Текст: Фёдор Косичкин
Про Анатолия Борисовича Мариенгофа нельзя сказать, что он остался в истории литературы исключительно благодаря своей краткой, но теснейшей дружбе с Есениным и связанными с ней "имажинистическими" выходками. Стихи Мариенгофа, безусловно, бывают самостоятельны и интересны. И запоминаются порой с первого прочтения:
- Полдень мягкий, как Л.
- Улица коричневая, как сарт.
- Сегодня апрель.
- А вчера еще был март.
- Апрель!
- Вынул из карманов руки
- И правую на набалдашнике
- Тросточки приспособил.
- Апрель!
- Сегодня даже собачники
- Любуются, как около суки
- Увивается рыжий кобель.
Тут всё мастерски: и экзотический "сарт" (житель Средней Азии), и умело выломанная форма, и щегольские рифмы "[эль] - апрель" и "набалдашнике - [сабашники]". Но всё-таки рядом с гениальным "Дай, Джим на счастье лапу мне..." брата-конкурента Есенина и даже еще юношеским, но уже тоже гениальным "На бледно-голубой эмали, Какая мыслима в апреле..." другого носителя сложной русско-еврейской фамилии (Мариенгоф, в отличие от Мандельштама, был не только сыном зажиточного еврейского купца, но и русской дворянки) - понимаешь, что "не дотягивает".
Не скажешь и то, что Мариенгоф, осознав ограниченность своего таланта, вовремя, с наступлением возраста зрелости, перескочил в кресло литфункционера, "генерала от литературы", как Жаров или Сурков. Какое там! И не публиковали, и пропесочивали, и прямо запрещали спектакли по его пьесам. Какой-то - до премьеры, а какой-то после сотого представления. После выхода в 1928 году в Берлине романа "Циники" Мариенгофу приходится писать покаянное письмо во Всероссийский союз советских писателей: "появление за рубежом произведения, не разрешённого в СССР, недопустимо".
Если разобраться - а почему, собственно, недопустимо? Никаких призывов к свержению существующего строя в романе нет. Даже его критики нет: это история отчаянной любви в отчаянных условиях военного коммунизма и последующего НЭПа, к которому СССР возвращаться не собирался. Памятуя об этом, автор обратился в несколько московских и петербургских издательств. Им не подошло. Тогда он нашел издателя более далекого. Есть товар - нашелся купец. Гляд из сегодняшнего дня - обычное коммерческое дело.
Или всё-таки уже нет?
Но в то время - однозначно нет.
И всё-таки Анатолий Борисович прожил относительно благополучную жизнь. Относительно, конечно, по меркам своего времени. Его отец, оказавший огромное влияние на формирование юноши, погиб в 1918 году в 51 год от случайной пули солдата Чехословацкого корпуса в Пензе, когда самому Анатолию было 25. Его сын самоубился в 1940 году в возрасте 17 лет. Самого его в литературной энциклопедии 1932 года пропечатали как "один из продуктов распада буржуазного искусства после победы пролетарской революции".
Самому "продукту распада" в этот момент едва исполнилось 35 лет. В наши дни он мог бы еще подать на премию "Лицей".
Но все-таки пропечатали. Не сделали вид, что такого вообще нет. Мариенгоф - был. В 1922 году он удачно, на всю жизнь, женился на театральной актрисе. В 1922-25 годах работал в сценарном отделе "Пролеткино", что тогда, напомним, было моднейшим "стартапом" в "креативных индустриях". И с чем, вероятно, связано спорное утверждение Бродского, что Мариенгоф первым в русской литературе применил "Киноглаз" (вообще-то первым, как водится, был Пушкин - использовав чередование планов в "Пиковой даме"). В 1928 году вслед за женой получил работу в БДТ, и на всю оставшуюся жизнь переехал в Ленинград - за исключение трех военных лет, когда он был своевременно эвакуирован в Киров.
Жизнь оказалась недолгой по обычным человеческим меркам, всего 64 года. Но это очень долго для поэта, которого ставили на одну планку с Есениным.
Анатолий Мариенгоф на этой планке не удержался. И сейчас его вспоминают преимущественно в контексте Есенина и в контексте Нижнего Новгорода.
Искусство - страшно жестокая вещь.
И символично, что вырваться за пределы этого "контекста" он смог не со стихами и не с лукавой как бы мемуаристикой о поэзии, а как раз с отчаянно, на разрыв, жестокой прозой - тем самым романом "Циники", за который его пропесочивали.
"Мне больше не нужно спрашивать себя: "Люблю ли я Ольгу?"
Если мужчина сегодня для своей возлюбленной мажет вазелином черный клистиpный наконечник, а назавтpа замирает с охапкой pоз у электрического звонка ее двери - ему незачем задавать себе глупых вопросов.
Любовь, которую не удушила pезиновая кишка от клизмы, - бессмертна".
Мариенгоф не сумел или не захотел удерживаться на таком накале. Трудно упрекать его в этом.
