Пушкин в карантине. День восьмой. Пренесчастное животное

Текст: Михаил Визель

Иллюстрация: На балу. Фрагмент картины Святослава Гуляева (gulyayev.com)

8. Пренесчастное животное и ангел

В 2014 году мне, не побоюсь этого слова, посчастливилось взять интервью у выдающегося французского слависта Жоржа Нивá. Мы встретились на церемонии «Русской премии», предназначавшейся для пишущих по-русски писателей, для которых русский язык не является домашним. И, естественно, беседа наша, опубликованная в газете «Известия» 23 мая 2014 года, вертелась вокруг многоязычия и двуязычия. В частности, двуязычия классиков. Я допытывался:

Вы — один из тех немногих счастливцев, которые могут сейчас читать «Войну и мир» так, как она была задумана Толстым. — Скажите: французский язык «Войны и мира» — это действительно аристократический язык начала XIX века или всё-таки особый «русский французский», как сейчас есть «китайский английский»?

Жорж Нивá: Нет, это настоящий аристократический язык XIX века. Может быть, не начала, а середины, того времени, когда Толстой писал свой роман. Вообще-то многие русские писатели пытались писать по-французски. Пушкин, Цветаева… Но я всегда испытываю неловкость, когда их французские тексты публикуют отдельно. Если бы Александр Сергеевич написал только это, он бы не остался в истории. Что же касается Цветаевой —  она пишет по-французски так же оригинально, как по-русски. Можно сказать, она рвет язык, и это раздражает по-французски, как раздражает по-русски.

Мы редко задумываемся о том, что практически все русские классики были русско-французскими билингвами. Они не просто в совершенстве выучили французский, как Гоголь выучил итальянский, а росли на нем с детства. Как вам кажется, отложило ли это отпечаток на то, что и как они писали по-русски?

Жорж Нивá: У них было не просто два языка, но и две культуры. У того же Толстого — крестьянская культура Ясной Поляны, в которой он рос, и аристократическая. Эти две культуры были для них как два легких, правое и левое. Он дышал ими одновременно, и это многое объясняет у Толстого. Французский язык оставляет след. Например, в синтаксисе. Когда Толстой начинает размышлять о диалектике свободы и необходимом в истории — мне кажется, что он пишет не по-русски, а по-французски: длинные предложения, сложная латинская грамматика.

Сам господин Нива превосходно говорит по-русски и, со своим элегантным французским прононсом и седой копной волос мог бы изобразить в кино старого русского аристократа. Его мнение, может быть, слишком резко очерчено, но, безусловно, основательно. А метафора правого и левого лёгкого - проста и наглядна.

Мы со школы помним, что Татьяна Ларина «по-русски плохо знала, журналов наших не читала и выражалася с трудом на языке своем родном», но не задумываемся порой, - а как же она в таком случае говорила о самом интимном с няней? Так и говорила - на своем интимном, домашнем языке. Но написать об этом же интимном по-русски Онегину ей было бы так же немыслимо, как заговорить по-французски с няней.

Держа это в голове, прочитаем теперь очередное письмо невесте.

Н. Н. ГОНЧАРОВОЙ Около (не позднее) 29 октября 1830 г. Из Болдина в Москву

Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. Письмо ваше от 1-го октября получил я 26-го. Оно огорчило меня по многим причинам: во-первых, потому, что оно шло ровно 25 дней; 2) что вы первого октября были еще в Москве, давно уже зачумленной; 3) что вы не получили моих писем; 4) что письмо ваше короче было визитной карточки; 5) что вы на меня, видимо, сердитесь, между тем как я пренесчастное животное уж без того. Где вы? что вы? я писал в Москву, мне не отвечают. Брат мне не пишет, полагая, что его письма, по обыкновению, для меня неинтересны. В чумное время дело другое; рад письму проколотому; знаешь, что по крайней мере жив, и то хорошо. Если вы в Калуге, я приеду к вам через Пензу; если вы в Москве, то есть в московской деревне, то приеду к вам через Вятку, Архангельск и Петербург. Ей-богу не шучу — но напишите мне, где вы, а письмо адресуйте в Лукояновский уезд в село Абрамово, для пересылки в Болдино. Скорей дойдет. Простите. Целую ручки у матушки; кланяюсь в пояс сестрицам.

Пушкин так же охотно писал подругам разной степени близости, как и друзьям. Но подругам - исключительно по-французски. (Включая страстные французские письма Анне Керн.)

А тут вдруг - по-русски. Он, конечно, лукавит, ссылаясь на нехватку слов: по-французски он браниться прекрасно умеет. И не только устно, но и письменно. В бытность свою в Кишинёве в 1821 году он так приложил француза Дегильи, уклонившегося от дуэли, что пушкинисты до сих пор разбираются в его колких и большей частью непристойных намеках и ломают голову, как перевести ключевое выражение Jean Foutre: трус? Дрянь? Или еще покрепче? А перечисляя Вяземскому из Михайловского в 1825 году персонажей «Бориса Годунова», сам признается:

«Прочие также очень милы; кроме капитана Маржерета, который все по-матерну бранится; цензура его не пропустит».

Конечно, это замечание нельзя понимать буквально - Пушкин как бы переводит в шутку свои серьезные цензурные опасения. Но уж у него наверняка достало бы французских слов, чтобы не только отпустить изящный комплимент («целую кончики ваших крыльев…»), но и выразить свое нетерпение и отчаяние.  Тем не менее, вставив в предыдущее письмо несколько русских фраз, на сей раз он, выждав, следующее письмо полностью пишет по-русски.  Как бы форсируя перевод их эпистолярного общения не просто в доверительный, но прямо-таки в интимный регистр.

С некоторым неакадемическим приближением рискнем сказать, что он ведет себя, как часто ведут себя очень нетерпеливые молодые люди на свиданиях: стараются добиться на каждом последующем чуть больше, чем на предыдущем.

Но все-таки Пушкин - это Пушкин. И его эпистолярные поползновения имеют под собой вполне литературные основания. Еще пятью годами ранее он писал:

«Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны».

(О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова. «Московский телеграф», 1825, № 17)

Татьяна потому-то с такой лёгкостью строчила по-французски «Я знаю, ты мне послан богом, до гроба ты хранитель мой…», что много раз читала это во французских романах. А Пушкину приходится изобретать язык - и, главное, саму интонацию русской эпистолярной интимности хорошего тона чуть ли не впервые.

Наташа, благовоспитанная, и, прямо скажем, не особо пылкая барышня (писавшая к тому же под присмотром маменьки) не поддержала его поползновений и отвечала только по-французски. И Александр снова съехал на привычные вежливые фразы. А следующее русское письмо напишет ей только через год с лишним, в декабре 1831-го, впервые расставшись с молодой женой. Оно будет начинаться со ставшего хрестоматийным:

«Здравствуй, жёнка, мой ангел».