Изображение: фрагмент иллюстрации Джесси Уилкокс Смит "Семь возрастов детства"
Ю.Руни, г. Санкт-Петербург
Я на него смотрю. Он на меня смотрит. Нежно-пренежно.
Я люблю
Я лбл
Я б
Я.
Молчание. Земля лопнула.
*Детский лагерь стоял у речки. Лето было бешеное. Небо синее, разлитое без прожилок. Сан Саныч, большой плечистый как шкаф с бабкиной дачи, немного скрипучий, отвел всех отдыхающих лагерников на речку.
— Мальцы, все переодеваемся и купаться! Даю ровно пять минут! Кто не успел, тому двадцать отжиманий. И для пацанов, и для девчонок. Поехали!
— Сан Саныч, это несправедливо! – гаркнула я.
— Лужина, а ты говори больше! Смотри, сейчас Пронина тебя обгонит.
Сан Саныч с бритым и все еще элегантным для его возраста черепом покрылся испариной от жары, как мучная баба липким ромом. Потом внезапно мощной ладонью прибил придурковатого размером с ворону комара, который вот уже двадцать два раза очертил вокруг его лысой головы нимб.
Воздух тяжелел и, кажется, совсем не двигался. Нестерпимо жаркий и бесконечный июль.
Ирка, посмотрев на меня дергающимся взглядом, первой переоделась в китайский раздельный купальник в горошек и тотчас нырнула в речку. Я надела слитный с потрескавшейся, словно штукатурка, надписью «Lovely girl» и последовала за Иркой.
Леха Коновалов, светловолосый и поджарый как камбала, нырял в воду прямо с головой, вытаскивая со дна причудливой формы речные камешки.
— Оля! – кричит он мне.
Я, конечно, делая вид, что никого не слышу, задорно смеялась с Иринкой, обсуждая грядущий год в школе. Новой классной станет Виталина Андреевна, тощая, странная и совсем не классная. Что-то постоянно сеяла. Вроде, даже иногда разумное и полезное, но пользы от этого как помета от синицы, а разума как от инопланетной станции. Получается, что совсем мало.
— Эй, Оля! – крикнул он. – Да блин, Лужина! Оглохла, что ль? – брызнул водой в меня Коновалов. Вода попала в глаза. Веки покраснели.
Я, конечно, была возмущена, но внутри радовалась. И бабочки летали как полоумные. Странная штука происходила.
— Что тебе? – заинтересованным взглядом воробьев взглянула на объект обожания.
— Ну вот, смотри, — Коновалов приблизился и резко разжал ладошку. В ней находился плоский камешек в виде сердца, поблескивающий на солнце.
— Ааа, Леш, эттто мне? – от удивления стала заикаться, как дура.
Ирка хитрой лисой выглядывала из-за моего плеча.
— Ну да, — хехекнул Коновалов и улыбнулся так широко, что, казалось, порвутся губы.
Все, чертяка, — влюбился! Я уже распланировала всю жизнь с ним до гроба, включая поездки в Сочи и санатории для пожилых. А тем более, я узнала от Овечкиной, что он по гороскопу Рак, а я – Телец.
Так что, здесь и к бабке не ходи – абсолютно полная совместимость.
— Спасибо!
Радостная, зажав крепко камешек в руке, я поплыла к Ирке, демонстрируя главный трофей этой жизни. Да, камень. Ка-мень! Зато от самого Коновалова.
Вечером все лагерники вывалились из своих бараков. Темное, опрокинутое в чернила небо было проткнуто звездами. Их было так много, что кажется, еще один неправильный шаг, и под ногами захрустит и зашумит. Верхушки сосен слегка раскачивались от ветра.
Сан Саныч рубил дрова ттык—тттык—тттык, тихонько насвистывая себе под нос хиты из 90-х. Евгения Кирилловна готовила картошку, чтобы запечь на углях.
Я и Ира, сконструировав из волос прическу наподобие хлебной корзины, обсуждали мальчишек. Мне был интересен только Леха. Ирка еще была невлюбленная, но быстро училась у меня. В соседнем отряде был Костик. Он был хороший. Фамилии не знаю. Крепкий, веснушчатый и прочный на вид как ортопедический матрас.
— Фьють! – засвистел Сан Саныч. – Каждый берет сидушку и устраивается у костра. Делаем круг! Живей-живей!
Все зашевелились. Леха, конечно, сел рядом со мной, слегка задев о плечо. Я млела от нежности, за две минуты превратившись в пюре.
— Оля Лужина! – крикнул Сан Саныч.
— Да, я здесь!
— Чей-то ты раскисла! Плотней ряд. А то места всем не хватит.
Я буквально прилипла к Коновалову. Было хорошо. Но хуже то, что с другой стороны он прилипал к Алле. Вынужденно, конечно, но меня это сильно раздражало. И даже бесило. Алла, взбитая с лохматой головой, была похожа на упитанную кошку. Пусть будет, — еще глупую. Уже губы красила. Причем губы были накрашены не там, где губы, а где-то по окружности, намекая мол, вот здесь у меня губы. Пухлые щеки выглядели вообще сплошным коматозом. Бабушка называла таких девочек неприличными девицами.
Внутри меня порхали бабочки. Они появились неизвестно откуда и летели всегда на свет.
Я втянула живот к позвоночнику и затаила дыхание. Вот мы сидим – я и Леха. Плечом к плечу. Красные языки пламени уходят вверх в небо. Поленья потрескивают.
Потом повернувшись, он тыкает меня в ребро, отчего я взвизгиваю, и говорит:
— Ольк, ну классно же, да? – его серые глаза блестят.
— Ой, классно, Леш, — ответила я. – Классно!
Мне было так хорошо, что я даже не верила, что я, самая обычная Оля Лужина, носящая шапку бини с красным помпоном зимой и брекеты, может дружить с лучшим мальчиком отряда. Даже лагеря. Пожалуй, всей нашей страны. Я говорю это с такой интонацией, с какой говорят дикторы вещания о победе над неурожаем или повышении пенсии.
Евгения Кирилловна уже картошку готовую вытаскивает из золы. Картошка горячая, руки обжигает. Вся черная с толстенной корочкой, внутри – вкусная мякоть. А если еще с кетчупом, перцем и солью, то вообще объедение.
Пацаны сидят, жрут картошку и о чем-то шутят. Аллочка уже целых три штуки съела. Перемазалась как сатана – не отмыть. Евгения Кирилловна ее на речку два раза гоняла – все равно черная. Весь отряд над ней ржал. Я тоже ела картошку. Аккуратненько так, деликатно. Большим и указательным пальцами. Леха наворачивал картошку, как миксер.
Сан Саныч начал всякие истории рассказывать: как они с отцом на медведя ходили (неправда!), как раков ловили (правда!), и что детский лагерь — это его лучшие детские воспоминания.
— Так, все! Теперь… — командует Сан Саныч, ища глазами Коновалова, — кто-то нам хотел песню спеть, да? — сверлит взглядом Лешу.
Коновалов, смахнув прядь светлых волос, встал на импровизированную сцену и запел:
Хочешь
Космос вместо лампы,
Хочешь
Крокодилов в дамбе,
Хочешь,
Я придвину небо,
Чтобы улететь?[1]
Ребята захлопали, Сан Саныч засвистел, мол, ну дает Коновалов, талантище!
— Единственное, какой странный выбор репертуара, - подмигнул он ему.
— Леша, а как ты поешь, посмотри! Вот срочно отправлять тебя на песенный конкурс надо! Все медали завоюешь! – заворковала Евгения Кирилловна.
Леха замялся, даже немного покраснел:
— Да не, это я так всё, — махнул рукой, — распевался.
— Классно поешь! Занимаешься? – спрашиваю. Бабочки начали крыльями биться, отчего стало внутри как-то щекотно и одновременно тепло.
Рядом сидящая кошкоподобная Алла так распустила крыло волос, что не только рядом сидящий Бурундуков резко присел, но и я с мысли сбилась.
— У меня просто мама в музыкалке работает.
— А дальше будешь петь? — от волнения я натерла брекетами губу, потому что постоянно ее надкусывала, как дура. Поэтому говорила медленно, со скоростью две ложки в час.
— Лешик, это было о-фи-ген-но! – заверещала Аллочка .
— Нда? – встряхнул челкой Коновалов.
Вообще подслушивать двух любящих сердец некрасиво. Но, видимо, Аллочка считала это делом чрезвычайно увлекательным и выгодным.
Ведь уже на медляке в субботу она его пригласила танцевать. Вцепилась в него, как кобра в суслика, зараза, а я стояла и ничего не могла поделать. Ничего. Ира моя танцевала с Костиком вся счастливая. А я от волнения начала пить газировку стаканами, чтоб те бабочки в животе подохли. Потом разыкалась. Газы начали распирать живот, и я со слезами убежала в барак. Потом в туалет бегала. До утра в подушку проплакала. Встала с утра опухшая как жаба. Не могла в зеркало смотреть – тошно. И прыщ нарочно вскочил прям на щеке.
На следующий день Леха ко мне в столовке подошел. Пригласил по лесу прогуляться, муравейники посмотреть, растительность всякую. Я, конечно, согласилась. Пока Сан Саныч с Евгенией Кирилловной и пацанами мусор убирали, мы благополучно отлынивали от работы. Хорошее время – отлынивать и влынивать.
Пока Коновалов рассказывал истории про землероек и выхухолей, так как он учился в биологическом классе, я смотрела на него влюбленными глазами и пыталась вникнуть. Немного понимала про яйцекладку, зубы и червей, но мне как влюбленному до головного мозга и правой лодыжки человека, хотелось какой-то определенности. А он мне — то про песни, то про червей.
Я не выдержала и спросила:
— Леш, ну эта, — промямлила и судорожно сплела из стеблей растений макраме за полторы минуты, — как там… кро-ко-ди-лы в дам-бе?
— Да не вопрос, – захохотал Леша.
Эти слова взаимности первой любви и абсолютного счастья мне хотелось первое время законсервировать в каком-нибудь стерильном сосуде, как старика Хоттабыча. Чтобы ни одна живая душа не смогла отобрать мое.
Мое самое любимое. Мое собственное. И моих бабочек.
**
Через три года Леха перешел в другую школу, потому что мама решила, там биокласс сильнее, а он собирался поступать в институт на биологию. Параллельно усиленно занимался музыкой. Мы продолжали встречаться.
Вначале Коновалов не перезвонил раз, потом – не перезвонил два, позже – много раз. Я жутко переживала. Брекеты я, кстати, уже давно сняла. Никто уже не мог назвать меня брекетеноской. И прыщей не было. А он все не звонил. Потом передали, что вообще переехал в другой район, ближе к той школе.
Мама мне сто раз говорила: «Оля, тебе только шестнадцать, у тебя в жизни еще столько таких страстей будет. Успеешь в них поколотиться».
Я слушала-слушала. Слушала. Сидела и слушала.
Воздух из моей души постепенно выходил так — шссс—сссс, — и тогда казалось, что души-то и нет вовсе, кончилась она, или еле живая трепыхалась где-то на дне урны,
как выброшенный окурок или первая болтающаяся в унитазе прокладка в четырнадцать.
Бабочки мои сдохли. А в памяти по-прежнему — я, запах хвои, травяные холмы и светлая пустыня одиночества.
[1] В тексте пародия на слова песни «Хочешь?» Земфиры.
