твоему, готов играть? 

– Тебе ее не жалко? 

– Что жалеть? Сама лезет. 

– А может, ты врешь и мне? – Марина приблизилась, соединила свое бесплотное существо с его подтянутым, мускулистым телом, скрытым тенью покосившегося дерева. – Может, ты хочешь ее? – зашептала она. – Как хотел когда-то меня? Может, тебе не нужна больше мертвячка рядом, а?..

– Марина, я все отдал, чтобы ты была рядом, чтобы видеть тебя… сколько раз повторять?! Мы навеки, всегда, будем вместе. Больше никто со мной не будет, – горячо прошептал Стрельцов. 

Марина улыбнулась, но глядела недоверчиво. На самом деле теперь, месяцы спустя, она не имела такой силы, как прежде: ее потусторонний холод почти не проникал в кровь, не замедлял биение сердца, и требовало усилий услышать ее, если только он сам не призывал ее слух и взгляд на помощь. 

– Больше никто, – задумчиво прошептала она. – Что ж, пока мне тоже кажется, что ты играешь с ней. Но похоть сильнее обещаний. Кстати, это твоя мысль, Профессор, не моя, – она улыбнулась. 

– Увидишь. Я докажу тебе делом. 

– Ты даже не знаешь, что делаешь тут, у этого чертового дома. 

– Почему же? 

Стрельцов стал искать глазами точку, откуда можно просматривать дом Кузьмы. Метрах в семистах в сторону поселка виден был пологий холм, заросший соснами, – единственная естественная доминанта. 

– Во-он туда… 

Через сад он осторожно вышел на дорогу, углубился в поле, обогнул холм и приблизился к нему с севера. 

Солнце стояло в зените, когда Стрельцов и Марина пробирались на вершину через заросли, игнорируя протоптанную тропу. Густой сосновый аромат окутал их, украв собственные запахи, и между деревьями, торчащими из песчаной почвы, они обнаружили место, откуда виден был дом. Здесь Стрельцов нашел несколько салфеток, окурков и спичку, что подтверждало: тут бывал человек. Но как давно? 

Стрельцов улегся в тени и всмотрелся. Отсюда была видна лишь северо-западная часть дома: из бинокля или через оптику можно было бы рассмотреть окна кухни на первом этаже и окна комнаты Полины на втором. 

– Могли видеть нас, – мрачно сказал он. 

– А я тебе говорила не соваться в этот дом. Кузьма – это вечная беда. Не просто так вокруг него все погибли. 

Стрельцов повернулся к ней. Снова зло подшучивает или говорит всерьез? Может, действительно всех погубил Кузьма, а не он? В ярком свете дня Марина была видна хуже. Ее будто растапливал солнечный свет, а морской ветер размывал остроту ее взгляда. Она тускло глядела на него и печально улыбалась. Она знала почти все его мысли и сказала: 

– Я могу скоро совсем исчезнуть. Винить будешь себя. Тебе не сиделось в Москве. 

– Нельзя было мне сидеть! Это надо было кончить. 

– Раз надо, так и кончай скорей. 

Стрельцов спустился к дороге, поймал попутку и вернулся в санаторий. Он до сих пор ничего не ел и спросил у женщины на стойке регистрации, открыта ли столовая. 

– Нет, но скоро уже обед. Вас, кстати, искали. 

– Кто? – он слегка подался назад. 

– Какие-то мужчины. 

– Знали мое имя?..

– Ой, я не помню. Говорят, выпивали с вами вчера. – Она похлопала ресницами. – Тоже москвичи. 

– С чего вы взяли? 

– Ну, так видно же, – женщина простодушно рассмеялась. – Хотя вас, городских, разве различишь? Извините… Может, и не из Москвы, но из города точно. 

– Ладно. И что вы им сказали? 

– Ну, сказала, что в номере таком-то. Вдруг, думаю, вы друзья. 

Стрельцов с трудом сдержался. Поблагодарил сквозь зубы и пошел прочь. Выйдя на улицу, он обогнул санаторий, подкравшись к окнам собственного номера вдоль стены корпуса. Марина, как назло, не появлялась, но и без нее было слышно, что в его комнате кто-то ходит. Он сидел под окном и слушал, как пришельцы лазают по его вещам, пытаясь найти что-нибудь. Все документы и фотографии у него были с собой, в сумке оставались только самые обычные, непримечательные вещи, ничего способного дать им зацепку. 

– Ну что? – раздался приглушенный голос. 

– Ничего, сейчас пойдем, – ответил второй, более громкий. 

– Может, дождемся его? 

– Не надо. Вдруг правда дурачок какой-то случайный. 

– В доме Кузьмы? Случайный человек? 

– Может, турист… Надо сфотографировать сначала. Но не здесь… Ладно, собирай все как было и уходим. 

Вскоре дверь за ними закрылась, они повозились недолго, запирая ее. Просидев для подстраховки еще некоторое время, Стрельцов приподнялся и заглянул внутрь. С большой осторожностью он перелез на балкон и вошел в номер. Они постарались сделать вид, будто никого тут не было: сумка была на прежнем месте, застегнута, все аккуратно заправлено, как и должно было быть после уборки. 

Когда обо всем узнала Марина, она крикнула: 

– Так давай уедем! Если они здесь, то песенка Кузьмы… 

– Не спета, нет. Он живучий, как…

– Артем, пожалуйста… 

– Нет, – отрезал Стрельцов. – Я должен быть здесь. 

Они шагали в сторону поселка, пока не увидели первое объявление «Сдаю жилье». В этом месте жилой сектор примыкал прямо к уступам, под которыми вяло ударялось о камни море. Стрельцов свернул к дому и постучал. 

 – Москвич? – сурово спросила хозяйка.

– Так точно. 

– Военный? 

– Доводилось. 

– Паспорт покажешь? 

Он протянул ей документ. 

– О, да разве ты москвич? – засмеялась она, отыскав прописку. Там был указан подмосковный городок Руза. 

Сговорились на четыреста рублей в сутки. Расположившись на новом месте, он перекусил предложенным хозяйкой обедом и некрепко задремал. Когда очнулся, увидел, что небо начинает выцветать в закатное золото. При закрытых окнах в комнате было тихо: доносилось лишь куриное кудахтанье да шелест сада. 

– Надо хоть на море сходить искупаться, – сказал он. 

– Да я разве не знаю? – скептично отозвалась Марина. – Ты хочешь остаться. Хочешь, чтобы чертов Кузьма снова втянул тебя в это. 

– Втянул? Нет уж… 

– Тебе стыдно перед ним. Несмотря ни на что! Несмотря на то что из-за него нас разлучили!.. 

– Марина, пожалуйста! – Стрельцов с трудом удержался от крика. 

– А что же ты ничего не делаешь? Что тянешь? Тебе хочется обратно в его отряд, правда? – Марина опустилась на постель и закрыла лицо руками. – Ты все знаешь, что надо делать, но нет, мы здесь уже столько дней… С войны так легко не сбежишь, да? Ты хочешь обратно, под его команду. У тебя совесть… 

– Нет, не хочу! – Стрельцов взорвался. – И вообще, прекрати мне говорить, что я хочу, а чего не хочу! 

Марина не стала спорить дальше. Она поднялась, посмотрела на него прямым взглядом, без укора и вопроса. Она и так знала все ответы. Затем поджала губы, и легкий теплый сквознячок развеял ее. 

Глава одиннадцатая

Егору не давал покоя художник. Одиннадцатого мая он пристал к Кузьме, едва тот вернулся в поселок от городского ветеринара, и принялся за свое. 

– Кузьма, это не шутки! Мы должны разобраться. Это святотатство, грех! 

– Да о чем ты? – Кузьма действительно не сразу понял. 

– Как о чем?! Художник! Нестор! Пидарас! 

– То, что он пидарас, я уже услышал, – устало ответил Кузьма. – Мне что, по-твоему, заняться больше нечем? 

 Егор остановился. Кузьма в сопровождении Борьки пошел дальше, от автобусной остановки к своей машине. Все, кто узнавал его (то есть почти все местные), шарахались, давали дорогу. 

– Что происходит, Борька? 

Пес внюхивался, но от людей не пахло ни гневом, ни жестокостью, и он ничего опасного не примечал. Он не был маленькой забитой шавкой – запах страха не возбуждал в нем ненависти. 

– Привет, Кузьма! – Никита стоял возле машины ветерана, облокотившись на багажник. 

– Здравствуй. Раздобыли? 

– Обижаешь! Батя все достал, когда узнал, что ты просишь. Уважает. 

– Хорошо. Спасибо ему. 

Егор догнал их. 

– Да ты погляди! Погляди на его картины-то! Малюет черт пойми что! 

Он начал искать в телефоне фотографии. Кузьма поджал губы и поднял на него тяжелый взгляд. Егор ему нравился, он был молодой и горячий, участвовал в ополчении с первых месяцев, верил в дело, которое они делали в Одессе. Не хотелось обижать его. 

– Как Борька? – спросил Никита. 

– Жить будет, подлатали Борьку. 

Пес радостно гавкнул. 

– А чего так смотрят все на нас? 

– Ну как же, – Никита довольно улыбнулся. – Все знают о разборке с чертями. Что ты им показал, кто тут хозяин. Говорят, стали вести себя по-другому, кое-кто закрылся… Пара палаток…

– Пара палаток! Прошло два дня, а только пара палаток. 

– Ну, командир, ты же не ждал, что они завтра прямо сбегут, если мы несколько пацанов помнем?.. – Никита снова улыбнулся. – А что народ смотрит, так это им завидно. Мы как следует этим задницу надрали, а полиция даже не пришла за тобой. 

Егор наконец-то открыл фотографии и начал листать, подсовывая трубку Кузьме. 

– Вот! Вот, полюбуйся!.. 

– Подожди секунду. Что ж это получается, всего пара закрылась, а остальные так и сидят? И ресторан работает? 

– Ну, – Никита удивленно посмотрел на него. – Не соберут же они вещи и не уедут?.. Или ты так думал? В любом случае, – он постучал механическим пальцем по крышке багажника, – здесь у нас пара стволов для решения всех проблем. 

– Ладно. Поехали в дом. А, да, – он вспомнил про Егора. – Так чего там? 

– Святотатство, – напирал Егор. – Малюет… Богородицу нашу! А главное, все голые! Голые, понимаешь! 

– Так, ладно, в доме досмотрим, поехали. 

В рыбацкой хижине встретились с остальными. 

– Ты же за порядок, разве нет? Тебе приятно разве, что в поселке детей твоих растлевают? Что им вот такое показывают? – Егор опять подсовывал свой телефон, пока Кузьма устало курил снаружи. Была вторая половина дня, постепенно от горного перевала подступала прохлада, предвещавшая дождь. 

– И давно он тут обитает? 

– Да уже, говорят, четвертый год. Приезжает на лето. 

– О чем он? – спросил Павел, тоже вышедший покурить. 

– Нестор этот мерзкий, Паш, я говорил тебе! Помнишь? Показывал!

– Что думаешь? – решил спросить Кузьма. Павел пожал плечами, глядя вдаль. – Говорят, черти никуда сваливать не собираются. 

– Не удивляюсь. Деньги же их тут. 

– Видел по дороге одного парня, – сказал Кузьма после паузы. – Такой вид у него был… как у бомжа. А потом понял. Наркоманит. А ехал в Край. Тут раньше такого не было. 

– Конечно, не было, – встрял Егор. – При тебе не было такого, что какие-то уродства кощунственные продавались! Не было же, вспомни!

– Не было… 

– А теперь все дозволено, все можно! Вот цыганье и продает, закладочки на кладбище устраивает. 

– Закладочки? Это как? 

– Прячут товар, чтоб торчкам лично не возить, а те бродят ищут! – бойко растолковал Егор. И принялся дальше костерить художника. 

Никита и Петр тем временем перенесли автомат, два пистолета и ружье, коробку патронов. Кузьма почувствовал себя увереннее, когда в доме появилось оружие. 

– Меня это очень расстраивает, – сказал Кузьма, когда Егор кое-как успокоился и все были в сборе внутри. – Но я в таких вещах понимаю плохо. Поэтому хочу услышать ваше мнение. Хочу, чтобы все сказали. У нас будет совет. По каждому вопросу. 

– В круговую поруку нас хочешь? – спросил Петр. – Чтобы мы все за это отвечали? 

– За чего «за это»? – нахмурился Кузьма. – Ты вроде раньше не спорил. 

– Меня до этого никто и не спрашивал. А теперь, когда мы по уши в говне… 

– В каком говне? Паш, он о чем? 

– Ссыт, – коротко пояснил тот. – Боится, кавказцы его кое за что прихватят. Ну или менты. 

– Почему? – с искренним недоумением спросил Кузьма. – Я же говорил. Я, когда надо будет, всю ответственность перед ментами возьму на себя. Я уже договорился обо всем. Порядок будет наш тут, они меня поддерживают. Все меня поддерживают. А чертей мы передавим, тем более теперь, – он кивнул на оружие. – Вот увидишь. 

Петр ничего не ответил, отвел взгляд. 

– Что это? Я не понял. 

– За семью тревожится, – подсказал Павел. 

– Да, беспокоюсь! Ты тут устраиваешь беспредел! – Петр треснул кулаком по столу. – А у меня жена, дети! Зачем мы их побили? Думаешь, так просто нам спустят это? 

– Я устраиваю беспредел?! Я порядок навожу! В родном поселке, где все просрали! Уезжал – было цветущее место, а сейчас?! Понастроили невесть чего на набережной, грязь, мусор, черти, цыгане, вот еще и… художники какие-то, оказывается, срам рисуют, – он неуверенно скосился на Егора, и тот активно закивал. – Я уже боюсь по улице ходить, – Кузьма вдруг расхохотался. – Что следующее увидаю! 

 – Увидает он… – мрачно передразнил Петр. 

– Слушай меня. Никто не держит! – Кузьма поднялся, надвинувшись на него исполинской фигурой. 

– Ты вот сейчас щемить его начнешь. Кому от этого польза? – спросил Петр, оставаясь на месте. – Тут чего, музеи, что ли, есть, где его картины висят? Не наше ведь дело. Он из Москвы, пусть они с ним и разбираются. 

– Много они разберутся. Там же одни пидарасы, – гнул свое Егор. 

Кузьма снисходительно улыбнулся. 

– Видишь? – спросил он, возвращаясь за стол. 

– Короче. Мне работать надо. Народ от меня и так шарахается. Теперь все боятся, что мы скоро стрелять начнем! Они, кстати, все знают, что ты привез. – Он раздраженно повернулся к Никите. Тот развел руками. – Так что я пошел. 

– Рано еще, мы не договорились. Будем голосовать сначала. 

– Я пошел таксовать, – Петр поднялся. 

– Ты сядешь и будешь голосовать, – холодно сказал Павел, и все замолчали. Бывший полицейский не поднял голоса и не прикоснулся к оружию, но угроза была очевидна, и Петр сел на место. 

– Посиди, – посоветовал Никита запоздало. – Сейчас посоветуемся и пойдем. 

Но мрачную атмосферу уже было не развеять. Все, кроме Петра, проголосовали за то, что с художником надо «потолковать», а на картины «посмотреть». Несмотря на нейтральную формулировку, каждый почувствовал угрозу. Егор ликовал. 

– Ну что, сейчас пойдем к нему? – спросил он. 

Теперь, когда решение было принято, Кузьма не волновался. Он почесал щетину, взглянул на часы. 

– Можно завтра, – сказал он. – А есть его картины? Не фотки, а настоящие? 

– Он что-то продает на набережной. 

– Вот с этого начнем. Завтра. Отвезешь нас, Петь? Мне бы машину мужикам в ремонт сдать. Совсем стучит уже, подвеска… 

Петр молчал, опустив взгляд в пол. 

– Ты не злись на нас. Мы тут общим делом связаны. Надо держаться друг за друга, понимаешь? 

– Понимаю. 

– У нас одна надежда, друг на друга, – уже направляясь к выходу, продолжил Кузьма. – Мы не можем тут разборки друг с другом начинать! Это пусть гражданские расколотые будут, а у нас каждый за другого как за брата. 

Вечером Кузьма остановился под тополем, понимая, что не хочет домой. Упорно названивала Катя. Ее дурацкие вопросы стали раздражать. К тому же в последнюю встречу явилась разодетая и раскрашенная как шлюха, и весь разговор он чувствовал, как кровь злобно стучит в висках и между ног, требуя выхода.. 

– Пап, будешь кушать? – спросила Полина. Она подкралась бесшумно, и ее голос заставил Кузьму вздрогнуть. 

– Может, буду, – отозвался он, поднявшись. Он посмотрел на нее, спрятанную в серость сумерек, и со вздохом заметил, что она смотрит куда угодно, лишь бы не на него.

– Приходи, – тихо сказала она и повернулась, чтобы уйти. 

– Полина... всё в порядке? 

Дочь молчала. 

– Говори, меня можешь не бояться. 

– Да? – удивленно переспросила она, потом спохватилась: – Я не боюсь, но тут… 

– Что? Расскажи мне, дочка. 

– Тут… – Она выдохнула и, набравшись мужества, сказала: – Кто-то приезжал днем, сидел в машине и смотрел на дом… 

– Кто? Ты их знаешь? 

– Я… я не уверена… 

– Говори! Не бойся… – Кузьма почувствовал, что закипает, но решил быть терпеливым до конца. 

– По-моему, это хозяин ресторана был, Юнус… Ты его не знаешь, может быть. Он, пока тебя не было, заезжал к маме, что-то продавал ей тут или… я не знаю, в общем, чего он ездил. 

Кузьма тяжело вздохнул, поглядел на кулак, разбитый в драке. 

– Ладно, ступай в дом, дрожишь вон, холодно. Я скоро приду. Буду ужинать.

Полина поспешила убежать, так и не взглянув ему в глаза. Кузьма почувствовал: еще немного, и она отдалится окончательно. Стоило ли ради этого возвращаться? 

На следующий день сели в машину Петра и отправились в центр поселка. Неприметную девятку хорошо знали и охотно давали ей дорогу на перекрестках и даже пешеходных переходах, люди торопились убраться оттуда, где появлялся Кузьма. 

– Вон его палатка, – сказал Егор, когда вышли на набережную. 

– А где он сам? Этот, что ли? 

– Нет, этого он нанимает продавать, а сам он старый типа уже, сидит дома. 

У палатки вертелся щуплый парнишка, которого Кузьма смутно припоминал. 

– Ты чей? – спросил он. 

– Пахомов я, Олег, дядя Кузьма, не помните? – Тот весело улыбнулся, приглаживая растрепанные ветром волосы. 

– А, Пахомов! Виталия сын? 

– Ну да! 

– Не узнал. Подрос ты. Помню, под стол пешком ходил. 

– Это когда было, – смутился подросток. 

– Ладно. Почем твои художества? 

– Ну, эти вот по пять тысяч, эти по семь, тут вон по десять и дороже. 

– По десять?! – Егор присвистнул. 

Кузьма зашел в палатку и осмотрелся. Картин было немного. В основном на них были изображены полуобнаженные молодые люди, растерянно замершие посреди стихии: тут были и юноши, столпившиеся на одинокой скале, окруженной грозовой тучей, и молодые космонавты (тоже почти голые), сошедшие с космического корабля на горящей планете, и двое венчающихся (над ними возвышался полностью облаченный священник, совершавший таинство). Эти двое помещены были в слабо мерцающем пучке света, а вокруг тянулось бесконечное поле боя – трупы, убивающие друг друга чудовища, война. 

– Эту тоже он сделал? – удивился Кузьма, обратив внимание на последнюю картину. 

– Да, все его. 

– А много покупают? 

– Да не, дядь Кузь, дорого. Сейчас на вернисаж и не ходит никто, туристов-то мало! Раз в неделю, бывает, возьмут маленькую или среднюю. 

– С туристами мы дело поправим, – пообещал Кузьма. – Порядок будет – все в Край поедут. Так сколько вот такая, например? 

– О, это дорогая. Видите, какая сложная? 

– Сложная? Че в ней сложного? – удивился Егор. 

– Ну, он сказал, сложная... За девять идет. 

– Девять штук?! – Егор присвистнул. 

– Я возьму… на время. Потом верну, ладно?

– Э-э… дядь Кузь… но вы заплатите же? 

– Заплачу? Я же на время. Олежка, ты чего? 

Парень перестал улыбаться и стоял растерянно. 

– А че он тебе сделает? Не очкуй, – подбодрил Егор. 

– Ну, он мне платит… даже когда торговли нет… Нехорошо как-то. 

– Глухой?! Он же сказал, что вернет.

– Ну хоть немножко заплатите! Он ругаться будет! – Парень начал ныть. 

Из соседних палаток осторожно, но с любопытством глядели на происходящее. Кто поумнее, стали сворачивать торговлю. 

– Прикалываешься? – Егор оттолкнул парня. Борька, оставленный снаружи, залаял. Кузьма со скучающим выражением лица изучал картину. 

– Надо заплатить, – вмешался Петр. – А то художник слиняет. Подумает, что его хотят прижать к ногтю. 

– Точно, – пробормотал Кузьма. Он всё еще смотрел на картину, ни разу не обернулся. 

– Отсчитать ему? – уточнил Егор, отступая от парня. 

– Ага. 

– Ох… Спасибо, дядь Кузь! – с облегчением сказал подросток, но тот не услышал.

С огромным удивлением он рассматривал венчающихся. Столь внимательно он смотрел на произведение искусства второй раз в жизни: первый был в одесском музее, который они несколько недель зачищали от укров, – в хранилище было свалено то, что не успели эвакуировать музейщики. 

Когда Кузьма проваливался в обычное дневное беспамятство, когда неимоверная, копившаяся месяцами и годами усталость охватывала его тело и недоставало сил двигаться – лишь принуждать себя держать глаза открытыми, – в такие часы он садился посреди подземелья. Проведя неподвижно некоторое время, он находил силы, чтобы взять фонарик и повести вокруг ярким лучом. Древние и вполне современные образы выплывали из сумрака и, будто предрассветное сновидение, пропитывали разум. Убеждали – каждый по-своему, – что, вопреки всему виденному и сделанному, смерти нет, и можно остаться жить, если что-нибудь создать. Только там, в обесточенном подвале, где погибало в сырости и крови искусство, Кузьма, пытаясь проснуться, часто шептал имена Галины и Полины, рассеивая, как заклинанием, морок войны. 

Пока Егор отсчитывал купюры, Кузьма вышел с картиной в руках на солнечный свет.

– Понравилась? – спросил Петр. 

– Странная, скажи? 

– Да, очень странная. 

Мужчины смотрели на священника, венчающего обнаженных людей. Эта картина отличалась от других. Герои на ней были почему-то защищены от войны. Чем? Неужели этим светом? Но он-то знал, на войне света не бывает. Священником? Но на войне священники бессильны. Невозможно поверить, но Кузьма полюбил картину с первого взгляда и доверился ей. Ему только хотелось разгадать почему. 

– Бате привет! – крикнул он, уходя. 

– Спасибо, передам! – ответил Олег. 

– Вези аккуратно, – велел Кузьма, пристраивая картину на заднее сиденье рядом с Егором. – И смотри, чтоб Борька не поцарапал. – Пес, которого Егор держал за загривок, жалобно заскулил, силясь понять, что от него требуют. 

Кузьма уже хотел сесть на пассажирское впереди, когда боковым зрением заметил: по другой стороне улицы прошел человек, показавшийся знакомым, но явно не отсюда. По его осанке и походке он сразу определил, что мужчина бывал там же, где он; а может, что-то еще более близкое прошелестело в памяти. Незнакомец слишком быстро скрылся из виду, Кузьма не сумел его разглядеть и вспомнить.

В машине Егор и Петр терпеливо ждали командира. Когда он наконец вышел из задумчивости, то попросил отвезти его домой. У себя в комнате Кузьма поставил картину на стол, завалился на кровать и смотрел на нее. Прошло время, и он перестал видеть изображенное. Мысли заняла Полина. Что-то внутри успокоилось, выпрямилось, внушило понятную мысль: дочь должна быть под защитой. Нет ничего важнее. Если он хочет порядка, то должен защитить ее и остальных в поселке. 

– Полина, Петрович, сюда! – отдал приказ Кузьма, спустившись ранним вечером на первый этаж. 

Дед нехотя оторвался от телевизора, покорно пришла Полина, встала, пряча глаза, перед отцом. 

– Мне надо по делу съездить, – со всем возможным спокойствием объявил Кузьма, но его голос был наэлектризован; он и смотрел по-другому: в глазах было столько жизни, сколько ни разу не замечали в нем по возвращении ни тесть, ни дочь. Полина наконец взглянула на него. 

– Спрячьтесь в подполе, – велел он. – И не выходите, пока меня не услышите. 

Полина задрожала. Долго она не смогла выдерживать его взгляд и снова отвернулась, а дед упрямо спросил: 

– Это с чего это? Что происходит? Натворил чего? 

– Много вопросов спрашиваешь, – как можно спокойнее ответил Кузьма, контролируя раздражение. – Просто посидите, и все. Недолго. Вернусь, и пойдем телевизор смотреть, все вместе, ладно? 

– Натворил что? Признавайся, – не унимался старик. 

– Еще нет! 

– Но тогда…

– Так. Это не обсуждение. Это приказ. 

– Ты приказы своим дружкам приказывай, а мне не… 

– Петрович, – в глазах Кузьмы взорвались ярость и решимость, старик понял, что его отправят в подпол живым или мертвым. – Не надо, будь другом, – добавил Кузьма, пересиливая желание раздавить неподчинение силой. – Пересидите там, и все хорошо опять будет. Только когда меня услышите или ребят, открывайте. Никого больше не слушайте. Ясно? 

– Да, пап. 

– Да… – согласился и Петрович. 

– Полина… 

Девушка подняла глаза. 

– Будь умницей, договорились? 

Она кивнула, снова уставилась в пол. Кузьма обнял ее, но прикосновения уже были лишены любви, потому что он знал, что будет делать дальше. Прольется кровь – его очередная жертва ради порядка в поселке и в доме. Он обнимал дочь как важного гражданского человека, которого оставляет в канун задания, но с которым давно порвал обыкновенную человеческую связь. Руки Полины не сомкнулись за его спиной, и она не поцеловала его. 

Выйдя на улицу, Кузьма подозвал Борьку и, опустившись к нему, сказал: 

– Борян. Теперь дом на тебе. Я ненадолго, но сейчас важно защищать Полю и Петровича. Кроме наших, никого не подпускай. Защищай, понял? 

Борька залаял. 

– Защищай, Борька! – крикнул Кузьма. 

Лай сделался яростным, как грозовой трескучий гром, пес тянулся к простертым рукам хозяина. 

– Верный, Борька, верный! – громко радовался Кузьма, вырастая в полный рост под пурпурным пером заката.

Глава двенадцатая

Катя явилась совсем рано. Стрельцов еще спал, когда она забарабанила в дверь. Марина издала рассерженное кошачье шипение. Солнце не успело разгореться над морем и сосновым перелеском, не проникло в траву и почву, и всюду за окном была болезненная серость, которая скоро сойдет в дневное небытие. 

Стрельцов вскочил, глянул в окно, кинулся открывать дверь, чтобы опередить хозяйку, наверняка разбуженную стуком. 

– Что случилось? 

– К-кузьма… 

– Что случилось? – повторил Стрельцов более осмысленно, заставляя себя проснуться. – С ним что-то произошло? 

Стрельцов втащил ее в комнату, посадил на стул, быстро накинул футболку. Тело, еще не разогретое обязательной зарядкой, просыпалось медленно, через силу. 

– Ну же, Катенька?..

– Он… он ночью избил одного кавказца там… До полусмерти. Прямо в его доме. Пришел и избил. Убил бы, если б его не оттащили женщины. Так он и их ударил. 

– За что? 

– Да какая разница, за что?! – Катя хлопала ненакрашенными ресницами. –Ты слышишь меня? Чуть не убил человека ваш Кузьма! Он, может, умрет теперь! Говорят, в Новороссийск повезли, в кому впал. 

– Он солдат, – сурово сказал Стрельцов, подавив усмешку. – Что еще он умеет делать, по-твоему? 

Катя поднялась и стала бесцельно бродить по комнате. 

– Сделаю тебе чай. 

Он вышел на кухню. Хозяйка без удивления посмотрела на него и ничего не спросила. Вернувшись с двумя стаканами, Стрельцов протянул один Кате и усадил ее обратно на стул. 

– Ну, успокойся, отдышись. Всё в порядке. 

– Ему… ничего не сделали, представляешь? 

– Откуда ты знаешь? Когда это все было? 

– Вчера, вчера… я узнала случайно, еще спать не легла. И так и не могу спать с тех пор. Говорят, полиция вчера сразу к нему приехала, а он просто вышел, поулыбался, поговорил с ними… И всё! Развернулись, уехали! 

– Как «и всё»? Так не бывает. 

– Бывает! Тут бывает, значит! Позвонил кому-то! Теперь говорят, будут оформлять как самооборону. Якобы этот Юнус, или как его там, к нему домой приезжал и угрожал дочери. А Кузьма защищался, получается. 

Голос Кати дрожал, она с трудом могла пить. Стрельцов решил не продолжать разговор, пока она не успокоится. 

– Я не понимаю, не понимаю… герой войны. Просто приходит, чтобы убить…

– Врага, Катя. Он избил того, кто ему угрожал. Устранил угрозу. 

– Что ты говоришь? Ты его поддерживаешь?! 

Она впилась в него возмущенным взглядом. Стрельцов подумал немного. 

– Он был командиром отряда. Он смелый человек…

– Да какая разница! Это тебе не война же! Тут нельзя просто взять и прийти, и начать бить, и потом этих женщин… – Она закрыла лицо руками, постояла так недолго. – Всё! Я уезжаю! 

– Вали-вали, – злорадно сказала Марина, прятавшаяся в сухой пыльной серости комнаты.

– Что? 

– Ничего, я молчу.

– Я уезжаю, – повторила Катя. Выдохнула, встала, поправила волосы. Сегодня они были забраны в хвост. На ней был темно-синий кардиган, серая водолазка, кроссовки. Ужас сделал ее ослепительно красивой. Она освещала комнату, и Стрельцов любовался. Пока она стояла, парализованная ужасом и нерешительностью, будто готовилась выходить не на улицу, а в открытый космос, улыбка появилась на его лице. 

– Катенька... 

– Что? – она с готовностью повернула голову, будто ждала, что он остановит ее. 

– Ничего. Просто не принимай поспешных решений. Вдруг его посадят завтра? И это последние дни, когда ты еще можешь взять интервью. 

– Я к нему больше не пойду! Он не герой, а маньяк! 

– Нет, он герой, – упрямо сказал Стрельцов, но глаза его улыбались. – Знаешь, через что он прошел во время осады? И после всего он еще заботился о своих людях. 

– Лицемер! – воскликнула Марина. 

– Я не смогу… не смогу больше видеть его, разговаривать с ним… 

– Он бы никогда не сделал ничего, чтобы ограбить кого-то или еще что-то такое... Он не бандит, он наверняка верит, что защищает семью, дочку, понимаешь? 

– Перестань его выгораживать! Ты даже ни разу к нему не зашел. Прячешься тут… И вообще! Перестань мной манипулировать!

– Я не…

– Я знаю про тебя: ты Стрельцов, я все выяснила, Артем Стрельцов, ты единственный из его отряда, кто пережил битву за вокзал и укра-камикадзе. Ты был там, когда все погибли. 

Марина усмехнулась. Стрельцов сделал шаг, пытаясь обнять Катю, но она подалась назад. 

– Что бы между вами там ни было, мне это неважно! Я уезжаю. Так нельзя. 

Она отвернулась, шагнула к двери, но сразу остановилась. 

– Вали уже, дура! – прошипела Марина. 

– Знаешь, я думала, есть хорошее и плохое на той войне. Понятные вещи, о которых я смогу собрать информацию. Думала: есть сторона фашизма и сторона антифашизма. Есть враг и не враг. Конечно, это идеализированно. Конечно, плохое совершали и наши, но вы защищали русский мир… Так вот, это не просто идеализация – это ложь! 

– Нет, люди умирают там именно чтобы защитить русский мир. 

– Зачем ты повторяешь пропаганду? Ты же не дурак. Сам говорил: пошел ради денег. Мой научник был прав! Это, Катя, говорит, не война людей. Людей там нет. В смысле, конечно, есть, но они не имеют значения, как прежде. И территории не имеют. Кому сейчас нужны города, вокзалы, порты? Даже флот этот чертов. Кому, если народом управляет информация и инстинкты выкладывания фоточек в интернет и поливания друг друга грязью?.. А я спорила… А он прав! Это война идей! Только они как солдаты – расходный материал. Сегодня одно, завтра другое. Что удобней. И теперь я понимаю, что он имел в виду! Это война: кто кого быстрее переврет и больше заработает. Если даже убийцу можно выставить героем и простить ему…

– Он пока никого не убил… 

– Неважно! Он бы убил! Да я и не про то. Просто в войне побеждает одна из неправд! Но на русский или нерусский мир всем плевать. Слова – такой же инструмент, как вы! И в итоге какая разница, чья неправда, наша или их, завтра будет по телевизору? А я ненавижу неправду, ненавижу! 

Катя заплакала, Стрельцов обнял ее. Она всхлипнула в его грудь, но потом отстранилась, вытерла слезы, вжалась в серую глубь комнаты. Она была слишком погружена в переживания и не замечала пустоты кругом себя, подчеркнутой многочисленными деревянными поверхностями: голый стол, ничего не скрывающее за собой стекло серванта, кажущийся новым и бездушным шкаф, закрытые двери которого увиты лакированным узором, – все отражало утреннюю предсолнечную серость. Тут не было ковров, книг, растений; белые шторы, белое постельное белье, лишь слабо за ночь примятое чутко спавшим Стрельцовым; не была разбросана одежда – все выглядело так, будто он сам час назад прибыл сюда и еще не заполнил собой полученное внаем пространство. 

Катя посмотрела на него снизу вверх, как маленькая девочка, ждущая и готовая к наказанию. Однако он не приближался, не мстил за путаные слова, а смотрел со спокойной улыбкой. 

– Злишься на меня?.. – слабым голосом сказала она. – Ненавидишь? Ты тоже ведь там был. Делал то, что он тебе говорил. 

– Кузьма мне не говорил, что делать. Он – командир. Как же ты не поймешь!

Катя тяжело вздохнула. Похоже, ей стало неловко, что она потеряла самообладание. 

– Он сказал в нашу последнюю встречу: «Борька (это пес его, везде с ним таскается) – верный. Он не был, но он вернее людей». Знаешь, я поняла, почему он не добавляет «там». Для него «не был» – это не про то, что «не был там, в Одессе», а просто «не был». Без войны человека не было для него. Он всех презирает, смотрит сверху вниз…

– Ну нет, что ты выдумываешь? Не презирает он никого. Кузьма скромный на самом деле, простой мужик. Он там… появился там по-новому, понимаешь? Переродился, как новый человек. Не как мы с тобой, а как воин. 

Катино дыхание стало спокойнее, в глазах появилось обычное житейское безразличие. Она села, Стрельцов тоже опустился на край кровати. Между ними осталось много пустого пространства, серые оттенки которого медленно преображались, потому что солнце стало входить в комнату, делая дальнейшую дрему Стрельцова невозможной. 

– Война одной лжи против другой, вот и все, – намного спокойнее повторила Катя. – Посреди пустоты. Нет новостей – нет войны. И вот посреди этой пустоты – только ложь, ложь, ложь… И героями делают тех… я не знаю. Тех, кто лжет и убивает лучше! 

– Это уже к вашим друзьям-журналистам вопросы. Почему кругом тишина и только рождается ложь. Мы с Кузьмой были солдатами, мы не делали ни новостей, ни лжи – мы делали работу. И если убивали, это была работа. Убивали и нас, не забывай. 

Катя посмотрела осмысленным, понимающим взглядом. Она вдруг пересела поближе, робко прикоснулась к его плечу. Она сидела, пронизанная чистым уличным светом, и все цвета ее одежды и ее лицо дышали желанием быть поближе к человеку, который оставался неподвижен в серой части комнаты. Стрельцов косился на нее, не притрагиваясь.

– Прости меня. Но я же ничего не знаю, – сказала Катя. – Никто ничего не знает. Даже те, кто там, ничего не понимают. Для чего, за кого, против кого… У солдата есть командир, он исполняет приказ. Это просто и понятно. А понять, кто и за что воюет, – в нынешних войнах это немыслимо. И всем плевать. 

– Вообще-то весь человеческий мир – одна громадная ложь, – едко усмехнулся Стрельцов, чуть отстраняясь, оказываясь на краю постели, куда не доставало солнце. – Элементарные определения, типа добра и зла, демократии и тирании, выдуманы для удобства, но это не делает их истинными. Не делает и наши взгляды на них верными. Кто от всего и всех ждет простоты и понятности – дурачок, надеющийся, что история еще топчется у основания Средневековья. В то время как все произнесенное – это искажение, прошедшее через человеческий опыт и желание быть не теми, кто мы есть. 

– Стрел, хватит, угомонись, – сказала Марина. Для нее сохранялось довольно места в безжизненных мебельных декорациях, до которых свет никогда не дойдет, сдержанный шторами, угловатыми тенями.

– С кем еще ты обсуждала войну? 

– С несколькими… с Егором… Он вообще, говорит, за веру православную воевал. Фанатик, мне показалось, и глуповатый… Еще с Никитой – у того только деньги на уме и жестокость, ну ты слышал… У Кузьмы – не знаю, за что он воевал. Звучит так, что мстил, бесконечно мстил кому-то и просто не мог отступить. Готов был идти до конца, пока весь город не сгорит вместе с ним. Но для чего – он не знает, на самом деле. Думает, что знает, но не знает. 

На улице прокричал петух. Солнце одолевало дымку и туман, проникало в комнату. 

– Подожди. Посиди со мной, – попросила Катя, когда Стрельцов встал. – Давай еще поговорим.

– Курить хочу. Уже день начался. 

Она послушно вышла за ним на улицу. 

– Кузьма про тебя рассказал. 

– Да? – Стрельцов безразлично смотрел в небо. 

– Ты был снайпером, у тебя погибла наводчица. Он вас отправил во вражескую часть города. 

Марина зашипела вновь. Злой дикой кошкой стала бродить вокруг Кати, желая вонзиться ей в шею, исцарапать лицо, выпить теплую кровь, следующую ударам здорового молодого сердца. 

– Пусть заткнется! Пусть не смеет говорить про меня! Заткни ее! 

Стрельцов молчал, делая редкие глубокие затяжки. 

– Ее звали Марина, – робко продолжила Катя. 

– Она записывает, Стрел, записывает! – истерично выкрикнула Марина. Стрельцов заметил, что в кармане Катиного кардигана действительно горит красный огонек. – Останови ее! Пусть заткнется, пусть сдохнет! 

– Кузьма дал вам смертельно опасное задание. Приказал тебе убить какого-то командира, и вы ушли глубоко на их территорию. Там ее схватили, да? 

После долгого молчания Стрельцов кивнул. Марина ошарашенно посмотрела на него. Больше она не источала ярость. Защита Стрельцова на миг была пробита. Слезы потекли по Марининым щекам… Солнце просвечивало ее, когда она замерла как парализованная.

– Это было незадолго до того, как вы хотели пожениться и уехать обратно в Россию, – продолжала Катя, делая еще один осторожный шаг навстречу. Стрельцов стоял неподвижно, сигарета тлела в пальцах. 

– Она погибла, а ты нет. 

– Я улизнул… – сказал Стрельцов. – Улизнул, – повторил он, глядя на Марину, которая таяла в солнечном свете. – В последнее мгновение улизнул, потому что почувствовал. 

– Кузьма говорит, ты всегда чувствуешь опасность, – сказала Катя, подойдя вплотную. 

– Почти всегда, – подтвердил он, роняя в траву сигарету, глядя в широко распахнутые глаза живой девушки. «Как будто чертов радар в голове», – хотел добавить, но горло было схвачено слезами, и чтобы не заплакать, он молчал. 

– Ты видел, как ее ведут… 

– Видел в оптику. Вел их. Я знал, что будет… – Стрельцов перевел взгляд на Марину. Она почти исчезла. «Как ты можешь, как ты можешь, как ты можешь…, – двигались ее губы без звука. – Это ведь наше!..»

– Ты мог убить ее. 

– Я должен был ее убить, – его глаза снова пристально вгляделись в Катины. Она поглощала его взгляд, словно выманивая из него настоящее, уничтожая защиту, которую он бесконечно выстраивал, чтобы вернуться в мир живых и не выдать себя. Теперь все шло прахом, еще немного – и она дойдет до той глубины зла, которую он не может простить себе. 

– Ты любил ее. 

– Любил, – эхом повторил Стрельцов. – Я не мог… не мог ее убить. И не погиб вместе с ней.

– Ее… 

– Скажи, – разрешил он. 

– Ее пытали, пока она не умерла, – сказала Катя, в ее глазах появились слезы.

Марина исчезла вместе с последними лоскутами утренней сырости

Стрельцов покачнулся и отступил на полшага. Присел на крыльцо. Его глаза были сухими, он сумел собраться и сосредоточиться. Ей не следует идти дальше. Он поднял на Катю ожесточившийся взгляд. 

– Ты сам пытал когда-нибудь? – спросила она, садясь рядом, но уже не так близко. 

– Нет. Но видел, как пытают укров. 

– Кто? 

– Кузьма, его заместитель… Кузьма был хорош. 

– Они говорили? 

– Всегда. Он не начинал спрашивать, пока они не ломались. 

– В смысле? 

– Никто не хотел попадать к нашему отряду в плен, потому что знали: Кузьма сначала пытает, потом задает вопросы. Бывало, он мучил долго, люди уже просили о смерти, а допрос только начинался. Он этого, наверное, и не помнит. Он всегда напивался до чертиков, потом начинал. Было видео, но он приказал всё удалить. Но укры знали. Интересно даже, откуда? Наверное, среди наших был предатель. К концу войны за голову Кузьмы была награда двадцать тысяч евро. Она и сейчас есть. 

Катя дрожала, но оставалась сидеть рядом. 

– Я с тобой, слышишь? Всё в порядке. Это всё в прошлом. Ты вернулся к миру, это больше не война. Ты мирный человек, не солдат. Ты имеешь полное право ненавидеть Кузьму, винить его, не желать встречи с ним… 

Она говорила то же самое, чем успокаивал себя сам Стрельцов. Он напрасно искал поддержки Марины. Только куры топтали траву, сопровождаемые старым нахохлившимся петухом. С моря налетал освежающий ветер, солнце пекло голову. 

– Будет гроза, – сказал он хрипло и снова закурил. – Что ты думала делать, когда закончишь тут? 

– Я допишу… Во что бы то ни стало допишу эту книгу… Ну или что получится из такого материала, посмотрим. Она будет о том, что воюют не столько люди, сколько тысяча обманов. Воюют, чтобы запутать людей. И льется кровь. 

– Поэтично. А потом? 

– А потом уеду. 

– Куда? 

– В Европу, в Америку – куда угодно. Посмотреть мир, пройти стажировку, выучить новый язык. Хочу всю жизнь путешествовать, – сказала Катя. – Искать правду, писать правду…

– Ты слишком мало знаешь о вещах, о которых хочешь писать, а главное, боишься их. 

– Зачем ты так?.. Я ведь тут с тобой, я тебя не боюсь. 

– Меня? – Стрельцов улыбнулся. Не было рядом Марины, которая бы сказала: «Ты и не знаешь его, чтобы бояться. Хотя подошла близко». – Нет, меня бояться не надо. 

Катя смотрела на него долго, не моргая. Солнце прыгало зайчиком по ее лицу, проводя электричество, которое не почувствовал бы только каменный идол. Но Стрельцов не двигался. Его беспокоило другое. Возможно, медлить не следовало. Если Кузьма действительно совершил преступление, то не факт, что он долго останется на свободе. Сегодня власти, может, и собираются защищать его, потому что он герой, а завтра – тут Катя права – другая ложь заменит эту, и им потребуется козел отпущения. Следует быть поближе, чтобы не упустить момент. 

– Встречусь с ним, – сказал он, выбрасывая сигарету. 

Катя отстранилась и покраснела. Встала, пошла прочь. Потом обернулась – она глядела с обидой. 

– Я убил укра, а не Марину, – их взгляды снова встретились. – Она умерла, чтобы я выполнил приказ. Тогда это казалось важным. Останься, Катя. Можешь? Ненадолго. Я буду отвечать на вопросы. Не на все и не сразу, но по чуть-чуть. 

После короткого колебания она вернулась и обняла его. 

Глава тринадцатая

Наутро после бессонной ночи Кузьме показалось, что дом теперь тише обычного. Он чувствовал удовлетворение. Звонил генерал. Журил, но несильно. Обещал помочь, чтобы «полиция во всем разобралась как надо». С чувством выполненного долга Кузьма упал в сон. Проспав почти весь день, он пробудился в канун вечера и первое, что увидел, была картина. 

На мгновение он подумал, что совершил чудовищную ошибку и никогда больше не увидит Полину, но потом остатки сна оставили голову, и Кузьма почувствовал уверенность в происходящем. Дочка пока еще с ним, рядом, живая и здоровая. 

Он отнес картину в гостиную, стал искать ей подходящее место. Дед сидел перед телевизором. 

– Привет, – сказал Кузьма. Дед кивнул. – Смотри, что купил. 

Петрович не отозвался. 

– Дед, ты чего? 

– Ничего… Странные вещи творятся, слышал. Людей посередь бела дня бьют в собственном доме, пока других в подполе заставляют сидеть. 

– Не начинай. 

– Не начинать? – дед удивленно посмотрел на него. Его густые седые брови смешно задвигались. – Тут уж поздно начинать, когда все кончено. 

– Вот именно. Думай о будущем. Теперь в поселке все на лад пойдет. Ни чертей не будет, ни наркоты – я позабочусь. 

Лицо старика выглядело по-настоящему испуганным. 

– Как это «позабочусь»? Так и будешь бить всех, что ли? 

– Ладно тебе, что ты как неродной? Это для вашей безопасности всё. Посмотри лучше, что привез. 

Дед нехотя посмотрел на картину. Постепенно его взгляд изменился. 

– Чего это тебя? На что потянуло? 

– Вот так, Петрович. Следующий этап. Будем теперь бороться вот с таким вот «художеством». 

– Бороться? Так ты ее забрал, что ли, у кого-то? 

– Это я купил. А вот завтра посмотрим. Может, что и заберу. 

Дед покачал головой. 

– Совсем ты сдурел от безделья. Шел бы работать. 

– Сам решу! Берега ты уже попутал! 

– Строишь из себя главного. Смотри, по-настоящему главному дорогу не перейди. 

– Это кому это? 

– Главе администрации, например. 

– Насмешил! Это она ко мне бегает, чтоб ты знал. Понимает, кто тут сила, а кто нет. Ведь я их не выбирал. Вот меня народ выбрал. 

– Кто? И что это за народ? Весь поселок теперь нас будет сторониться. Или ты про дружков своих? Кстати, тут с неделю назад еще один объявился. Сказал, служил с тобой. Но видать, как узнал, что ты совсем с катушек слетел, убежал.

Кузьма нахмурился. 

– И ты молчал? Как звать? 

– Не помню. Переночевал, а утром вещи забрал и ушел не прощаясь. 

– Вот оно как. Может, тебе приснилось? Бухаешь уже сколько. – Кузьма снисходительно покосился на бутылку под ногами старика.

– Ты меня не учи. Училка не доросла! 

– Наглый ты, Петрович, – лениво бросил Кузьма, вбивая в стену гвоздь. – Не понимаешь, с кем дело имеешь. 

– Понимаю, что воображаешь ты про себя много. А вот почему, непонятно. 

– Потому что я за порядок. За закон, ясно? Но не шутовской, а настоящий. Чтоб все по правде и морали жили. 

– А-а, ясно… – Дед с грустной усмешкой переключил канал. 

– Ну посмотри хоть! 

Дед отыскал в соседней комнате очки и приковылял к картине.

– Срамота же, Кузьма! – Он расхохотался. – Как же ты такое допустишь у себя в доме? 

– А мне нравится. Только эта одна. Не знаю даже чем, – признался тот. – А тебе как? – он обратился к Борьке. 

– Опять псину в дом пускаешь! 

– Мой дом, вот и пускаю! – рявкнул Кузьма с остервенением. На этот раз он действительно выглядел угрожающе, и дед подался назад. 

– Странно, почему ты такой, – с обидой сказал он, усаживаясь обратно в скрипучее, продавленное кресло. У вашего-то поколения все было, самое лучшее время отхватили. Комнаты хотел сдавать – пожалуйста, точку открыть для туристов – ради бога. Бедными не были. И что в итоге? Кто ты и кто твоя дочь? 

– Полина? А с ней что не так? 

– Ну… для дочки бандита она еще ничего держится, – проворчал Петрович. – Сам подумай: ни друзей, ни интересов. Чем она теперь занимается? Думаешь, учится? Как Галина померла, ей вообще плевать стало. А тебе тем более до лампочки! Вот и сидит ребенок целый день в телефоне, мира не знает, книг не читает, всё ей, как они говорят, пофигу. А ты со своими… «подвигами» ее вовсе без общения оставишь. 

Кузьма сел напротив. Несколько раз он порывался гневно оборвать старика, но вдруг понял, что хочет дослушать. Нутряное знание, что на себя стоит поглядеть со стороны, усадило его перед дедом, и тот расправил плечи. 

– Моя молодость была – коммунизм. Об этом все говорили: кто всерьез, кто в шутку. Конечно, большинству тоже было до лампочки, но это работало, тянуло. А вам достался шанс подладить жизнь под себя. Ты был тогда молодым, а сейчас хуже меня. Я не рыпался под совком, потому что нереально было, некуда. А сейчас ты не рыпаешься почему? У генералов своих на побегушках… Чего херней страдаешь, раз у тебя столько силы? 

– Херней?! – Кузьма подскочил. Очередной приступ он сдержать не смог. – Это так ты называешь, когда я о поселке забочусь! Превратили черт знает во что! Цыгане наркотой барыжат, черти весь бизнес поджали! 

– Ты просто озверевший вернулся, вот и сколотил банду! Дурак! Генералы твои таких как ты растят! Им только на руку, что ты такой! Тупой и горячий! 

– Ах ты!.. 

Он замахнулся и на мгновение почувствовал неминуемость удара, но, когда кулак сжался до боли, перевел гнев на старую керамическую вазу. Осколки всполошили Борьку, дом заполнился лаем, но люди молчали. Полина в ужасе замерла за дверью. 

Дед и Кузьма смотрели друг на друга с презрением. Вечерняя прохлада спустилась на мыс, и солнце плеснуло по крышам волны янтарного света. Закат перелился через ушедшие в море облака, подкрасил их кровью. Из сада, за которым никто не ухаживал, доносился запах цветения. Кузьма немного смягчился. 

– Старый дурак, – сказал он уже беззлобно, торопясь продемонстрировать, что снова может рассуждать здраво. Кузьма, хоть и не показывал вида, страшно дорожил способностью сохранять хладнокровие. В конце концов, оно спасло ему жизнь. 

– Я с твоим отцом этот дом построил, – гордо сказал Петрович, поднялся и вышел из комнаты. 

Кузьма еще долго стоял в задумчивости, разглядывая осколки, потом перевел взгляд на огромное окно и стал слышать море. На мгновение ему показалось странным, что в этом красивом мире существует такое огромное желание убивать. И вместе с тем взгляд его отдалился от родного дома: он смотрел на обманчиво-безмятежное небо глазами закутанных в копоть мальчишек, испачканных кровью, не испуганных ею – просто уставших, – которые воюют на другом берегу и не просят об отдыхе. Воюют то ли за Россию, то ли за деньги, то ли по велению мощного, давно копившегося запаса ненависти многих людей.

Двор и улица потемнели, на кухне гремели тарелками дед с Полиной. Кузьма почувствовал себя чужим этому дому и не нашел сил сопротивляться этому. Он позвал за собой Борьку и полночи просидел на утесе над морем. 

Он думал, существует какая-то одна вещь, известная лишь ему, но то ли от скудости образования, то ли от смутности самой вещи, – он не в силах передать ее другим. Он просто носит это нечто, а окружающие чувствуют и следуют за ним. Так долго длились его раздумья (пожалуй, много лет он не думал столько часов подряд), что, когда в стороне стали раздаваться голоса и смешки, он не сразу обратил внимание. 

Однако они возвратили его на землю. Улыбка сошла с губ. Одно дело витать вокруг умной абстрактной идеи – и совсем другое слышать, как твоя дочь хихикает в липких объятиях какого-то недоноска! Кузьма поднялся. Он знал: «вещь» надо не только носить в себе – иногда ею можно воспользоваться как оружием. И люди почуют не только благоговение, но и страх, отчаяние. В конце концов она может деморализовать настолько, что человек сдастся без боя. 

Борька зарычал, и голоса стихли.

– Что это? – взволнованно спросила Полина. 

– Это папа, – Кузьма вышел к ним. Ночь была безлунной, и море внизу походило на бездну. Слабо различались на фоне темного неба кроны деревьев, кустарники и человеческие фигуры. 

– Отойди, – сказал Максим. 

Кузьма не ощущал волнения. Он не знал, что будет делать, но уже знал, чем все кончится, и это приносило ему удовольствие. 

– Вот, значит, как. Пока папка порядок наводит, в его гнезде такое вот творится… Я же тебе, выродок, ясно объяснил, чтоб ты держался подальше! 

– Отойди, Поля, – властно приказал Максим. Послышался шорох травы под ее босыми ножками. «А у него тоже это есть», – заметил Кузьма, но жалеть парня из-за этого он не собирался. 

Он засучивая рукава, шагнул – между ними оставалось не больше метра. Всё еще не видя лиц, он чуял запах страха. Кузьме казалось, что он великан, который сейчас опрокинет сверчка. Он предчувствовал, как уйдет из-под его жалкого, школярского удара, нырнет вправо, сомнет печень, потом заломит руку и, какая бы сильная она ни была, – не отпустит, пока не сломает ее, потом ударит еще, еще, еще, и сбросит с обрыва! 

– Папа, ну постой! – Дочь едва видимой тенью встала между мужчинами.

– Уйди! – крикнул Максим, но девочка верно угадала, что только ее появление заставит Кузьму остановиться.

Когда он понял, что произошло (а исступленное желание убить не вдруг отпустило его), то разозлился еще сильнее. Но злость теперь была обыкновенной, человеческой, и он сумел совладать с ней. 

– Я с ним потолкую как мужчина с мужчиной, – по возможности спокойно сказал он, – бить не буду. Просто хочу спросить. 

– Папочка, папа! Ты такую картину принес красивую! Я весь вечер на нее смотрела! 

– Что? Ты мне зубы не заговаривай! Отойди сейчас же! Я повторять не буду! 

– Но ведь там про это, папа, про это, разве ты не понимаешь! Про любовь! У нас любовь, разве тебе нас не жалко?! Дедушке и тому нас жалко, а тебе разве нет? Мы просто любим друг друга, как те на картине, и ничего плохого не делаем тебе, разве ты не можешь нам разрешить? 

– Разрешить? Чего разрешить? Шляться тут с этим?!. Тебе восемнадцати нет! В моем доме будет как я скажу, поняла? И нет, мне никого не жалко! Дед твой ничего не понимает! Старый дурак, учить меня вздумал! Да я вас всех могу...

– Можешь, папочка, можешь! Но разве хочешь? Хочешь?! Ты разве меня совсем не любишь? Совсем-совсем не можешь пожалеть меня? 

Кузьма набрал воздуха в грудь, чтобы ответить, но вспомнил картину, и страшное предчувствие остановило его. Оно пронеслось за секунду и ошеломило. Он понял, что сейчас может разрушить всё, что имеет, если пойдет дальше. Однажды он уже отказался от них – уйдя на войну, – но тогда еще была надежда вернуться и быть снова с ними, когда враг окажется повержен. А если убить мальчишку, то никого не останется. Вернуться будет не к кому. Только братья по оружию останутся – такие же полубезумные тени. И после этого он уже не сможет помочь им. 

Кузьма остановился и медленно попятился. 

– Ну-ка, Борька, – пробормотал, сам не зная, чего хочет от пса.

Он еще не до конца осознал, что произошло, но изрядно испугался. Огнедышащее видение, которое лишь на миг возникло перед глазами, было реалистичнее, чем теплая майская ночь: Полина в нем исчезала последней – в пламени, которое Кузьма хотел, но не мог удержать. Ужас впечатал в его разум мысль: «Я не должен допустить»… 

Никто не ответил. 

– Полина, я не ожидал от тебя. Я недоволен тобой, – очнувшись, сказал он. Его голос изменился, стал прежним – словно Кузьма никогда не был на войне. 

Кузьма не мог позволить, чтобы они заметили, каких усилий ему стоило остановиться. Он повернулся и ушел. Невидимые фигуры молодых людей еще долго стояли неподвижно, не веря в то, что его ярость не вернется и не докончит начатое. Но Кузьма больше не показывался. Они робко обнялись, Полина заплакала. Потом Борька тоже ушел.

Глава четырнадцатая

Пятнадцатого мая вода оказалась довольно теплая, и Стрельцов купался долго, потеряв счет времени. Плавал он хорошо, и солнце уже взошло в зенит, когда он впервые вылез на камни. На одном из самых больших валунов хватило места, чтобы разлечься во весь рост, и Стрельцов чуть не уснул под мягким солнышком. Оно спряталось за дымкой, но грело сильнее, белесое свечение заволакивало пляж, отражалось от воды, придавало ее шуму сонливое однообразие. 

Потом Стрельцов очнулся и пошел плавать во второй раз. Теперь он провел в воде еще больше времени. Он читал стихи, вспоминал конспекты подготовительных курсов в медицинский институт и думал о Марине. Воспоминания о разных этапах жизни понемногу сошлись во что-то общее, и он вылез на сушу почти цельным человеком, у которого бывали разные этапы: этап мира, войны, любви, а теперь, вероятно, наступил этап одиночества. 

Рядом с огромным валуном, на котором он намеревался просохнуть, поджидал Кузьма. Вид у него был мрачный, но Стрельцов, внимательно присмотревшись, не почувствовал для себя угрозы. 

– Долго плескался. Я уж думал, там и останешься. 

– Скучал я по плаванию, Кузьма. 

Они горячо пожали друг другу руки, обнялись. 

– Я, знаешь, думал, мне показалось. Вижу: мелькнул кто-то знакомый в поселке, а я не рассмотрел. Забыл. А вчера тесть брякнул, что ты приходил к нам, а потом сбежал и попросил про тебя не рассказывать. 

– Ах, вот оно что. 

– Чего ж ты так? Еле нашел тебя. 

– Я приехал – тебя дома не было… 

– Ну а сбежал зачем? 

– На днях собирался зайти. Ты занят был, а я обременять не люблю… И потом, странные вещи у вас тут творятся. Решил в стороне побыть, пока не разузнаю, что да как. 

– Полностью с тобой согласен! – Кузьма задумчиво посмотрел на море. – Вернулся – всё как не родное… Все с ума посходили! 

– У меня было похожее, – поразмыслив, сказал Стрельцов. 

– А что, в Москве так же? 

– Как здесь?.. Нет, я больших перемен не заметил, но это и странно. Думал, что-то переменится. А ощущение, будто не уезжал. Слушай, мне кажется, я знаю, почему ты бесишься. 

– Да? И? Может, ты своими умными московскими словами скажешь? 

– Меня ведь тоже страшно бесит: мне кажется, мы за них всех пошли туда. Они все тоже хотели войны. Не сопротивлялись ей. Они рады были: пели о ней по телеку и в интернете, а мы, горстка наемников, понесли за них. Нас было мало, но за каждым стояло по тысяче гражданских. А теперь, кого ни спроси, они и не в курсе, что там была и есть война. Будто это на другой планете, а не по соседству! А разгадка простая: по радио и ящику передавать перестали!

– Так и есть, – согласился Кузьма. 

Помолчали. 

– Ты мне про пса своего рассказывал. Где он? Я приехал и на него посмотреть тоже. 

Кузьма свистнул. Борька вынюхивал что-то в отдалении и сразу прибежал с радостным лаем, виляя хвостом.

Он стал обнюхивать Стрельцова. Несмотря на то что прошло много времени и что сегодня Артем дважды заходил в воду, пес учуял в его запахе густую примесь смерти. Он попробовал было лизать его руки, но тщетно: смерть очень глубоко въелась в кожу, стала его частицей, записалась в его запах на много будущих лет. Помочь ему было вне песьих сил… 

– Какой красавец! 

– А то! Единственный, кто меня любит, не то что эти… 

– Прости, Боря, не познакомимся с тобой как следует. Уезжаю. 

– Прямо сейчас? – удивился Кузьма. 

– Да. Переоденусь и поеду. Нечего мне тут делать. 

– Нарассказывали тебе про меня, да? – Кузьма грустно усмехнулся. – Останься, Профессор. Я решил закончить. Больше ничего делать не стану. Коли не нужен им порядок, так и к черту. Уговорили! Живите в говне и разврате, я не против. Буду стареть спокойно. Спасибо Министерству – пенсия хорошая. 

– Ну да. 

– Останься, – Кузьма посмотрел Стрельцову прямо в глаза. – Старое наше с тобой в прошлом. Я думаю, ты из-за этого ко мне ехал. Так вот знай. Мне приятно будет, если ты моим гостем станешь. Ты тоже был верным, когда был там… 

– Спасибо, конечно… Кстати, рано тебе стареть-то, Кузьма. Тебе лет-то всего ничего. Сколько тебе, сорок? 

– Верно. Но хорошего я им сделать не могу, а плохое боюсь. 

– Боишься? – На этот раз Стрельцов действительно удивился, потому что никогда не слышал от командира признаний в каких-либо страхах. Он даже подсел к нему ближе на камень. Солнце изрядно пригревало, жара усиливалась. 

– Оказывается, да, – Кузьма стал задумчиво водить по спине Борьки, улегшегося между людьми. – Сам не знал. Боюсь потерять их. Они против меня. Я их любить пытаюсь, а они… К черту, Борян, да? Ты меня любишь, и ладно. 

Борька весело гавкнул, пытаясь поймать языком ладонь Кузьмы. 

– Я их буду любить, хоть они и против меня. Пусть творят что хотят.

– Очень по-христиански, – с улыбкой заметил Стрельцов. 

– Останься у меня, Профессор, поживи. Я гостя в доме не трону, даю слово – отдохнешь, будешь купаться. 

– Заманчиво. И что же, свою компанию ты просто распустишь и больше не будешь устраивать тут свои дела? 

– О чем тебе нарассказывали? 

– Так… по мелочи, – Стрельцов улыбнулся. Он действительно находил это несколько комичным, и лишь ему в ответ улыбнулся Кузьма. 

– Да, пробовал я что-то совершить важное для дома, но… Раз им не надо, то мне и подавно. 

– Ты про кого все твердишь? 

– Полинке, Петровичу. Даже Борьке, – с горечью добавил Кузьма и закрыл глаза на несколько секунд. Солнце слепило, наполняя волны, отражаясь от камней.

Борька опять залаял. 

– Что? Надо Борьке порядка? – Кузьма засмеялся, потрепав его как следует. Пес счастливо лаял. 

– Какая встреча, – мрачно сказала Марина. – Вижу, он все такой же. 

Она уселась на камне четвертой, прямо за спиной Кузьмы. Тот развалился полусидя и почти касался ее. Стрельцов ждал, что вот-вот командир обернется и обомлеет. Но время шло, Кузьма все щурился на воду и не чувствовал присутствия призрака. Стрельцов стал терять терпение и уже кивал Марине, чтобы она показалась.

– Ладно, пойду, надо Борьку покормить. Никто же о нем не заботился, пока я не приехал, – объявил Кузьма, ударяя себя по коленям и поднимаясь. – Один он у меня на белом свете, если так подумать. 

– А дочка? Ты точно в порядке, командир? Может, я могу что-нибудь сделать? 

– Дочка… Ради нее вроде как затевалось, а теперь… Но я рад видеть тебя, Профессор. Тебя я всегда рад видеть – молодец, что приехал. 

Кузьма побрел по камням в сторону тропы на подъем. Утесы здесь были крутые и высокие, прямо из них, впившись жилистыми корнями, прорастали пицундские сосны, чью тяжесть время клонило к воде. Стрельцов крикнул вдогонку: 

– А что насчет укров, командир?! 

– Ты о чем? – Кузьма обернулся. 

– Он меня не увидит, дурачок, – едко сообщила Марина. 

– За тобой не охотятся? Не замечал слежки? 

– Здесь? Да кому я тут нужен? Фронт далеко. 

– Ну, расскажешь ему? – усмехнулась Марина. – Благородный друг. 

Стрельцова приятно обдувал ветер, последние соленые капли высыхали на нем, пока Кузьма ждал ответа. Так и не дождавшись, он отвернулся и пошел своей дорогой, бросив напоследок: 

– В Краю безопасно, приходи к нам. У меня в доме всегда для тебя место! Борька, ко мне! 

Когда Кузьма ушел, Марина воскликнула: 

– Не доверяй ему! Ты же понимаешь, что он все помнит либо может вспомнить в любой момент! 

– Он же обещал: простил, прошлое позабыто, зла не держит, – пробормотал Стрельцов. 

– Он не сказал, что простил. 

– Он меня назвал верным. Это для него важно. 

– Сам себя слышишь? Для него важно, чтобы все делали, что он говорит, вот и волнуется из-за верности. Он прикажет тебе, и ты побежишь исполнять. И все вернется! Ты реально веришь, что он простит? Идиот, это же Кузьма! Нельзя было приезжать!.. 

– Марина, я знаю что делаю. Все идет как надо. Скоро он распустит отряд, останется один. 

– Уговаривай себя сколько хочешь. Стоит ему призвать тебя, и ты опять пойдешь как миленький! Как был его солдатом, так и остался! 

Кровь прилила к лицу Стрельцова. Что-то замкнуло в сознании, и он ослеп от прорвавшейся наружу ненависти, которую так старался спрятать от живых. Вскочив на ноги, он исступленно заорал на безразличное море: 

– Не пойду, не пойду, не пойду!!!. 

Глава пятнадцатая

День спустя Кузьма сообщил «отряду» о своем решении. 

– А как же художник? – удивился Егор. – Подожди, а как же наркоторговцы, черти?..

– Кузьма, мы столько денег на оружие потратили, – осторожно заметил Павел. 

– Только весело стало, – разочарованно буркнул Никита. 

Лишь Петр молчал и смотрел на командира со сдержанным одобрением. Они снова сидели вокруг керосинки, но были гораздо ближе друг другу, чем обычно. Каждое лицо было освещено тусклыми оранжевыми полосами. 

– Я, если честно, не ожидал, – принялся за свое Егор, прождав ответа недолго. – Рисует, значится, человек богохульства, какую-то гадость, попросту говоря, а мы ему это спустим?! 

– Пусть рисует, – мрачно ответил Кузьма. – Каждый может рисовать что хочет. Он же не заставляет их покупать. 

– А, вот ты как запел? Раньше тебя это не смущало! Что вдруг? Ты картину зачем купил? – не успокаивался Егор. 

– Что-то ты мне надоел. Много спрашиваешь. И вообще, если у тебя зуб на него свой личный… 

– Да пошел ты! Ты кем себя считаешь?! Мы тебе доверяли! Ты нас всех под статью подведешь! Тебе-то ничего не будет, герой, мать его, а нам? 

– Вам тоже ничего не будет. 

– Ничего? – спросил Петр. 

– За прежнее, – пояснил Кузьма. 

Он заметил, что Егор и Никита переглядываются и что в глазах Егора мельтешит злобный огонек. 

– У вас воля, что делать, – сказал Кузьма. – Но на своей земле. 

– То есть? 

– В поселке буду я, но мы больше наступать не станем. Ни на кого. Только защищать. Если придется и если полиция будет ничего не делать. А так… каждый вправе делать свое. И художник тоже. 

– Зассал! – воскликнул Егор. – Прищучили, он и зассал! На хвост наступили! Наверно, менты ему сказали, что посадят за этого Юнуса, вот он хвост и поджал. 

Он вскочил, пытаясь обратиться ко всем, но смотрел только Никита. 

– Этот Нестор ответит! Кто со мной?! Кто со мной за Богородицу вступится, а?!.. 

Никто не сдвинулся с места. 

– Сдай оружие и вали на все четыре стороны. 

– Сдать? А деньги?! Я тоже складывался! Тоже рисковал! А если мне черти башку решат проломить, что я буду делать? 

– Никто тебя не тронет, – сказал Кузьма злобно. – Все сдадут оружие. И я его продам, а деньги вам верну. Точка. Хотите вместе оставаться – оставайтесь, я не запрещаю. 

– А кто ты вообще такой, чтоб запрещать, а?! 

Он понял, что не может обойтись без силы. Ну что же, в последний раз можно. Все почувствовали, как его тело снова наливается яростью. Он еще не поднялся, но – по расправившимся плечам, сосредоточенному взгляду – было ясно, что он готовится уничтожить Егора. 

– Укры меня не испугали! И ты не испугаешь, понял? Я не боюсь, в отличие от вас! Никого, кроме дьявола, я не боюсь! – начал тот.

– Я могу быть пострашнее дьявола, – спокойно сказал Кузьма, поднявшись. 

Он пересек комнату и встал перед Егором. Тот был на голову ниже. На войне он работал водителем – возил людей между разбомбленными районами. Раздавить его было легко, да он и сам знал это. 

– Сдай оружие, Егор, – посоветовал Павел. 

– Не командуй мне! 

– Сдай, и я тебя не трону, – пообещал Кузьма. – Отдай пистолет, и можешь ехать на все четыре стороны. 

– Трус! Трус чертов! 

Кузьма шелохнулся, и Егор отпрянул в дальний угол. Он тут же остановился, но напряжение моментально спало. Было ясно, что эту битву он проиграл. Никита отвернулся от него. Остальные сосредоточенно глядели на исполинскую спину Кузьмы. 

Егор, матерясь, бросил пистолет прямо в кобуре и, продолжая шепотом повторять «сука, сука!», хлопнул дверью.

– Ну и что? Это все? Конец? – уточнил Петр. 

– Похоже на то, – ответил Павел. 

– Я сказал. Хотите оставаться – оставайтесь. У каждого воля. Но художника мы не трогаем. Никого не трогаем. Надо будет защищаться, – Кузьма обвел оставшихся тяжелым взглядом, – будем защищаться. 

– Странно это, – сказал Никита. 

Павел догнал его на дребезжащем велосипеде и некоторое время ехал рядом. 

– Слушай, ты бы за ними присмотрел, особенно за Егором, – сказал Кузьма, останавливаясь, – нехорошее чувство у меня. 

– Я вот ничего не понял, – с досадой ответил тот. – Сам присматривай! 

– Да? Ну тогда чего ты за мной увязался? 

– Ты лучше ребятам верни деньги. А то нехорошо выходит. 

– Ребятам? А тебе? Или ты особенный? 

– А я еще погляжу, командир. Мне кажется, ты скоро передумаешь. Заскучаешь и захочешь опять. В наступление. 

– Езжайте по своим домам. Вы не из Края. Дома защищайте, а здесь я сам позабочусь. 

Больше Павел не догонял его. 

Следующие дни Кузьма провел безвылазно у себя, но тревога терзала его. Он стеснялся делиться с дедом или Стрельцовым (тот переселился к ним и был теперь всегда где-то неподалеку), сидел в комнате, курил и пытался придумать, что теперь делать. Пару раз приезжала Катя, просила его выйти, но он отвечал, что болеет и не хочет ее заразить. Из окна наблюдал, как на краю участка она и Стрельцов подолгу разговаривают.

Он плохо спал и слышал по ночам, что Полина босиком спускается в гостиную, выходит в коридор через самую нескрипучую дверь и замирает на крыльце. Кузьме достаточно было немного приподняться, чтобы разглядеть в саду мерцающий огонек – Максим водил то ли свечой, то ли экраном телефона, давая знать, что пришел. Полина посылала ему ответный сигнал и осторожно закрывала входную дверь. Дальше девочка кралась вдоль забора, в тенях деревьев, скрывавших ее от лунного света, и исчезала на границе участка. 

После той ночи Кузьма стал бояться встреч с дочерью. Ему казалось, что он обязательно станет отступать и дальше перед всеми ее желаниями, поэтому он чуть не прятался от нее и всегда притворялся спящим, если сидел в гостиной, а она заходила. Однажды он даже услышал, как она спрашивает деда: «Папа заболел?» Прятался он и от Стрельцова; тот, впрочем, не искал разговора. Утром он уходил на море и возвращался к ужину, за которым мужчины пили в молчании или вели незначительные бытовые разговоры. 

Так проходили дни. 

– Всё злишься? – Однажды вечером дед без стука зашел в его комнату. – И хватит уже притворяться, что спишь. Или правда заболел? 

– Нет, – ответил Кузьма, не открывая глаза. 

– Может, тебе Борьку привести? Даже его забросил. 

– Он справится. Он все понимает. Борька верный. 

– Ты за что обиделся-то на нас? 

– Можешь быть доволен – в Крае теперь все по-старому, я тут больше не решаю. 

– Кузьма, ну как же ты не понимаешь: ты и раньше не решал! Тебя просто хотели использовать. 

– Кто? 

– Хозяева твои из армии. Ты сам не думал про это? 

– Никто меня не использовал. В Одессе не смогли, а тут и подавно. Там, поверь, те еще гадюки были.

Кузьма раздраженно спустился в гостиную. Он и вправду дремал, когда Петрович пришел. Часы показывали девятый час вечера. 

– Всех нас используют, стыдиться нечего. Мы как были скотом для них, – дед показал пальцем вверх, – так и остаемся. Сейчас ты хоть сам о себе можешь позаботиться, без хозяев. 

– Ладно. 

– Ты на меня рукой не махай, я человек старый, кой-чего понимаю. 

Кузьма не собирался ввязываться в очередной спор и включил телевизор, уставился туда безмысленно, ощущая лишь бесконечное раздражение, но в этот раз что-то новое пришло ему в голову. 

Дождавшись, когда дед выговорится и уйдет, он взглянул на картину. С той самой ночи он избегал ее. С нее начались сомнения. Он подумал, что не может больше жить без ответа.

Кузьма вышел из дома, позвал Борьку, сел в «жигули». Машинка натужно завелась, но поехала. Борька высунул морду на улицу и глотал холодный ночной воздух. Они двинулись в сторону поселка, но, не доезжая до центра, свернули на объездную дорогу вдоль частного сектора, который без туристов выглядел в поздний час полумертвым. Лишь редкие огни пробивались из темноты, попутных или встречных машин не попадалось, и Кузьма стал сомневаться, найдет ли дорогу. 

Тем не менее привычка не подвела, и через полчаса он свернул на нужном перекрестке и поехал в горку на север, забираясь на один из пологих холмов Пшадского перевала. На склоне стоял дом, занятый художником. Кузьма без труда нашел его: это был самый большой и дорогой дом в окрестностях. В нескольких окнах горел свет, и Кузьма без раздумий направился к парадному входу. 

Мужчина лет пятидесяти сидел в саду и курил сигарету. Хотя на него падал рассеянный свет уличной лампы, подвешенной в ветвях вишни, Кузьма не увидел его и стал колотить в дверь, но, когда Борька гавкнул, заметил художника. 

– А, вот вы где! – воскликнул он. 

– Приветствую.

– Вы Нестор? 

– А вы Кузьма? 

– Я да, откуда знаете? 

Художник лениво пожал плечами, потушил сигарету в пепельнице, стоявшей на столике рядом, и поднялся. 

– Нестор. Но можно просто Михаил, – он протянул руку. Кузьма едва почувствовал короткое вялое пожатие. – Нестор – мой творческий псевдоним. 

– Ага. 

– Я давно ждал, что вы придете. 

– Правда? – искренне удивился Кузьма. 

Художник осмотрел его с ног до головы с видимым презрением и сел на место. Он закурил еще одну, закинул ногу на ногу, надел очки. Склонил голову чуть вбок и подложил руку под подбородок, словно рассматривая экспонат. Взгляд его выражал брезгливость, и Кузьма, обычно безразличный к подобным чувствам, вдруг ощутил себя уродливым. 

Мужчина перед ним был хрупкий и слабый, в майке и шортах, ноги-руки у него были бледные и худые, грудь впалая, щеки гладко выбриты. Вроде немаленького роста, но Кузьма все равно стоял над ним как великан, а художник смотрелся мальчишкой. 

– Так что вам надо? Пришли все-таки бить меня? 

– Вот еще. 

– Но тогда что? Меня однажды мочой облили. Делайте, что хотите, – он развел руки широко в стороны. 

– Мочой?! 

– Да. Такой же «казак», как вы. Там, в Москве. Можете расчехлить свой член прямо тут и помочиться. Это же так маскулинно. 

– Слушайте… я ничего такого не делаю никогда. 

Кузьма на всякий случай покосился на Борьку, но тот был воспитанным псом и не метил территорию чужих домов. По крайней мере, не на глазах у хозяина. 

– Вот оно как, – холодно сказал художник. – А если я вас попрошу убраться с участка, вы уйдете? Я что-то не помню, чтобы вас приглашал сюда. 

– Ладно, – раздраженно ответил Кузьма. – Идем, Борька. Мы всего-то про картину пришли спросить. 

– Картину? Ах да, вы же купили картину, – художник холодно улыбнулся. Он курил одну за другой. – Спасибо, что не украли. И в чем вопрос? 

Кузьма с трудом заставил себя вернуться и снова посмотреть на него. В глазах художника он увидел непреклонную ненависть, и она ему понравилась. С этим можно идти на войну, даже если твое тело слабое. Стрельцов пришел к нему похожим человеком, вспомнил он, а каким ушел? 

– Слушай. Давай начистоту. Я купил эту картину… и на следующий день… был момент, когда я увидел, что огонь… вот этот огонь… – Кузьма надолго замолчал, не умея подобрать слова, – все уничтожит. Разве такое бывает? Из-за картины… 

– Спокойнее говорите, – попросил Нестор немного приветливее и даже улыбнулся. – И кстати, сядьте, если хотите. 

Кузьма сел на маленький стульчик напротив, тот скрипнул от тяжести. 

– Этот огонь из картины – мне как бы стало казаться, что он настоящий и с ними произойдет это, если я убью мальчишку. Дочкиного мальчишку, понимаешь? Я им запрещал, а они… «любовь!» – Он передразнил голос Полины совершенно непохоже. – Ну и что? Я бы убил его, понимаешь? Но если бы я убил, то потом бы и семью свою убил. Остался бы один. – Кузьма глубоко вздохнул. – Может, это все не связано, не знаю. Но дочь упомянула картину. И я ее понял. А потом этот сон. Чертов сон… – добавил он. 

Художник наклонился, чтобы оказаться ближе к Кузьме, и стал внимательно изучать его, напрягая глаза, чтобы все рассмотреть под поволокой сумерек. 

– Занятно, – вновь холодно сказал он, как следует насмотревшись на иссеченное шрамами лицо. – Эта картина называется «Свадьба», на ней все очевидно. На первом уровне: любовь, которая презирает препятствия внешнего мира. Но есть уровни глубже: тяга к миру, иррациональная надежда, идущая от нашего так называемого интеллекта, что войну можно закончить, что она не будет вечной, хотя вся наша история говорит об обратном. 

– До укров много лет не было войны. 

– Была, – отрезал художник. – Каждый воюет. Иногда за себя, чаще – за флаг местности, на которой родился или которая платит больше. Я написал картину о том, что есть надежда одолеть войну, а значит, превозмочь свою человеческую природу. Никто не видел мирного времени – когда люди перестают ненавидеть, но многие еще надеются, что такое возможно. Я – нет. Но если допустить, то вот не знаю, как изобразить такой миг, кроме как венчанием человека и ангела. Вот что на картине. Может быть, ваша дочь сумела это увидеть. Так бывает. А вы – сквозь ее чувство к вам. 

– Не знаю, – хмуро сказал Кузьма. – Но если бы я их убил…

Он вдруг резко встал, чтобы убежать от этой мысли, которая все еще виделась неизбежным концом всего. Шагнул было прочь, но художник остановил его: 

– Нет ничего, что вы не убили бы на войне, да? 

Кузьма вновь обернулся, уже во второй раз приманенный этим ровным, но полным чистой злобы голосом. 

– Мне ничего от тебя не надо, ясно? – негромко, но страстно сказал ветеран. – Я просто хотел понять. 

– Я говорю этому миру каждый день ровно то же. Думаете, помогает? – вставая, ответил художник, и Кузьма в одну секунду увидел в нем воина. Он оскалился, и художник улыбнулся в ответ, хотя ничего больше не было сказано. Несколько секунд они молчали, и это было странно, но Кузьма больше не хотел уходить и не ощущал, что его гонят прочь. Оказывается, этот был тоже сильным, но по-другому. 

– Я принесу вина.

Не производя звука ни одним своим движением, как если бы он был единым целым с травой и почвой под ногами, художник ушел в дом. Загорелся свет в ближайшем окне, потянулись минуты ожидания. Кузьма глубоко задумался, протянул руку, и под нее покорно скользнул Борька. Потом Нестор вернулся переодетый в легкие летние брюки, рубашку с короткими рукавами, поставил на столик между ними два бокала и бутылку. 

– Егор предлагал тебя выгнать отсюда. Мол, срамные рисунки, богохульные, против Богородицы… Он у нас, знаешь, такой, за мораль, за правду. Верующий очень. 

– Знаю, – разливая вино, сказал хозяин. – Все везде одинаковое, хоть я и объездил много стран. Я слышал эти обвинения сотни раз. 

– Но мы все отменили. 

– Почему? 

– У каждого есть воля, – невпопад ответил Кузьма и надолго замолчал. Вино было некрепким, он глотнул его, как воду, и в бокале ничего не осталось. – Дочку жалко. Она бы не поняла. Если бы я его убил. Никогда бы не поняла. 

Художник усмехнулся. Борька вдруг гавкнул. 

– Тихо ты, – строго приказал Кузьма, – умри. Вот… 

– Никто ничего не понимает. Рисуй картины или убивай – все напрасно. Истины не осталось, все сгнило, все сгорело. Последняя конвульсия, может, и растянется на столетие, но для нас значения это иметь не будет. Мы мертвые. Любой, кто чувствует, это знает. Может, так всегда и было. Не знаю. Я в прошлом не жил – только сейчас. И конец у всего этого будет один: природа использует нас, чтобы катапультироваться на другую планету, ведь не дура же она ждать нового астероида, который со второй или третьей попытки все тут сожжет. А больше ей человек ни для чего не нужен. И уж точно не сдался он никакой Богородице или кому-то там еще. 

– Кто не сдался? 

– Человек, говорю же. Но то, что вы решили не делать больно близким, похвально. Рад, если моя картина поучаствовала. 

Кузьма прокручивал события того вечера, не понимая, как связано то, что он сейчас слышит, с произошедшим. Художник сканировал его пристальным взглядом, из которого, впрочем, выветрилось презрение. Он потягивал вино, потом опять стал курить. 

– Ты и сам поди не знаешь, что это было, да? 

– Ну, откуда же мне знать? – Нестор усмехнулся. – Вы бы своего Егора спросили. Верующие, которые хотят мочить в сортире за Богородицу и вот за это все, – у них на что угодно есть ответ. Даже про бином Ньютона знают, и про дыры черные – один мне объяснял, что это глаза сатаны. А вроде не в дурке сидит, а в гордуме. Все-то им известно… А у дураков вроде меня – только интуиция. 

– Да уж только лишь? 

– И гнев. 

Кузьма хотел было переспросить, что все это значит, но потом подумал, что художник просто забавляется, говоря не связанные друг с другом вещи, и не стоит дальше играть по его правилам. 

– Допьем, и я пойду.

Нестор пожал плечами и подлил вина. Что-то теплое разлилось по телу ветерана после второго глотка, как если бы он побывал дома по-настоящему, впервые за все недели на гражданке. Всего-то надо было выпить родного крайского вина… 

Они продолжили пить в молчании. Двое тихих наблюдателей смотрели на них через ночную оптику, но мужчины, поглощенные каждый своими мыслями, не чувствовали опасности, а Борька, повинуясь команде, молчал. 

Глава шестнадцатая

Разговор ничего не прояснил для Кузьмы, но почему-то немного успокоил. По крайней мере, он теперь знал, что есть умные фразы, которые каким-никаким образом способны прокомментировать случившееся. Через несколько дней к нему пришел Никита, и на этот раз Кузьма не стал прятаться в комнате, ссылаться на головные боли (они и впрямь мучили его, особенно как он остался без дела), а вышел навстречу, пригласил в дом. Как бывало прежде, дед и Полина тут же притаились в своих комнатах, Стрельцов был на море. 

– Кузьма, мы с Егором думаем податься на заработки. Хотели спросить, ты точно решил нас… распустить типа? Хорошо же начали. Нас боялись. Черти действительно сваливают. Не все, но многие. Пока они не знают, что мы это… всё. Теперь бы цыганами заняться – помнишь, ты хотел? Перестреляем их, а? Или по голове настучим? И дело с концом. Нам все местные спасибо скажут. Будем сами тут власть, нам и приплачивать за защиту начнут. Чем плохо? Тебя тут все уважают, даже начальство, даже менты. 

– Да, я знаю. Я это заслужил. 

– Правда? – злобно улыбнулся Никита. – А мы, стало быть, нет? Ты один герой? 

Кузьма помедлил с ответом. Где-то в его комнате, в ворохе вещей, лежала в шкатулке маленькая золотая звезда, которую генерал вручил за удержание чертова вокзала, стертого в порошок под конец боев.

Сколько бы ополченцев погибло, не приди на помощь отряд Кузьмы и им подобные? Если бы не подул могучий северный ветер, если бы к делу не подключились специалисты?.. Половина сопротивления была бы выжжена артиллерийским огнем в Херсонском котле, а вторая заморена голодом и раздавлена в Одессе – и укро-америкосам не потребовалось бы для того ни четырех лет, ни даже четырех месяцев. Все бы решилось быстро. 

– Ты тоже. Все вы, – согласился Кузьма медленно, весомо. 

– Короче. Я не за этим тут. Я к тебе с последним предложением. От нас обоих. Егор там тоже, ждет на улице. Возвращайся. Ребята соберутся, я тебе говорил. Плюс у меня как минимум трое, кто готов… 

– Не нужны нам никакие люди со стороны! – громыхнул Кузьма и осекся, вспомнив, что говорил Никите еще в самом начале: «Опираться будем на тех, кто воевал. Только себе можно доверять». 

Никита тоже вспомнил и улыбнулся. 

– Хорошо, Кузьма, все будет как ты любишь. Боевое братство, взаимовыручка, ну? 

В ответ Кузьма рассмеялся. 

– Ты не убедишь меня, – доброжелательно сказал он. – Не трать, Никитка, свою молодость на авантюры, иди работай. Делай семью, это самое важное. 

– Зачем? – Тот искренне удивился. – Смотри. Думаешь, я это мог бы себе купить, если бы просто работал на заводе? – Он выложил новый телефон. – А это? – Он показал «умные часы» на запястье. 

– Это чего? 

– Ничего, – передразнил Никита. – Ты как дед мой. Нет бы повеселиться, почитать хоть, что в мире творится, изобретается. Темный ты, как старик! А вроде не старый еще. Хуже бати моего, ей-богу… Не знаю, в общем. Ты много теряешь. – Никита встал, огляделся. – Мог бы жить в нормальном месте, телок трахать. Катьку, например. Разве не хотел бы ее… того! – он сделал жест руками. – Как следует? Тебе что, шестьдесят? Че ты засел тут? Пошли порядок наводить! 

Кузьма усмехнулся, но не ответил. Сидел и смотрел мимо Никиты. 

– Ты мне одно скажи: ты как это видел? Ведь не собирался просто всё бросить? Что ты хотел в итоге? Денег? Или чего? 

После короткого раздумья Кузьма сказал:

– Хотел, чтобы в Крае жили хорошие люди и чтоб спокойно было моим вот, – он кивнул в коридор. – Чтоб счастливо и безопасно им жилось. 

– Ну! – Никита опустил протез на его плечо и наклонился. – Так чего поменялось-то, не пойму?

Кузьма долго молчал, потом с примиряющей улыбкой сказал: 

– Война, Никита, начнется, если продолжим… а это… – Он не договорил, хотя слово «неправильно» повисло на языке. – А у меня дочь… 

– Да какая война! Чего ты лапшу мне вешаешь?! Знаешь что! Пошел ты! – крикнул Никита. Его лицо исказила злоба. – Высокомерие твое задрало конкретно! И, кстати, где мои и Егора деньги? 

– Я тебе сказал еще тогда. Как продам оружие, ты свою часть получишь. 

– А не вешаешь ли ты мне?.. Мне, может, мои деньги сейчас нужны!.. Давай я сам продам, у меня день займет!

Кузьма поднялся, надвигаясь на него. Он считал ниже своего достоинства спорить и вообще говорить о деньгах, тем более все знали, что своих он положил на это больше всех. Впрочем, и расставаться с оружием действительно не спешил, понимая, что оно запросто угодит в плохие руки, и непривычное, нелогичное промедление угнетало его.

– Нет, продам сам. Когда найду людей надежных. 

– Если ты мне вешаешь… 

Кузьма взорвался: 

– У тебя мое слово, чего тебе еще надо?! Катись теперь! Заработай нормальной работой, если тебе всё не хватает. Когда продам, вы свое получите. Но если узнаю, что устраиваешь тут, задушу своими руками! 

– Ты меня не пугай! Я тебе не Егорка – сам убивал и делать это умею! Мы еще посмотрим, кто кого! Еще подождем, но если ты так и будешь сидеть тут и в мудях ковыряться, я сам заберу! 

Никита хлопнул дверью. На улице его ждала машина. Кузьма не видел, но был уверен, что в ней сидит Егор. Эти двое всё больше беспокоили его. 

Следующие дни он гулял по центру, слушая разговоры людей и дознаваясь у знакомых, не беспределил ли кто. Отвечали, что тихо. Получалось, с тех пор как группа Кузьмы вышла из дела, обстановка только улучшилась. Некоторые кавказцы закрыли магазины, ресторан Юнуса так и не работал, но отъезд людей из поселка прекратился. 

На третий день он увидел Егора и Никиту на краю продуктового рынка. Те заметили его, улыбнулись, помахали, потом поспешно сели в машину и уехали. Кузьма чувствовал, что в поселке существует несколько болевых точек, в которые они могут ударить: его дом, настырная журналистка и художник. 

Впрочем, беда пришла с другой стороны. Однажды вечером, когда Кузьма уже собирался ехать домой, позвонил Павел. 

– Кто-то твоего друга ограбил ну и это… 

– Чего «это»? 

– Кузьма, надо бы тебе приехать. 

К дому Санька уже подтягивались зеваки, в основном с соседних участков, но Кузьма всех растолкал и вбежал на крыльцо первым. Здесь стояли Павел и молоденький участковый, заполнявший какие-то бумаги. Заглянув в неосвещенные сени, Кузьма увидел, что прямо перед дверью в жилую комнату лежит продолговатый предмет, а вокруг все залито кровью. В комнате был страшный беспорядок: выпотрошены все шкафы, полки, ящики, расшвыряны вещи. 

– Ох, черт. А ты как тут оказался? – спросил он Павла. 

– Позвонили мне. 

– Санек? 

– Ну да. Ты как-то просил за ним присмотреть, помнишь? 

– Нет. 

– Просил… Вот, пригодилось бы. Извини. Опоздал я. Ограбили мужика, ну и… 

Приехал наряд полиции. Мужчины сурово посмотрели на Кузьму, но ничего не сказали. Потом еще машина. Оперативник начал лениво ковыряться в сенях. На труп скупо пролился электрический свет. 

– Ого, – сказал молодой полицейский, увидевший, возможно, убийство впервые. Ветераны поглядели на тело и не обнаружили ничего необыкновенного. 

– Выйдите-ка. 

Кузьма поначалу ощутил острый прилив адреналина, желание непременно что-то сделать, но постепенно это чувство притупилось. Он подумал, что всё происходящее, даже смерть Санька, на самом деле не стоит внимания, а что-то по-настоящему значительное вот-вот случится. Только не мог понять что. 

Тянулось время. Он безучастно смотрел в одну точку за плотной серо-оранжевой пеленой облаков, где летаргически долго висел задумчивый диск солнца, словно решая, хочет ли он действительно опуститься за горизонт. 

– Ты знал? – с подозрением спросил Павел. Кузьма вздрогнул. 

– О чем? 

– Ну, об этом… – Он мотнул головой в сторону дома. 

– Что? Нет, конечно! 

– А видно, что не удивился, – с легким раздражением сказал Павел, закуривая. 

– Дай мне тоже. 

Теперь оба курили, но разговор не ладился. Кузьма понимал, что Павел, как самый преданный из всех, ждет откровенности, а он не может ответить. 

– Дело не в этом. Что-то надвигается. 

– Ничего не понимаю, Кузьма. Это твои развлекаются или ты сам? 

– Они теперь не мои. 

– Я так и думал. Только Никита к тебе несколько дней назад ходил и вернулся очень веселым. 

– Ну и что? 

– Ну и то! Может, ты его надоумил? 

– С ума сошел?! 

В этот момент толпа заметно шелохнулась и посторонилась. По грунтовой дорожке к самому дому Санька подкатил «лексус» главы администрации. Такой тут был один, поэтому все сразу поняли, кто приехал. Женщина вылезла из машины и тут же уперлась разъяренным взглядом в Кузьму. 

– Отойдем, – велела она. 

Они не виделись с того дня, как она заезжала по поводу драки. Глава администрации прошла добрых два десятка шагов, потом резко повернулась к Кузьме. 

– Ну и?! – воскликнула она и вдруг зашлась бешеным кашлем, который разгорался с каждой секундой все сильнее. Было что-то жуткое в покрасневших слезящихся глазах маленькой пухлой женщины, пока приступ сгибал и разгибал ее. Она закрывала рот большим алым платком, но он увидел, когда наконец-то она разогнулась, что на ее ладонях и материи теперь кровь. 

– Болеете? – участливо спросил он. 

– Ты что здесь устраиваешь?! – остервенело рявкнула она, собрав остатки сил. – У меня на это времени нету, Кузя! Ну-ка объясняй, что это за хренотень между вами случилась? 

– А чего это вы со мной так? – огрызнулся Кузьма, закуривая. – Я тут не при делах. 

– Не при делах?! – прошипела глава администрации. – А я знаю, что при делах!.. Значит так! Если ты вдруг решил, что ты особенный, я тебе разъясняю: власть тут – вон они! – Она кивнула в сторону крыльца, где курили участковый и опер, взирая на собравшуюся у дома толпу с пастушьим безразличием. – И нам с тобой надо играть по их правилам, усек? 

– Я ни по чьим… 

Женщина вдруг схватила его за руку и заставила нагнуться к себе. Два маленьких воспаленных глаза впились в него, и он почувствовал дурной запах изо рта. Она хотела что-то сказать, но он избавился от ее цепкой ручонки и отстранился. 

– Отвяжись, Алла Романовна! Забыла, с кем… 

– Ты меня слушай, – топнула та ногой. – Слушай и на ус мотай, мудак. Звезда твоя и твои генералы тебя защищать не будут. Еще про тебя поговорят лето и забудут, как звали. Я тебя по-хорошему предупреждаю, запомни. И вот тогда они, – она ткнула пальцем почему-то в его грудь, – тебя закроют. Сначала яйца отрежут, потом дом отберут. У них схема целая. Или ты как думаешь? 

Кузьма молчал, слабо ухмыляясь. Ему не было страшно. 

– Твои кореша это сделали? 

– Не знаю. 

– А я знаю. В общем. Избавься от них нахер, и побыстрее. И сиди тише воды. Это последнее предупреждение, нового не будет. Летом слава твоя закончится. 

– Не закончится. 

– А я сказала, закончится! И ты закончишься! Если не наведешь тут порядок, как мне обещал! 

– Я тебе ничего не обещал! Разоралась тут! 

– Ты им дал почувствовать, что можно! Даже не выгнал отсюда! А теперь если их брать, то и твое имя запачкают – ты не подумал? Мы с тобой о чем договорились? Что ты решаешь тут с кавказцами и дальше сидишь тихо, пока не рассосется! А ты!.. 

Кузьма не помнил такого уговора, но решил не спорить. Он понимал, что женщина может иметь в виду нечто никогда не произнесенное – так часто делали политики Одесской республики, которых он ненавидел. Обида и злоба стали подступать к горлу. 

– В общем, так. Ты никому кроме армейки своей не сдался, а у них память короткая. Если хочешь тут кем-то быть, то либо решай со своими головорезами проблему. Сейчас же. Либо я им, – она опять ткнула в полицейских, – скажу, что ты ничего контролировать не в состоянии. И тогда они решат по-своему. А они решат.

– Их тут не будет, – процедил Кузьма, сделав глубокую затяжку и пустив дым поверх головы женщины; та снова закашлялась, но ненадолго. – Потому что так нельзя. А не потому что эти, – они качнул головой в сторону дома. – Я никого не боюсь. Я их каждого… – Он зло улыбнулся. 

Перед глазами ненадолго возник Санек – некрасиво распластанный в перевернутом вверх дном доме, в кровавой луже, с единственной ножевой раной – убийца пронзил сердце одним точным ударом. Кузьма не сомневался, что мог это сделать только солдат. 

– Все вы смелые, пока в участок не привезут. А оттуда все зайчиками выходят. Или трупами. Накосячишь – проверишь на себе! 

Не дожидаясь ответа, она ушла разговаривать с оперативником. Когда ветеран лениво вернулся к крыльцу, женщина показала на него оперативнику и громким шепотом сообщила: 

– Этот человек мне пообещал, что позаботится, чтоб тут больше такого не повторялось, ты видишь? 

– Вижу, – спокойно кивнул опер. 

– Предупреди, будь добр, Бориса Семеновича. Скажи, что этот разберется и обеспечит… а пока он разбирается, его трогать не нужно. Последний шанс ему, ладно? И вот их пока допрашивать не надо. Договоримся? Они армейские… 

Опер закатил глаза, но кивнул. 

 Смотри, Кузьма!.. – сказала она напоследок. – И вообще, чего ты тут трешься? Езжайте делать! 

Глава семнадцатая

Переселившись к Кузьме, Стрельцов проводил почти все утреннее и дневное время, купаясь в море, перемежая это чуткой полудремой на камнях. Он выбрал точку на побережье подальше от поселка: несколько валунов в три человеческих обхвата, выбеленных водой и солнцем, и гладких, как будто кто-то с любовью обтачивал их огромным инструментом, а потом выложил горстью на отмели. 

Дни казались Стрельцову одним бесконечным погружением в море, по которому он движется без отдыха много бессонных, сонливых часов, отдаляясь от суши и переходя в не изученное человечеством состояние. Прошло уже изрядно времени, а Марина больше не являлась – может быть, ее сожгло солнце второй половины мая, а может, сознание самого Стрельцова вычистил и освежил ветер, и он не умел больше усилием воли вызвать осязаемого призрака. Впрочем, он все еще слышал эхо ее смеха в волнах, видел улыбку в танцующих по глади отражениях солнца, ловил запах на собственной коже, пропитанной солью и любовью к умершей невесте. Теперь она, пожалуй, гораздо больше была в нем, чем раньше, и он не беспокоился, что не видит ее рядом. 

Стрельцов проверял холм, с которого, как полагал, за домом Кузьмы могли наблюдать наемники. Несколько ночей он сидел в засаде, но никто не появлялся. Возможно, убийцы чего-то выжидали, или какое-то дело отвлекло их, спугнула третья сила. Чутье ничего не подсказывало Стрельцову, но он не думал, что укры просто отступились, тем более теперь, когда Кузьма стал более уязвим в одиночестве, лишенный отряда. Бывало, наемники приходили за ветеранами прямо в их дома, минировали машины или добавляли в пищу яд, но в этом отношении Стрельцов был спокоен до тех пор, пока участок стерег Борька.

Катя приезжала к Кузьме несколько раз, но тот упрямо отсылал ее. Она просила Стрельцова о большом интервью, он медлил. Катя пыталась вернуть его во тьму военного прошлого, и хотя на словах играла в его игру: «Ты больше не солдат, тот человек, который нес смерть и горе, в прошлом», – он чувствовал, что Катю манит именно этот уставший и злой убийца. 

В последних числах мая настал день, который с самого утра показался Стрельцову отличным от прочих. Он встал не умиротворенным, как прежде, не ощутил сладостного мирного безразличия. С первых минут после пробуждения, еще во время зарядки, он уловил тревогу всюду вокруг: в покачивании сосновых ветвей под порывами ветра, в прикосновениях травы к босым стопам. 

Стрельцов надеялся, что кофе или скромный завтрак (он ел только творог или овсянку по утрам) помогут вернуть все на круги своя, но и пища была иной на вкус, не приносила радости. Со вчерашнего дня – дня убийства – установилась невыносимая жара, небо вычистилось от облаков и дымки, умылось спелым солнечным сиянием и стало кристально чистым. В восемь утра температура подобралась к тридцати. 

Стрельцов вышел на берег моря, к своим камням. Скинул рубашку, шорты, обувь, прыгнул в воду. Соленая прохлада приняла его. Он поспешил заплыть далеко в море, сегодня довольно безмятежное, – лег на волны, позволяя воде унести себя как можно дальше. Постепенно берег удалился настолько, что почти исчез из виду. Голову припекало, и Стрельцов понял, что природе ничего не стоит поглотить его и скрыть следы убийства. 

Он заработал руками, чтобы вернуться на сушу, но временами останавливался, и море начинало забирать его обратно. Усталость усиливалась, и вот уже вода отматывалась совсем медленно, как бы нехотя. Стрельцов подумал, что если умрет, от него останется совсем немногое: несколько десятков горюющих семей, чьих сыновей, братьев, отцов он убил; несколько десятков квадратных метров новенькой квартиры, подаренной государством за то, что он метко бил врага; полдесятка часов его речи на Катином диктофоне, вязнущая в смерти любовь к Марине. Пожалуй, и все. Ему страстно захотелось, чтобы осталось даже меньше, и он поплыл к берегу активнее, чтобы вернуться в Москву, продать поскорее квартиру, раздарить полученные деньги тем, кого убил, и обязательно помочь Кате написать об этой войне книгу – даже заставить ее, если придется. Эта книга должна существовать. 

Стрельцов добрался до берега к одиннадцати. К этой минуте все желания в нем погасли – телу лишь хотелось опереться на твердь и напитаться пресной водой. Его отнесло далеко в сторону, и он около полутора километров шел в одних плавках по отмели, чтобы вернуться к вещам. Его ждали Кузьма и Борька. 

– Чего такой хмурый, Профессор? 

– А? Да не, – Стрельцов улыбнулся, – просто задумался как следует. 

Он жадно припал к горлышку фляги. По виду Кузьмы он понял, что тот пришел не просто так и тоже почувствовал перемены. А может быть, стал их причиной. 

– Моего друга убили вчера, – сказал он, пока Стрельцов одевался. 

– Кто? 

– Мои. 

– Все? 

– Нет, двое. Я думаю, что двое. Теперь с ними надо что-то решать… И быстро. 

Стрельцов вспомнил, когда последний раз слышал такой голос. Это разговаривал не Кузьма. Над пляжем раздавался голос командира, который отдавал приказ. 

– Не-не. Стой. Я не буду, – поспешил сказать Стрельцов. 

Кузьма посмотрел на него хищно. 

– Ничего больше не умею! Всё оставил там! Не помню ни как собирать винтовку, ни как целиться... Слушай, Кузьма, почти полгода прошло. Всё. Забудь. Сочувствую твоей потере, надеюсь, полиция разберется. 

– Руки помнят, – тихо сказал тот.

Кажется, у него не было оружия, но Стрельцов понимал, что у Кузьмы достанет сил убить его голыми руками за неподчинение; да и мало ли он видел задушенных Кузьмой, забитых до смерти. Исход столкновения был предрешен, но Стрельцов знал, что соглашаться нельзя. Сколько раз, в дороге и уже по прибытии сюда, Марина предупреждала его… 

Он встал по стойке смирно, высоко поднял голову. Он готов был умереть. «Камнем ты это сделаешь или руками? Лучше, конечно, камнем, хватит одного удара, и тогда тело смогут привести в состояние, в котором не стыдно показаться матери, отцу… Они, возможно, единственные, кто вправе не чувствовать за меня стыд. Кое-что по-настоящему чистое во мне они действительно видели – то, что даже я не увидел». 

Однако Кузьма не спешил вставать. Он испытующе смотрел на своего бывшего снайпера. В нем тоже не сразу проснулась память. Многое он забыл в госпитале. Рана располагала: сильно контуженного, его еле откачали, еле выковыряли пять разворотивших грудь и ключицу осколков – он вполне заслужил право на беспамятство. Что еще важнее (об этом знал только Стрельцов, потому что был там, когда Кузьма должен был истечь кровью и умереть), командир не стонал, хотя еще несколько минут оставался в сознании, не звал никого, а просто лежал и испускал дух. Каждый вздох давался с трудом, однако умирал он с достоинством и в некотором смысле заслужил, чтобы кое-что забыть. 

– Только мы с тобой знаем, да? – усмехнулся Кузьма. Стрельцов понурил голову. – Ну и чего ж ты вытащил меня тогда? 

– Я всех вытаскивал. Мне было все равно кого спасать. 

– Неправда. Только меня ты и вытащил. 

Стрельцов вспомнил комнату, заваленную телами. Почти все были еще живы, стонали, истекая кровью. Пленный спрятал в рукаве связку из трех гранат и уронил ее в комнате, где собрались остатки отряда Кузьмы. Сколько бы Стрельцов ни возвращался в тот день, он не мог понять, как Кузьма вынес всю ту боль, кровь и выжил. Стрельцов тащил его на себе, чтобы предъявить в госпитале труп героя, но… 

– Я никому не сказал, и ты никому не говорил, да? – уточнил Кузьма. 

– Что тут говорить, – Стрельцов пожал плечами. 

Тогда он никого не рассматривал, но теперь развороченные лица всплыли в памяти остро, подробно – он мог разглядеть каждого солдата, каждую деталь, и ни один из умерших не хотел легко отпускать его. Каждый вставал, демонстрировал покалеченные руки, ноги, головы. Стрельцов невольно заплакал, понимая, что каждый из них был любимым ребенком своей мамы, центром и смыслом ее жизни, и всех этих людей он разорвал на части в той комнате, а спас зачем-то лишь того единственного, кого не было жалко. 

– Очень тупо с твоей стороны. Тупее только приехать сюда. Вот чего ты ждал? Что я не вспомню? Или что прощу?

Стрельцов опустил взгляд. Спросить бы у того солдата, который решался на это: чего действительно он хочет, почему зло так манит его, почему месть за Марину для него важнее чести и дружбы? 

– Предатель ты, – холодно сказал Кузьма. – И если ты думаешь, что меня вытащил и я поэтому прощу тебя, то зря. Я знаю, чего ты приехал. Знаю, почему целыми днями сидишь в море, а от меня нычишься в моем же доме. Так вот, да, пора возвращать должок. Ты же знал, что я за этим тебя звал. И ты приехал. Ну давай. Скажи. Откуда у него оказались гранаты? Ты же его вел, ты обыскивал! Как ты мог не заметить? Ты им в жопу должен был залезать, чтобы удостовериться! 

Солнце достигало зенита, жгло прямым лучом, проникало в мысли, растапливало беспокойство и страхи легко, словно сливочное масло. От солнца не было спасения, как не было спасения от растекавшихся по сознанию Стрельцова лиц и голосов войны. Все романтические мысли оставили его. Не было никакого приказа общества, никакого голоса свыше, никакой причины. Он пошел туда, потому что хотел, и убивал, потому что мог. Он ничем не выторговал себе права просто уйти с этой войны, когда пожелает. Ни разу он не был серьезно ранен или даже контужен, при этом все в отряде погибли, включая Марину и остальных, кого он любил или не любил. Смерть и боль обошли предателя, будто для войны его не существовало. И устами командира, тоже оставшегося в живых вопреки всему, люди, которых он погубил, просто произносят очередной неизбежный приказ. Видел пару недель назад странный сон, – сказал Кузьма после долгой паузы. – В конце было, будто я превращаюсь в собаку. В Борьку. 

Пес услышал свое имя и навострил уши, однако оно было произнесено непривычным тоном, и он не знал, как реагировать.

– Не шуми, Борька, я рассказываю. Это был только наполовину сон, а наполовину это уже случилось, – продолжил Кузьма, думая над каждым словом. – Я вернулся с войны и узнал, что, если буду делать что хочу, мне придется воевать тут.

– Ты ее с собой принес, – сказал Стрельцов, но Кузьма не услышал. Он продолжал рассказывать про видение, настигшее его за мгновение до того, как он уничтожил бы Максима. 

– Придется убивать, и опять всё по военному времени. Мир никогда не наступит. Будут вечно только враги и не враги, даже тут, в моем Крае. И врагов намного больше. Кто у меня из друзей?.. Мои – и то враги, понимаешь? Я должен убить их, чтобы меня никто не останавливал. В доме надо сделать крепость, куда никто чужой не войдет. Им там не место, они тоже должны исчезнуть. И вот я в бреду шастаю по дому и убиваю их: Галину, Полю, Петровича, Максима, тебя – всех, кто есть в доме, кроме пса. Даже кур. Потом выхожу и бросаюсь в огонь. Другого бы он сжег, но я выдерживаю. Меня уже обожгло раньше, мне больше не больно, я умираю без боли и чувствую только ненависть. А потом моя душа перетекает вот – в него, – он показал на пса, – и уходит куда-то. 

Стрельцов погладил Борьку. Тот глядел на людей и сознавал скудным песьим умом, что те ведут большой разговор, в котором и он принимает участие. 

– Помоги мне этого не допустить, – вдруг попросил Кузьма, сжимая кисть Стрельцова. Они смотрели в глаза друг другу. Что-то вполне человеческое еще удерживало командира на этом свете. 

– Это Вальхалла, Кузьма, – пояснил Стрельцов, – всем великим воинам туда дорога. Можно только отсрочить.

– Чего-чего это? – смутился Кузьма. 

– Загробное пристанище воинов. Всем суждено туда попадать после смерти. Видимо, тебя туда перенесет Борька. Это называется валькирия. Может принять любой облик. Это скандинавская мифология. 

– Но я бы не хотел до этого доводить, – Кузьма потупил взгляд. – Дочка моя… 

– Да не убьешь ты никого, прекрати! – Стрельцов высвободил руку. 

– Откуда тебе знать? Если я чую ярость и ненависть в себе, если они текут во мне вместо крови. Ты единственный, кто видел… 

– Единственный живой, кто видел, – мрачно поправил Стрельцов. 

– Какая разница. Ты видел. Ты понимаешь, что я могу. 

– Да.

– Никто не понимает. Они просто не могут понять, что я могу, – сказал Кузьма. – Главная по поселку меня пугает, но пугает не тем. Поэтому ты должен сделать, а то я все тут уничтожу. Помоги мне. 

Стрельцову очень хотелось отказаться, послать его к черту, возразить… 

– Ты герой этой войны. 

– Да. 

– Они собираются поднять тебя на свои знамена. Как только об этом можно будет громко говорить. Им нужна твоя слава, подвиг. Никто не знает, что там было и есть на самом деле. Но потом они могут и запросто избавиться от тебя. Им выгодно, что войну никто не видел. 

– Она хочет увидеть, – усмехнулся Кузьма. – Эта московская дурочка. По-твоему, чего она до сих пор тут ошивается? – Он улыбнулся, словно приглашая Стрельцова в следующее, последнее воспоминание, которое тот почти вымарал. 

– На тебя запала. 

– Не. Я для нее старый. Ты вот в самый раз. И она хочет увидеть войну. Я сразу это заметил… Предложи ей побыть наводчицей. Тебе же не впервой, Профессор. 

– Нет! – Стрельцов попятился к морю. 

– Предложи. Не уговаривай. Сам увидишь. – Кузьма усмехнулся. Хоть он был и простой человек, но Стрельцов знал, что в людях командир ошибается редко. – Тебя тут никто не знает. Ты как призрак, кто-то что-то слышал, и только. Два выстрела – и ты исчезнешь. А если пойду я, представляешь, сколько будет крови? Попроси ее помочь. Помнишь, как ты попросил Марину? 

Стрельцов помрачнел. Память о том вечере, когда он просьбами, уговорами, угрозами увлек Марину туда, откуда она никогда не вернется, высунулась из холодной черноты... Нет! Он не мог этого сделать. Это был Кузьма! Только он, только его проклятый приказ, больше ничего. 

– …Когда все сделаете, считай, я простил. 

Стрельцов знал, что это не просьба. Отказ не будет принят. Никого, кроме них, тут нет, а Борька всегда будет на стороне хозяина. 

– За тобой все еще долг, – повторил командир. Стрельцов понял, что иного пути не существует. Если Кузьма просто убьет его здесь, это не решит ничего. Он не хотел умирать виновным. 

Поняв, что он соглашается, Кузьма добавил: 

– Она их знает. Никиту и Егора. Скажи, чтобы встретилась с обоими. 

– Они же не идиоты. Будут ждать, что ты придешь. 

– Это я уже продумал. Меня Паша прикроет. В это время я буду с ним. А про тебя они не знают. 

Стрельцов промолчал.

– А если все-таки я не выдержу, – вдруг Кузьма заговорил тем прерывающимся голосом, каким говорил про сон, – если не выдержу… то возьми Борьку. Мне кажется, я в него переселюсь, как было во сне. 

– Нет, Кузьма, переселиться можно только в новорожденное существо. А тебе вообще дорога в зал воинов. И мне. Ну, если бы это все существовало. 

– Да все равно возьми, хороший же пес! – Кузьма потрепал Борьку. – Никому он не нужен тут, кроме меня. 

Помолчав, он добавил:

– Ну ладно. Позагорай еще. И отправляйся выполнять. 

Вечером Стрельцов побрился, надел свою лучшую одежду, отыскал в доме одеколон и воспользовался. Чувствовал себя нелепо, но не придумал ничего лучше. Кузьма наотрез отказался идти с ним. Стрельцову казалось это опрометчивым, ведь Катя могла и не согласиться, но командир пребывал в твердой уверенности, что она все сделает. 

Они встретились на набережной. Катя была в рубашке с высоким воротом и строгих брюках. Стрельцов нежно обнял ее и предложил уйти куда-нибудь, потому что почувствовал (и это была правда), что кто-то снова наблюдает. 

В этот раз наблюдатель не бросился за ними в погоню. Стрельцов решил, что к ним присмотрелись, но не последовали. Поэтому вскоре он перестал торопиться и, когда вошли в сквер, предложил Кате свой локоть и зашагал прогулочным шагом. 

– У нас что, свидание? – удивилась девушка. 

– Давно пора. Имеешь что-то против? 

– Я всегда готова ко всему, – сказала она, улыбаясь. – Но мне бы задать еще пару вопросов… 

Он устало поднял глаза к белой яркой луне:

– Можешь хоть раз пройтись со мной, ничего не выпытывая?

– Я думала, тебе нравится рассказывать. 

– Мне? Ненавижу! Ты каждый раз возвращаешь меня туда. А ведь ты знаешь, что я там потерял. 

Стрельцов остановился и вытащил фото из внутреннего кармана кашемирового пиджака, одолженного в доме Кузьмы. 

– Вот, – сказал он, – никому не показывал. Это Марина. Самая смелая девушка из всех, кого я знал. 

Катя внимательно изучила снимок.

– А почему не на телефоне? – спросила она. 

– Я люблю, чтобы фото было на бумаге. 

Они пошли дальше. Катя крепче держала его локоть. 

– А это ее последнее фото. Она погибла через девять дней. 

– Кузьма знал, что это опасно? Отправлять вас туда? 

– Да.

– И знал, что скоро вы собирались уехать в Россию? 

– Да. 

– Ты, должно быть, чертовски зол на него…

– Ты в курсе, что из его отряда сейчас на гражданке, по крайней мере, как мне известно, только я один жив и здоров? Остальные, кто знал Кузьму лично, вернулись в цинковых гробах или, кто пережил вокзал, – тяжелыми калеками.

– Ну, эту информацию довольно трудно подтвердить, но да, я заметила, что о нем почти не найти свидетельств, так сказать, непосредственных очевидцев… 

– Марина бы тебе многое рассказала. Она видела его гораздо лучше, чем я, гораздо лучше понимала, кто он такой. 

– А сейчас ты тоже понял? – Катя смотрела по-настоящему заинтересованно. 

Стрельцов подумал, что момент подходящий, и остановился: они одни, вечер теплый, воздух переполнен морем, цветами, звоном цикад – и тайной. Он смотрел на Катю завороженно несколько секунд. Это было трудно – не делать вид, а действительно заставить себя почувствовать то, что испытывают обыкновенные люди при виде желанной женщины. Он стал искать в этом поэзию и без труда нашел. Дело пошло проще: Стрельцов последовал за лунным светом, зыбко колеблющемся на ее лице, шее, за ее запахом: смесь удивления, тревоги, возбуждения и самодовольства… Не так мало, чтобы влюбиться хоть на несколько мгновений. 

Пауза затягивалась, и наконец стало казаться, что он на самом деле хочет ее. Он качнулся, словно отшатываясь, но Катя, сама не замечая, притянула его немного к себе, зараженная любопытством. Стрельцов наклонился к ее губам. Катя позволила ему поцеловать себя, но не ответила.

– Так странно, – сказала она, по обыкновению поправляя волосы. 

– Что странно? – Он взял ее за руку. 

– Ты говоришь про одно… но это вызывает другие чувства. Говоришь про свою… Как ты вообще находишь силы произносить ее имя? 

– Она – жертва той неправды, о которой ты постоянно расспрашиваешь и рассуждаешь. Она была смелая. 

– Она была из России? 

– Нет, ты что. Она была из местных. Присоединилась к нам. 

– Твоя наводчица, да? – азартно спросила Катя.

– Ну, не совсем так, как ты это представляешь, но да. Это скучно рассказывать, но вообще… Хочешь побыть на ее месте? 

Журналистка встала как вкопанная. 

– Хочешь, чтобы я поехала туда? 

– Туда? Ну что ты, зачем! Ты совсем другая, а там опасно, я же не сумасшедший. Но мы можем разыграть это здесь. Хочешь? 

– Как это? О чем ты? 

– Я тебе покажу. 

Они вышли обратно на улицы поселка, и Стрельцов направился туда, где Кузьмой была оставлена для него машина. В багажнике старой пыльной «Волги» лежала винтовка. Он не знал, как командир раздобыл ее. Однако именно она должна была решить дело. 

Стрельцов открыл чемодан и принялся неспешно собирать оружие. Его движения были легкими, но могущественными: он приводил в готовность рабочий инструмент. Он действовал уверенно, со знанием дела, позволяя рассмотреть свою работу. Катя стояла как зачарованная. Когда он прикрепил оптический прицел, то направил дуло на отдаленную цель в конце улицы и предложил ей посмотреть. Катя нагнулась, пытаясь лицом упереться в оптику. Стрельцов поправил ее. 

– Ого. 

– Что «ого»? Ничего же не видно, – усмехнулся он. 

– Ну, кое-что видно. 

– Побудешь моей наводчицей? Только ты будешь не рядом со мной, а в поле, хорошо? Будешь вести цель, а я буду целиться. 

– Ты кого-то убьешь? – испугалась Катя. 

– Нет, ты что. Конечно, нет. Но ты побудешь как там, понимаешь? Мы так делали: Марина приходила в укрскую часть города и вела меня. Она говорила на ихнем и легко сходила за свою. 

– И ты просто смотрел, как она рискует жизнью?! 

– Да, – спокойно ответил Стрельцов. 

– Почему?! 

– Потому что это война. 

Он угадал, что это произведет впечатление. 

– Никаких шуток. Хочешь попробовать? 

– Откуда ты это взял? 

– Как откуда? С собой привез. Это моя. 

– Да? Зачем? Это же не твоя машина, – Катя насторожилась. 

– А тут я припрятал. Она давно здесь стоит. Я же не могу прятать это в доме Кузьмы. 

– Хочешь сказать, тут целый месяц оружие лежит? 

Стрельцов пожал плечами, начал разбирать винтовку. Делал он это так же неспешно и красиво. 

– Не хочешь как хочешь. – Он улыбнулся, захлопывая чемодан, а затем багажник. – Хотел тебя порадовать. Я же вижу, какая ты любопытная.

– Разве тебе не будет это… неприятно? Ведь ты смотрел за своей девушкой в эту оптику, прямо накануне того, как…

– Катя, – он осторожно взял ее за плечи, – я не думал, что когда-либо с кем-либо смогу говорить про тот день, про те чувства. Но ты… совсем другая, не как остальные. Ты пытаешься понять… И тебе действительно важно докопаться до правды, это я тоже чувствую. Благодаря таким, как ты, мы не будем исчезнувшими. У нас будет свое маленькое место в истории. По крайней мере у меня, у Кузьмы, у Марины.

Катя молчала. 

– Поэтому я просто подумал, что могу чем-то отплатить тебе, дать почувствовать это. Не догадываться, как оно, а побывать там со мной. Как ты возвращаешь меня к миру, к тому, чтобы снова быть человеком… так и я могу отвести тебя в зал воинов, – он улыбнулся, подумал про себя: «Если не сработает, дело затянется. Придется встречаться, полоскать ей мозги. Проще выследить цели и…» 

– Я хочу, – твердо сказала Катя. – Мне интересно! Спасибо тебе. 

– Это тебе спасибо. Говорю же, я никогда не думал, что кто-то…

Она остановила его, и Стрельцов сам не понял, как они начали целоваться. Теперь Катя не избегала объятий, ее движения были страстными, полными желания, которое он давно дразнил в ней. 

– Ты же не будешь никого убивать? Точно? – много позже спросила она с улыбкой, но в ее голосе еще было напряжение. 

– Конечно, не буду. Сама знаешь: тот я остался на войне. Я не Кузьма. У меня и патронов нет, – он улыбнулся. – Могу даже тебе видео снять с той стороны. Увидишь, как всё выглядит глазами снайпера. 

– Еще одна твоя игра? 

– Ты тоже любишь игры, я знаю, – сказал он, проводя по ее волосам. 

– Да… Ладно, хорошо. Это может быть интересно. 

Катя широко улыбнулась. Стрельцов коснулся кончика ее носа. 

– Ого, да ты замерзла, иди скорее сюда. 

Он притянул ее миниатюрное тело к себе, обнял, пряча в полах пиджака. Они стояли, раскачиваясь рядом с машиной, потом Катя промурлыкала, что ей понравилось, как он ее целовал, и Стрельцов наклонился к ней снова. 

Глава восемнадцатая 

Спустя три дня Стрельцов вернулся на войну. Он лежал на чердаке полузаброшенного дома и глядел в оптический прицел. Край простирался перед ним.

– Ну вот, Марина, я побыл человеком, и снова мне снится сон, что я солдат на войне, – сказал он. 

Вокруг была чернота, свет сочился только из узкого, как бойница, окошка. Там, в предвечернем тепле, трое встретились у входа в гостиницу и пошли прогуляться. 

У Стрельцова было феноменально острое зрение или фантазия. Он видел, или по крайней мере думал, что видит, улыбки людей, сверкающие глаза, завораживающе плавные Катины движения. Она позировала ему, и ей это нравилось. Три дня он провел, зачем-то влюбляя ее в себя, хотя по сути ничего особенного не делал. Просто снова стал солдатом, которому снится, что он обычный человек; а она тут же потянулась к мужчине, обезоружившему себя перед ней. Но теперь наступал момент истины – война. 

– Или я дух, витающий с воплем над руинами города, разносящий единственную весть: «Все погибло!» – и мне на секунду мерещится, что где-то есть мир и покой, и я рвусь сквозь мембрану пространства, чтобы проникнуть в него? 

– Стрел, перестань, а? – устало попросила Марина. Ее голос прозвучал впервые за много дней, но он не удивился. Может быть, он подчинился Кузьме, только чтобы она пришла. – Что ты профессора включаешь? Не тот момент. Всё как я и думала…

Он не отрывал глаза от прицела. На чердаке было сыро после вчерашнего дождя. Бездомная кошка взобралась ему на спину, вылизывалась; пахло мочой и прелой древесиной. В соседнем помещении, за трухлявой чердачной перегородкой, не догадываясь о его присутствии, сидели двое героиновых наркоманов. 

Марина стала оплетать его тело и сознание, как лиана, и Стрельцов почувствовал сладкую, предубийственную истому. Он перевел прицел в сторону и в нескольких кварталах от гостиницы нашел Кузьму, который в сопровождении Павла, на виду у всех, давал интервью армейской газете, делавшей большой материал в честь предстоящего награждения, запланированного на следующие выходные. Тогда же предполагался приезд генерала, который произнесет речь. Кузьма был одет празднично, держал голову высоко, а спину прямо, и часто кивал, выслушивая вопросы двух пожилых газетчиков. 

– Стрел, может, плюнешь на всё и убьем его? – игриво предложила Марина. 

– Ты порядочно рехнулась там, да? 

– В загробном-то мире? – возник какой-то третий голос. – В Вальхалле? 

– Ты перестрелял бы всех, да? Как в тот день? – добавил четвертый. 

– Врешь, не было того дня! – ответил Стрельцов, снова отыскивая Катю и ее сопровождающих. Они с Никитой и Егором шли по аллее, ведущей от гостиницы к острому выступающему в море утесу, который венчала нарядная белая беседка. Любимое место туристов – отсюда можно было снять закат или просто насладиться видом моря.

– Здесь они рассядутся, и ты их по очереди шлепнешь, – сладко прошептала Марина в самое ухо. – Возбуждаешься? – еще тише шепнула она. – Вспоминаешь?.. 

– Разве забыл, как перестрелял всех? Ни одного патрона мимо, – снова говорил незнакомый третий голос. 

– Да-да, там было много народу, и ты просто стрелял. 

– Только вы двое знаете: это его надо убить! – Мрачная неведомая сила дернула прицел Стрельцова в сторону, и он увидел сердце Кузьмы. Он был уверен, что точно знает точку на широкой груди великана, куда надо выстрелить. По пальцу, лежавшему на спусковом крючке, пробежал крохотный разряд тока. 

– Ты так хочешь кончить его, правда? – спросила Марина. Она была еще ближе, уже наполовину проникла в него. Кошка встревоженно озиралась, чувствуя, что человек двоится, но не могла понять, что происходит. Она зашипела на невидимую девушку.

– Если он умрет, – сказал третий голос, – то никто не будет знать. 

– Марина исчезнет. Ты будешь молчать. А Кузьма будет мертв, – сказал еще кто-то. Его голос прозвучал как эхо, пробивая сырые стены, застревая в ветхих перекрытиях. Он подхватывал Стрельцова, уносил его из тесноты на холодный простор одиночества – на дорогу в пристанище воинов. Наркоманы почуяли неладное и завозились за стенкой. 

Исчезли запахи и низменные желания тела: трахнуть, помочиться, поесть – Стрельцов колебался, схваченный и зачарованный незнакомым голосом, который обещал долгожданную свободу и искупление. 

– Представь: никто не будет знать. Твоя вина исчезнет. Тайна… – шептал голос. 

– А Катя? 

– А что Катя? Она же ничего не знает, – голос удивился, заставляя переместить прицел в сторону беседки. Снайпер лежал в вакууме – единственное, что он видел, это крошечная лазейка в мир живых. 

– Нет, я не смогу, – сказала Марина. – Не смогу так поступить с девушкой. 

Бровь Стрельцова пропиталась кровью и потом. Он осторожно вытер лицо. Все голоса умолкли, кошка заскучала и ушла, наркоманы успокоились и продолжили сидеть неподвижно. Вдруг он понял, что Кузьма не взял с собой Борьку. Дурной знак – с псом расставаться ему нельзя, иначе куда перетечет душа командира, если он пристрелит его? 

Стрельцов снова целился в сердце командира. Одно крохотное движение, и он мог полностью освободиться. Дьявол плясал в его душе: можно заполучить всё и не погибнуть. Можно поиметь красотку, деньги, славу, свободу. И не расплачиваться. 

– Я убью их всех и не заплачу, – сказал какой-то новый голос. 

Марина, будто собрав силы из окружающей сырости и полутьмы, обрушилась на него новым натиском, вонзилась в сознание рысьими когтями: 

– Ну все, сукин сын, решай: его ты шавка или моя? Кому служишь?! Решай! Это не он затащил нас туда! Это все ты! Ты соблазнил меня, потащил за собой на смерть! Ты и твое чертово «чувство долга»! Или ты думал, я дам тебе забыть? Отдавай теперь мне долг, отдавай! 

Он опять увидел ее, окруженную, идущую на смерть. Укры мучительно убивают ее, но он не ускоряет ее конец, просто смотрит на будущие страдания женщины, которой признавался в любви. Марина стонет, жизнь медленно утекает из нее, но человеческое тело сильно, оно выносит новую и новую секунду пытки, и смерть растягивается, поглощая город, на который падает град из пламени, пока никому нет дела. 

Голоса убеждают покончить с ее мучениями, но Стрельцов бездействует. Он знает, что она должна умереть, но не может убить, его сердце просто не в силах взять это в себя. Он плачет, ненавидит себя за слабость, за то, что подверг Марину смертельному риску, проиграл, остался жить, остался служить Кузьме. 

Он снова видит наводчицу, и сердце его колотится от смеси восторга, ревности и ярости. Он видит, как Никита подсаживается к Кате вплотную, убирает ей локон волос за ушко, приобнимает. Катя смеется и пытается отстраниться, но парень продолжает держать ее. Он ничем не отличается от врага – он тоже должен умереть, а человеком уже быть перестал. Стрельцов приговаривает его без колебаний, но вот незадача: он боится задеть девушку. Он не может позволить еще одной женщине, поверившей ему, умереть. К тому же – все голоса соединяются в один – она должна написать книгу! Некому будет сказать правду о Кузьме, если она умрет. Весь остальной отряд уничтожен. 

Они умирают в той комнате, куда привели пытать укра, и только Стрельцов и Кузьма знают, кто позволил пленнику пронести гранаты. Плата за Марину: они умирают, один за другим, в страшных муках, а он спасает только того, кого на самом деле мечтал бы уничтожить. Кузьма хрипит в его руках – все его жилы напрягаются, повинуясь отчаянному желанию жизни; валькирия терпеливо ждет у входа в комнату, но только Стрельцову решать. 

Чувство всесилия охватывает его. Он убил стольких людей – и полностью свободен. Рассерженные призраки не преследуют его. Разве что Марина стелется следом – одна из бесчисленных жертв его ошибок и жестокости, – но ему наплевать, она делает его сильнее. Пусть тоскливо стоит рядом, если хочет, – он просто будет жить дальше. Никто не был так велик, как он, ведь расплаты не будет. Люди почему-то называют выжившего Кузьму героем, а Стрельцова – спасителя героя, – незаметно отправляют домой, тихонько дают квартиру и списывают в утиль. Он чувствует несправедливость, но не беспокоится. Он знает, что придет час, и он будет убивать командира еще раз. 

– Я не могу простить тебе ее! Не могу, Кузьма! – Его зубы лязгают в ночи. Он шипит, извивается в углу, как змей, но сослуживцы терпят – обычное дело. 

Во сне он бессчетное число раз повторяет: «Кузьма», – но в голове имя преображается и звучит на тайном языке демонов: «Война, война, война!..» «Кузьма…» «Война…» – валькирия вздергивает голову и кивает с насмешкой. Это должно быть уничтожено. 

Он снова в прошлом. Он солдат – видит, как умирают другие, и курит сигарету, в комнате стонут люди. Он отдал этой войне Марину, а кого отдали они? Убедившись, что никто не выживет, Стрельцов спасает только чудовище, тащит растерзанное тело наружу, запихивает в машину, едет в госпиталь по испепеленному, стонущему городу. Его последний подвиг: вернуть родине тело героя русского мира, принявшего смерть вместе со своим отрядом. Никто не верил, что можно пережить такие раны, такое количество крови… и когда Стрельцов услышал, что командир будет жить, он остолбенел, выронил изо рта сигарету. «Все воины, а тем более такие, как Кузьма, должны погибать в бою», – гневно молвила ему валькирия через это чудо. 

Все будут думать, что он сломанный: несчастный влюбленный, чья девушка умерла за месяц до демобилизации; чей отряд подорвал пленный-камикадзе. Все будут считать его жертвой этой войны, даже человек в нем. И только Кузьма, чудом живой, будет знать правду. Их новая встреча неизбежна. Стрельцов легко прощается с фронтом, зная, что вернется на войну, за своим командиром. Тот сам призовет его, когда очнется, передаст послание через полковника Серова: «Приезжай в гости, в Край», – и втянет обратно в бой, который для воина не заканчивается ничем, кроме Вальхаллы. 

«Удивительно… – думает он, глядя на человека в оптический прицел. – Тают секунды, но никто, кроме меня, не знает, что они последние». 

На Край ложатся первые сумерки. Время выстрела близко, ненависть густеет и завладевает воздухом, которым дышат выжившие. 

Кузьма все еще давал интервью, когда у него начал надрываться телефон. 

– Ох, как же его выключить, – занервничал он, тыча в экран. Газетчики терпеливо ждали, но звонки повторялись снова и снова. 

– Ответьте, ничего страшного. Вдруг что-то важное. 

– Хорошо. Алло?! 

– Але, Кузьма, – сказал Стрельцов. – У нас проблема. Одного я того… а второй, с протезом, жив. 

– Как?! – Кузьма вскочил, забывая, что он не один. Павел встревоженно посмотрел на него и поспешил занять журналистов разговором, пока ветеран вышел с веранды кафе на улицу. 

– Стрел, ты что, промазал?! 

– Да нет. Пацан не промах. Сообразил и успел спрятаться за девчонку. 

– Черт! 

– А сейчас утащил ее в гостиницу, и я думаю, он оттуда уже не выйдет. 

– Черт! Черт! – повторил Кузьма. Его трясло от гнева. – Катюха как? 

– Была жива, когда они зашли в гостиницу. 

– Надо за ними! 

– Нельзя. Кто-то следит. 

– Кто? Слушай, мне не до твоих глюков. Так, я иду туда! Встретимся у входа! 

– Нет, Кузьма! Кто-то видел меня, нельзя туда! Я сваливаю. 

– Ты охренел?! – взревел Кузьма. – Выполняй приказ! 

– Прости, но это не игры, – Стрельцов говорил спокойно. – Надо уходить. Тебе тоже. Я почти уверен, это укры, которые за нами охотятся. 

– Да никто за нами не охотится здесь! А тебя вообще считают мертвым! 

– Тогда тем более будь осторожен. Для них только ты живой. 

Стрельцов сбросил вызов и избавился от телефона. 

Кузьма забыл об интервью и отправился к машине. Он бросил в салон неудобный, сковывающий движения пиджак и закатал рукава рубашки. Решил идти пешком – всего десять минут вниз по улице. По плану у него не должно было быть с собой оружия, но он-то знал, что может и голыми руками убить кого угодно. Давно копившаяся, подавляемая ярость подошла к самому горлу и перехватила дыхание. Отчасти он был рад, что Стрельцов провалил дело и теперь он сам закончит – было что-то неправильное в том, чтобы с тараканами разбирались другие вместо него. 

– Теперь все будет как надо! – прорычал он Павлу, который догнал его. 

– Кузьма! Спятил?! Тебя же посадят! 

– Никто меня не посадит, – отмахнулся тот. – Все, уйди, не мешай! – Ему пришлось оттолкнуть товарища, который преграждал путь. Пожилые журналисты стояли у входа в кафе и удивленно смотрели им вслед. – Прикрой меня перед ними! 

– Кузьма, возьми себя в руки. 

– Я Катьку ему не отдам. Он моего Санька убил, я, по-твоему, это так оставлю?! 

– Стой! – крикнул Павел, но больше не пытался ничего предпринять. 

Кузьма спускался вниз по улице. Движения его стали плавными, потому что теперь он чувствовал уверенность, понимание того, что делает. 

– Ничего нельзя доверить этим щенкам! Всё надо самому, – ворчал он. 

Солнце взорвалось за облаками над морской далью, и огромное пространство над водой сделалось надрывно-кровавым. Возле гостиницы стояли машина «скорой» и полиция, но все были слишком заняты трупом Егора, который с простреленной головой лежал в паре сотен метров отсюда, и не обратили на Кузьму внимания. Оказавшись в пустом холле, Кузьма окончательно уверился, что сделает дело быстро и без последствий. В гостинице по-прежнему было мало туристов, поэтому он не встретил ни души, пока шагал к лифтам. Никого не было и на Катином этаже. 

Не раздумывая, Кузьма выбил дверь.

Никита поджидал его. Кузьма ушел из-под удара ножом, потом из-под второго, поймал запястье – и любому другому успел бы сломать его, загнув кисть внутрь, но Никита ухитрился выскользнуть, теряя оружие.

– Руками – помнишь, я обещал? 

– Кузьма! – крикнул Никита, отступая. – Так ты нас отблагодарил? Я тебе жизнь спас в Одессе! 

– Ах ты мразь! Санька моего убил и думал всё?! 

– Спятил? Это не я! 

– Врешь! Вижу, что врешь! 

Кузьма бросился на него, опрокинул, разбив при этом стеклянный журнальный столик, замахнулся, чтобы прикончить одним ударом, но Никита свободной здоровой рукой схватил упавшую на пол пепельницу и расколол об висок Кузьмы. В глазах на мгновение потемнело, Кузьма пропустил несколько ударов. На ковер закапала кровь.

Теперь уже Никита был сверху, рычал, бил Кузьму по лицу. Тот не чувствовал боли, но что-то покачнулось в сознании, и он все не мог сообразить, где находится и что происходит, пока не услышал возглас Кати: 

– Нет, Кузьма! Вставай, вставай! 

– Заткнись, сука! – заорал Никита, оборачиваясь. – Ты следующая, поняла? 

За эти пару секунд Кузьма пришел в себя и остановил очередной удар здоровой руки. Он заломил ее и медленно, с большим усилием стянул с себя противника, взгромоздился ему на спину, придавил к ковру. 

– Нет, Кузьма, не надо! – закричала Катя. 

Кузьма сломал парню руку и стал душить.

Никита хрипел, извивался, дергал ногами, но теперь, лишившись здоровой руки, он был обречен. Кузьма капканом сдавил ему глотку и продержал сколько было нужно. Протезом Никита силился зачерпнуть что-нибудь для спасения, вдавливал мелкие осколки в ковер, но вот остановился. 

Никита был мертв, но Кузьма продолжал держать его, издавая низкий утробный рев. Из раненой головы по-прежнему сочилась кровь. Наконец Катя подбежала, вцепилась в его руки, он почувствовал ее запах и опомнился. 

– Ну вот и все… Получил?! – Кузьма поднялся, качаясь. 

Теперь он чувствовал острую боль в голове и стал приходить в себя. Его взгляд лег на Катю. 

Та поняла, что Никита убит, остолбенела и теперь глядела на Кузьму снизу вверх с немым изумлением. 

– Какая же ты тупая! – сказал он, но Катя не услышала. 

Когда она очнулась, то горько заплакала. Она еще не понимала, но нечто ужасное забрало ее – то, о чем предупреждал Стрельцов, а она никогда не верила по-настоящему, что это существует. Кругом были осколки, кровь, опрокинутая мебель. 

– Это все ты! – рявкнул Кузьма. – Не реви теперь! Если бы не ты, ничего бы не было!.. Приехала жопой трясти, мужикам мешать дело делать! Если б не ты, все бы нормально оставалось! Рассорила нас! 

– Я не, я… – хватая ртом воздух, Катя пыталась ответить, но рыдания душили ее, – …не виновата! Я ничего не сделала… 

Ее жалкий, надломленный вид окончательно вывел Кузьму из себя. 

– Хотела войны – получай!.. – он осекся. 

Теперь терять было нечего. Он понял: давно надо было возвращаться. Другого пути нет. Только на войне он чувствовал себя настоящим мужчиной, победителем, человеком. Он вспомнил Полину и ее ухажера, свое колебание, сомнение, унижение – ночь, когда жалкая картинка и слова девчонки заставили его передумать и не сделать необходимого. Больше это не повторится. Видение утратило над ним власть. 

Все встало на места. Он понял, отчего чувствовал себя неловко, неуверенно во всем, что делал, почему было так обидно и неприятно находиться в родном поселке, в родном доме, в родной семье. Он знал теперь: они все должны исчезнуть, а он – вернуться. 

– Сука! – прохрипел он, опять вспомнив Полину. Никто и ничто не остановит его снова, не помешает сделать правильно. 

Кузьма поглядел на Катю исступленным, жадным взглядом. Одно движение, чувствовал он, и ее юная жизнь перетечет к нему. Так бывало там – если взять женщину силой. Он подошел вплотную, потянулся было, не слыша ее мольбы, не видя ни слез, ни ужаса, – а только жизнь, которой можно напитаться всласть, восстановив в самом себе мужчину. Однако разгоревшееся яростное желание отыметь наконец-таки московскую дуру споткнулось о дикий спазм головной боли. Кузьма невольно застонал, опуская взгляд в пол. 

Времени мало, понял он, когда боль нехотя отступила и притупилась. Вот-вот они сообразят. Начнут искать. Придут сюда. Гражданские – они не примут смерть Никиты так просто. Война – желанная, настоящая – слишком близко, чтобы потерять ее из-за глупой бабенки и мертвого парня. Пора было ехать. 

– Не попадайся мне, – низким голосом предупредил он сжавшуюся в комок, полуголую Катю, облизнув ее белое лицо дыханием, и выскользнул из комнаты.

Глава девятнадцатая

Кузьма выбрел в холл гостиницы, когда на улице уже стемнело. Внизу по-прежнему никого не было и почему-то никто не включал свет. Неужели они так поглощены убийством Егора? Ветеран плохо соображал и шатался, как пьяный. Одежда на нем была мокрой от пота и крови, но улыбка играла на губах, и он ничего не мог с собой поделать. Он был счастлив. 

Теперь, когда решение было принято и не осталось пути назад, Кузьма понял, что просто взял отсрочку перед неизбежным, согласившись комиссоваться, и это понимали все: полковник Серов, Стрельцов, даже семья. Все они знали, что он рано или поздно вернется, и лишь из деликатности молчали, пока он неловко и неумело пробовал приладить себя к мирной жизни. Теперь он возвращался, расправив плечи. 

Нет, если он останется – им несдобровать, думал Кузьма, шагая мимо пустых кресел и диванов. Он остановился и представил, каким сделается это место, тронь его война: горы мусора и бетонной крошки на полу, разбитые окна, хруст гильз под ногами, тяжелый обвес и пропитанная вечным страхом униформа, в которой он чувствует себя человеком. Если они хотят отнять его предназначение – им надо умереть. Пожалуй, сейчас мысль об убийстве семьи не казалась ему ничем отвратительным. Больше того, он ведь всегда их терпеть не мог. Когда узнал, что Галина умерла, он ведь обрадовался, разве нет? Выдохнул с облегчением… Семья – это темница. Надо сбежать и никогда не возвращаться. 

Кузьма пошел дальше. Голова тяжелела с каждым шагом – он подумал, что Никита неслабо приложил ему. То и дело темнело в глазах, пару раз он врезался в препятствия и с трудом нащупывал путь. 

Кузьма лишь в последний момент заметил силуэт приближающегося мужчины. Тот вышел из-за колонны и с криком «Слава Украине!» стал стрелять. Две пули вонзились в тело Кузьмы, прежде чем он рванул в сторону. Он метался от колонны к колонне, опрокидывая цветочные горшки, кресла, столики. Полумрак яростно разорвали еще шесть выстрелов. Шли секунды. Он еще был жив, чувствовал, как намокает бок, брюки, слышал, как хлюпает кровь в ботинках. Чтобы спастись, он собрал последние силы, выскочил из-за колонны, бросился на врага, пока тот перезаряжал пистолет. 

Убийца поднял ствол, но ему не хватило полсекунды. Кузьма нырнул под выстрел, что есть мочи толкнул врага в корпус, выпрямился, ударил по лицу. Тот отлетел к ближайшей колонне, изрядно приложился головой. Кузьма несколько раз слепо врезал, припечатывая к полу. 

Теперь было время сообразить, что происходит. Он еще не ощущал боли. Повторно раненная левая рука плохо слушалась, сердце бешено колотилось – он чувствовал, как пульсация выталкивает кровь из ран. Вокруг все плыло, в ушах застрял грохот, чернота обильно и быстро растекалась, присваивая даже то, что не было утоплено в тенях. 

Несмотря ни на что, у Кузьмы оставались силы убить нападавшего. Только его он видел перед собой. «Придется еще доползти до выхода, – думал он. – Иначе истеку кровью раньше, чем они спасут меня». 

– Сдохнешь! – крикнул он, наклоняясь и вырывая из рук врага пистолет. 

И с изумлением узнал Петра. 

– Так ты, значит… за нами со Стрелом следил?.. – проговорил он. Он настолько растерялся, что промедлил с выстрелом.

Внезапно холод обрушился на него, стремительно поглотил могучее тело. Горло обхватил ледяной обруч, Кузьма стал захлебываться чем-то густым, отвратительным. Сплюнув кровь, он вновь направил пистолет на предателя. Рука дрожала. В этот момент пуля сместилась еще немного, и хрупкий баланс, поддерживавший в нем жизнь, пошатнулся. 

Кузьма услышал невыносимый звон, поднял руку, чтобы схватиться за голову, и рухнул на пол. Звон заполонил сознание, стер все вокруг, заставил следовать за собой. На острие звука – там, где уже не оставалось сил терпеть, он увидел грандиозную белую вспышку, которая была больше, чем вся известная ему реальность. Свет был повсюду: его невозможно было обнять, победить или уничтожить. Был нужен еще один вдох, чтобы прикоснуться к нему, однако в следующий миг давно сидевшая в черепе пуля сдвинулась дальше в мозг, и все исчезло. 

Дух Кузьмы с воплем ненависти вырвался из гостиницы, помчался что есть мочи, силясь добраться до Борьки. Но безразличный морской ветер, ничего не знающий о человеческих страстях, случайно схватил его, летящий вдоль берега, и небрежно порвал на кусочки. На этом закончилось существование Кузьмы. Нападавший поспешил выстрелить ему в голову и сбежать, не осознавая, что это не он убил чудовище. 

Рано утром Стрельцов нашел Катю на краю сквера, где несколько дней назад они впервые поцеловались. Она дрожала от холода, он укутал ее в свою куртку. Катя посмотрела на него и отшатнулось. Ее лицо было бледным и безжизненным. Она давно уже не плакала, глаза смотрели слепо и ничего не видели. Но Стрельцова узнала сразу. 

Она ударила его. Он не защищался. Просто сидел ссутулившись, положив локти на колени, и курил. 

Катя выбила окурок у него изо рта, вскочила, растоптала, потом еще несколько раз ударила по лицу, стала царапать, но он не реагировал. 

– Тебе что, урод, не больно?! – крикнула она и заплакала. 

Стрельцову сделалось не по себе, и он принялся утешать ее: 

– Ну-ну, Катюш, перестань. Всё позади. Его больше нет, знаешь? 

– Да! – сквозь слезы крикнула она. – Где ты был?! Почему?! Почему ты меня бросил?! 

– Они меня не видели. Нельзя было попадаться. 

– Ты урод! – Она несколько секунд задыхалась от негодования и слез. – Кто?! Кто тебя не видел? 

– Укры. Которые убили Кузьму. Я знал, что они где-то в поселке, с первого дня. Я говорил ему быть осторожнее. Помнишь, в первый день я сказал, что за нами наблюдают?

– Убирайся! Убирайся к черту! Знать тебя не хочу, – Катя стала говорить спокойнее, голос ее сделался низким. – Ублюдок, сука, – бормотала она. – Предал меня!.. Думаешь, я про тебя не расскажу? Сядешь на всю оставшуюся жизнь! И твой командир… Я ему устрою такую славу!..

– Может быть, – Стрельцов пожал плечами. Он полностью свободен, его тайну некому разболтать. Отныне она по-настоящему похоронена в нем, и даже не пришлось самому убивать Кузьму – герой пал, как и следовало, в схватке с врагом. 

Марина стояла напротив, сложив на груди руки, и недовольно смотрела на Катю и Стрельцова, но она по-прежнему была всего лишь призраком. Если он захочет, то заговорит с ней, а если нет… 

– Что ты?.. Кто там? – удивилась Катя. Лежал плотный туман, и она не могла увидеть дух давно умершей девушки. 

– Да ничего… Катя, поехали со мной! Помнишь, ты говорила, что хочешь уехать, когда все допишешь? Ты теперь тоже на войне побывала, такое не забывается. Выходи за меня, а? Я тебя люблю. Поехали кататься по миру! 

– Че-ерт… – сказала она чуть слышно, – ты больной. Ты просто больной ублюдок… 

Она снова заплакала. Она качала головой и что-то приговаривала, но Стрельцов не слышал. Теперь Катя сможет быть только с ним. Он знал: ничто так не пропитывает людей друг другом, как соучастие в войне. Это прощает всё, даже предательство. Поэтому спокойно курил, дожидаясь, пока она успокоится. 

– Катенька, поехали, – сказал он потом. – На вокзал. Давай? Прямо сегодня, сейчас. Нечего ждать. Он мертв, я сам всё видел. Укры его достали… Его и без нас хорошо похоронят. Как героя. Плевать на него. Поехали, поселимся у меня, все будет хорошо у нас… 

Катя поднялась и неровной походкой пошла прочь. Стрельцов последовал за ней. Сначала он шагал молча, отставая на шаг, потом ему надоело и он дернул ее за плечо.

– Катя! 

– Отстань! Я всё всем расскажу. Прямо сейчас! Я иду рассказывать. Тебе место в дурке! Ублюдок! 

Стрельцов отпустил ее. Было еще не поздно: кругом холод и туман, первые люди появятся нескоро. «Давай», – холодно приказала Марина, но он медлил. «Давай, пока она не вернулась в поселок!» – Девушка повысила голос, когда Катя почти исчезла в тумане, но Стрельцов не двинулся с места. 

– Мне что, убить тебя? – крикнул он журналистке. Та остановилась. Он догнал ее. – Убить тебя? Ты этого хочешь? 

– Ты разве сможешь? – с горькой усмешкой спросила она. – Ты же меня любишь. 

– Ну да, – удивленно согласился Стрельцов-убийца. – Но вы зря противопоставляете любовь войне. Знаешь, мы с Мариной знали, что любовь и война прекрасно сочетаются. Да, я не убил ее, когда она просила, смотрел, как мучают ее. Но я думаю, в самую последнюю секунду она была рада. Она знала – это сделает меня бессмертным. После мне всю войну будет никого не жалко, ничего не жалко. Меня больше ничего не остановит, понимаешь? Любовь и война – неразрывно сплетенные понятия! Нельзя просто выбрать любовь и ждать, что война исчезнет! Зло постоянно нагоняет нас, требует, чтобы мы совершали его, и у него самые разные проводники… Эй, ты слышишь? Ты здесь? 

Он ждал, что она снова обзовет его сумасшедшим, даст пощечину, а потом с отвращением уйдет, и тогда он будет иметь право возненавидеть ее. Но Катя вдруг растворилась в тумане, и последние слова он прокричал в пустоту. Марина усмехнулась и провела по его лицу холодным пальцем, оставив каплю росы бежать от уголка глаза к подбородку. 

– Вот и всё, у меня есть подружка, – сказала она с горькой улыбкой и тоже исчезла. 

Стрельцову сделалось не по себе, впервые он задрожал от холодного безумия внутри себя. Не имевшее причин зло снова уснуло, чтобы проснуться в никому не известный час. 

Куртка, валялась на земле на том месте, где он нашел Катю – пришлось возвращаться. Он долго курил, ни о чем не думая, переставая быть тем, кто всё это устроил. Потом вышел на улицу и поймал такси. Водитель показался ему знакомым, но он не мог вспомнить, где его видел. 

У дома Кузьмы не происходило никакого движения, Стрельцов решил, что домашние еще не знают о произошедшем. Но потом заметил в окне второго этажа испуганное лицо Полины и кивнул ей. Девочка спряталась за штору. Что ж, может быть, и знают. Ему не было до них дела. 

– Борька! – окликнул он, зайдя на участок. 

Пес подбежал с возбужденным лаем, завилял хвостом. Стрельцов наклонился, погладил его, потом присел на корточки, чтобы их глаза были на одном уровне. 

– Ну вот что: идешь со мной, – объявил он и отправился обратно к машине. 

В этот момент солнце озарило участок Кузьмы, залило траву и деревья, моментально высушив росу, смыв ночь со всего живого. Стрельцову нестерпимо захотелось еще хоть на минутку нырнуть в море, но чувство тревоги одолевало его. Он никак не мог понять, что именно оно подсказывает: уезжать поскорее или задержаться. По уму надо было бы ехать, но море… Таксист махнул Стрельцову, мол, двигаем!

– Что скажешь? Тоже чувствуешь? – спросил он у Борьки. Но пес хорошо знал того мужчину и не беспокоился. Поэтому не стал волноваться и Стрельцов. 

Когда он подходил к машине, мимо прошел Максим. Стрельцов сразу узнал его. Парень шагал уверенно, расправив плечи. Он коротко кивнул Стрельцову, но не остановился. В какой-то степени ему можно было позавидовать: теперь, если захочет, он сделается хозяином в этом доме. С другой стороны, он всего лишь глупый мальчишка и скоро узнает, как мало стоят все эти чувства. 

Из машины Стрельцов смотрел, как Максим идет через участок, отбрасывая огромную утреннюю тень. Было в этом что-то знаковое: новый мужчина приходит в дом, где только готовятся оплакать прежнего хозяина… Но Стрельцов был слишком опьянен собственным счастьем, поэтому не мог глубоко рассуждать об этом. К тому же он хотел спать. Впервые за много месяцев он чувствовал, что вправе попробовать простить себя. Это должно было занять много времени. 

По мере того как они отдалялись от Края в сторону предгорий, пересекали огромное золоченое поле, Стрельцов думал, что вина его в значительной степени искуплена и со временем он сможет забыть, стать человеком по-настоящему, а не только в фантазиях солдата, застрявшего на братоубийственной войне. 

Он решил написать Кате СМС, хотя был уверен, что она не ответит. «Скажи мне свое желание, – отправил он, – любое. Я его исполню». 

Пока он напрасно смотрел на значок «входящие», решил спросить у водителя: 

– Простите, мы знакомы? Такое ощущение, что я встречал вас раньше. 

– Нет. Но можем познакомиться. Петр, – ответил тот, подняв взгляд на пассажира в зеркале заднего вида. Он начал надевать перчатки. Борька гавкнул.