Текст: Андрей Цунский
- TWO roads diverged in a yellow wood
- And sorry I could not travel both
- And be one traveler, long I stood
- And looked down one as far as I could
- To where it bent in the undergrowth
- Then took the other, as just as fair,
- And having perhaps the better claim
- Because it was grassy and wanted wear
- Though as for that the passing there
- Had worn them really about the same
- Robert Frost
- Опушка — и развилка двух дорог.
- Я выбирал с великой неохотой,
- Но выбрать сразу две никак не мог
- И просеку, которой пренебрег,
- Глазами пробежал до поворота.
- Вторая — та, которую избрал, —
- Нетоптаной травою привлекала:
- Примять ее — цель выше всех похвал,
- Хоть тех, кто здесь когда-то путь пытал,
- Она сама изрядно потоптала.
- Роберт Фрост, перевод Виктора Топорова
Давайте угадаем, кто бы мог жить в этом доме? Хороший брус, сруб поставлен толково, веранда сбоку имеется. Сарайка за домом добротная. И как-то уж больно чисто, а трава ну под гребёнку стрижена, почти побрита. Из нескольких опрошенных мной в одной производственной компании знакомых примерно две трети сказали так: дом, конечно, деревенский, а поставлен недавно, и вид у него – нежилой. Но и не администрация, иначе флаг бы повесили. А для столовки как-то маловат, и на магазин не похоже – чисто слишком. Может, почта, а может, контора. Но странно что еще сайдингом не зашили.
Пришлось усложнить задачу, сказав, что дом – частный и жилой.
Внимательно оглядев снимок, двое участников опроса заспорили, чем крыта крыша – металлочерепицей, ондулином или толем. Сошлись на ондулине. Заценили качество бруса, фундамента. Затем пришли к выводу, что хозяин дома человек зажиточный, но малосемейный. Ни качелей нет, ни веревки – белье сушить. Если дети или внуки в доме – куда ж без этих веревок? Да и размеры у дома невеликие. Опять же – уж больно чисто и вычесано все как-то. И будки с собакой не видно. Ё-моё, у него и забора нет! Отсутствие огорода вызвало дополнительный вопрос: «Может, больной? Или спину сорвал? А баба на что? А, померла… Давно значит. Ни одной грядки».
После демонстрации фотографии хозяина дома с топором на плече было выдвинуто предположение, что местность на заднем плане выглядит как какой-то «двадцать шестой участок», а сам человек похож на некоего Василия Сергеевича, который тоже носит такое пальто уже лет сорок. Последовали вопросы, сам ли он ставил дом, что я пристаю к людям, если и так знаю, кто там живет, и почему я скрывал факт знакомства с почтенным и уважаемым мужчиной. По отзыву присутствующих, этот Василий Сергеевич отлично разбирается в любой технике, пьет умеренно. Но вот только где он такой дом поставил и когда успел? И на какие шиши? Старый-то у него как у всех был раньше, из недорогих материалов и шифером крытый. Он что, шиномонтажку открыл или на АТП начальником взяли?
Пришлось сказать, что дом находится в Америке, в штате Вермонт и Василий Сергеевич вряд ли там проживает, если еще месяц назад был тут. Отношение к владельцу дома резко переменилось. Он сразу был назван фермером или нищим каким-то (почему-то мысль о возможности достатка в фермерском доме была сразу и всеми категорически отвергнута), сам дом был презрительно назван собачьей конурой. Чистоту в принципе похвалили, но сочли ее качеством, которое вспоминают, когда невозможно найти никаких иных достоинств. Высоким стандартам представления об Америке дом явно не соответствовал.
Узнав, что хозяин дома – поэт, и более того, поэт при жизни признанный и названный классиком, участники импровизированной фокус-группы в едином порыве осудили Америку, штат Вермонт и американских читателей за жадность и отсутствие уважения к таланту и культуре вообще. Фамилию «Фрост» тут же перевели как «Морозов», особо отметив что у каждого уважающего себя народа должен быть значительный поэт с такой фамилией. А тезис о скверном отношении Америки к культуре аргументировали сложно. Поэзию сразу и прочно признали явлением культурным, но кинематографу в принадлежности к культуре отказали, поскольку всё там давно рисуют на компьютерах, а актеры и музыканты живут в Голливуде на виллах, швыряются миллионами, а сами только корчат рожи под музыку, когда отважные каскадеры горят за них в огне, тонут во всех видах водоемов, падают с небоскребов и... и разговор плавно перешел в обсуждение фильмов из саги «Крепкий орешек» и сравнение его с фильмами Гая Ричи. Через минуту о Роберте Фросте забыли вовсе.
На короткое время так поступим и мы, и перенесемся совсем в другой дом, хотя трава вокруг него также аккуратно пострижена.
Куда проникает поэзия
Казалось бы, уж в этом доме поэзии и быть не может. Пенсильвания авеню, 1600, Вашингтон, округ Колумбия (1600, Pennsylvania Avenue, Washington D.C.). Да-да, Белый дом. Поэзия везде встречается нечасто, но вот желание писать стихи пролезет куда угодно. Хотя бывший губернатор штата Нью-Йорк Эндрю Куомо говорил, что политика во время избирательной кампании – поэзия. А после – сплошная проза.
- From your bright sparkling Eyes, I was undone;
- Rays, you have, more transparent than the sun,
- Amidst its glory in the rising Day,
- None can you equal in your bright array;
- Constant in your calm and unspotted Mind;
- Equal to all, but will to none Prove kind,
- So knowing, seldom one so Young, you’l Find
- Ah! woe’s me that I should Love and conceal,
- Long have I wish’d, but never dare reveal,
- Even though severely Loves Pains I feel;
- Xerxes that great, was’t free from Cupids Dart,
- And all the greatest Heroes, felt the smart.
- Блеск глаз твоих навек сразил меня,
- Лучи – что ярче солнца и огня,
- Во славу наступающего дня – и так далее.
Это – не о политике, лирика никому не чужда. Но автор писал без претензий на любовь читающей публики, его интересовала только одна читательница. Это акростих, в заглавных буквах первых строк зашифровано… ну уж нет, дорогой читатель, окажите себе честь самостоятельно раскрыть тайну посвящения, а я лишь скажу, что автором был первый президент США – Джордж Вашингтон. Впрочем, при нем этот дом еще не построили.
- Shall I again that Harp unstring,
- Which long hath been a useless thing,
- Unheard in Lady's bower?
- Ужель мне струны вновь сорвать
- С той арфы, что ты услыхать
- В беседке так и не сумела?
Ну, что-то в этом роде. Это лирические стихи Джона Тайлера, десятого президента США. Он еще и на скрипке играл. Его роль в истории США вызывает жаркие споры, хотя именно при нем к стране присоединился Техас (1845 г.), и к тому же он занял пост после смерти президента Гаррисона. Не берусь судить о качестве президентов чужой страны, но если оно было сравнимо со стихами, то ясно, почему вскоре страну охватила гражданская война.
А вот совсем о другом:
- My country calls and I obey
- And shortly I’ll be on me way
- Removed from home far in the West
- Yet you you with home and friends’ are blesst
- Kindly them remember me
- Ill also often think of thee
- Nor forget the soldiers story
- Gone to pain the field of glory
- Как позовет меня страна,
- Так сразу в путь отправлюсь я.
- На Западе жена и дом
- И ими я благословлен,
- Вы вспоминайте все меня,
- Я тоже помню вас, друзья,
- За вас ушел я в путь кровавый
- На боль и смерть, на поле славы.
А это стихотворение приписывают восемнадцатому президенту США Улиссу С. Гранту. Республиканец, борец с рабством, честный солдат, генерал – не отсиживавшийся в кабинетах и штабах, прямой и достойный человек. Да, стихи откровенно хромают, но он ведь их и не печатал. А что честный генерал не в ладах со словом – так стоит ли придираться? Вот улыбнуться – можно. Он бы и сам посмеялся. И для дембельского альбома – очень даже неплохо.
Однако сегодня не поэты из Овального кабинета привлекли наше внимание.
Малоизвестная комната
Нас интересует совсем другая комната в этом здании. Нет, не Восточный зал, не личные покои президентов и уж тем более не комната первой леди, и не офис вице-президента, и зал Джеймса Брейди (он же пресс-центр), и не «просто кабинет» (тот, где Билл Клинтон и Моника запачкали синее платье, когда… эх, до чего только не доведут поэзия и романтика).
Нас интересует помещение возле Овального кабинета, которое называется Комната Рузвельтов, или «Комната с рыбками». Ее еще ошибочно называют «Рыбный зал» – будто речь идет о ресторане. Она находится в той части Западного крыла Белого дома, которая считалась временной и была пристроена на время ремонта – да так и осталась до наших времен. Спроектировали ее по указанию Теодора Рузвельта, он устроил в ней во время ремонта свой офис для встреч с конгрессменами. Франклин Делано Рузвельт тоже ее полюбил – ему было удобно переезжать туда в инвалидном кресле из Овального кабинета. Он установил там аквариум, повесил несколько засушенных рыбок. Так ее и стали называть – «Комната с рыбками». В украшение этой комнаты внес свою лепту и Джон Фитцджеральд Кеннеди, водрузив на стену чучело рыбы-парусника. Эта комната – традиционное место для встреч с группами людей, но без лишней помпы. Здесь, если на встречу с президентом приходит несколько человек, они могут привести себя в порядок и собраться с мыслями. Сюда собирают ближайших членов президентской команды для самых важных объявлений, например, о новых важнейших назначениях.
26 марта 1962 года президент Джон Кеннеди в этой комнате вручил Золотую медаль конгресса поэту Роберту Фросту.
Почему это важное событие? Чуть позже. Сперва вернемся в Вермонт, в Новую Англию, к американской готике, без накрашенных глаз и нарисованных слез – к той, что в очках и с вилами – а потом к американской современности с ее политкорректностью, феминитивами, WLM, и всем тем, что так не нравится многим – в том числе и самим американцам.
Два Роберта Фроста
Есть биографии, в которых все важные точки – символические. Ну, если говорить проще – типичные для каких-то времен или ситуаций. Роберт Фрост – дитя века девятнадцатого, взрослую жизнь прожил в веке двадцатом, но первые удары судьбы ему нанесло именно девятнадцатое столетие, почерк которого ни с чем не спутаешь.
Далекий предок поэта Николас Фрост прибыл в Америку в 1634 году на корабле «Вольфран» – в Нью-Гемпшир. В Америке сказали бы «не на «Мэйфлауэре», но тоже ничего». Среди американских Фростов были и солдаты, и проповедники, и бизнесмены, а отец Роберта – Уильям Прескотт Фрост-младший пошел по стезе журналиста. Когда Роберту было пятнадцать лет, отец его умер, и мальчику пришлось содержать семью. Типичная американская судьба.
Отец умер от туберкулеза – типичная болезнь девятнадцатого столетия.
В колледже отучился два месяца, в университете – два года. От колледжа оторвала необходимость помогать матери – она не справлялась с отчаянными сорванцами в школе, подрабатывал доставкой газет и еще на фабрике угольных ламп.
В университете не позволило задержаться наследство. И дело было в том, что наследством этим была ферма деда. Ферму не оставишь ни на день – там все начинает идти вкривь и вкось, зарастать сорняками, а животные просто подыхают без ухода. И вот это нетипично для жизни поэта: обычно они едут в город, пишут про городскую жизнь гадости и воспевают деревню, куда изредка выбираются погостить. Фрост перебрался на ферму – и писал стихи. Похоронил мать, умершую от рака – одной из главных болезней века двадцатого. Сестра страдала душевной болезнью, да и сам он был склонен к тяжелым депрессиям. Десять лет проработав на земле, продал ферму и поехал учиться в Лондон, где опубликовал первый сборник стихов. Когда началась Первая мировая, вернулся в Америку и снова купил ферму. Впрочем, ферма его не кормила – стихи оказались прибыльнее. В 1923 году был удостоен Пулитцеровской премии – ее ему присудят еще четыре раза! В конце тридцатых похоронил жену – и больше не женился. Из шестерых детей пережили его только двое.
К пятидесяти годам стал признанным классиком американской поэзии.
На Нобелевскую премию по литературе был номинирован 31 (тридцать один) раз, но так ее и не получил. Умер 29 января 1963 года в возрасте 88 лет.
Советский драматург Виктор Розов встретился с ним в Америке, когда Фрост был уже тяжело болен. В его записях об этой встрече выделим два важнейших абзаца:
«Я видел в нем все: и совершенно ясный ум, и огонь эмоций, и полет духа. Но тело его почти отсутствовало. Обыкновенно говорят: душа оставила тело. В данном случае было наоборот: тело оставляло душу. Дух был весь целиком, но тело, черт его побери, трещало по всем швам и таяло на глазах. Да, да, я очень остро еще раз ощутил эти две ипостаси человека – тело и дух».
«Разговаривая с Фростом, я продолжал украдкой рассматривать палату.
– Скажите, пожалуйста, господин Фрост, почему вы повесили перед глазами эту картину? – не вытерпев, спросил я.
– Она мне дорога, – ответил старец. – Ее написал лечащий меня доктор по мотивам одного из моих стихотворений. Это место, где я родился и жил ребенком».
А после смерти… Впрочем, на сей раз процитируем статью Дженнифер Шосслер из «Нью-Йорк Таймс» от 4 февраля 2014 года.
«…сельский мудрец, любимый публикой, воспитанной на таких его стихах, как “Березы” и “Нехоженая дорога”. Но вскоре этот образ омрачился более мрачным, возникшим из трехтомной биографии его тщательно подобранного летописца Лоуренса Томпсона, который после десятилетий усердного ведения записей создал портрет поэта как жестокого, ревнивого человека с манией величия - “монстра эгоизма”, оставившего после себя “след в разрушенных человеческих жизнях”, как незабываемо выразилась критик Хелен Вендлер на обложке New York Times Book Review в 1970 году».
«В рассказе Джойс Кэрол Оутс, опубликованном журналом Harper's прошлой осенью, Фрост изображен отталкивающим стариком, гневно опровергающим обвинения женщины-интервьюера в высокомерии, расизме и жестокости. Но теперь новая научная работа может раз и навсегда положить конец «мифу о чудовище». Издательство Harvard University Press начнет публикацию “Писем Роберта Фроста”, планируемого четырехтомного издания всей известной переписки поэта, которое обещает дать наиболее полный портрет на сегодняшний день. «Существовало стойкое представление о Фросте как о лицемере, как о человеке, который показывал одно лицо публике, а другое – в частной жизни, – говорит Дональд Шихи, профессор Университета Эдинборо в Пенсильвании. – Эти письма развеют все это», – добавил мистер Шихи. «У Фроста есть свои сомнения, свои враги, вещи, которые выводят его из себя. Но в основном то, что вы видите, – это великодушие духа».
А нам снова нужно вернуться в Белый дом, точнее, к одному из сменяющих друг друга его обитателей.
Поэт и Власть
Как Джон Кеннеди поссорился с Робертом Фростом – история долгая. Фрост написал ему целую оду на инаугурацию, они были друзьями, но разошлись по многим позициям. Когда Фрост умер, Кеннеди даже не поехал на его похороны.
А все же Кеннеди был человеком далеко не рядовым, и президентом – особым. Он не только не забыл Фроста, он думал и о нем, и о месте его в американской культуре, и о месте самой культуры в жизни общества.
В октябре 1963 года он приехал в Массачусетс и выступил на открытии Библиотеки имени Роберта Фроста. Вот что он там сказал:
«Он видел поэзию как средство спасения власти от самой себя. Когда власть ведет человека к высокомерию, поэзия напоминает ему о его ограниченности. Когда власть сужает сферу интересов человека, поэзия напоминает ему о богатстве и разнообразии его существования. Когда власть развращает, поэзия очищает.
Если иногда наши великие художники были самыми критичными в нашем обществе, то это потому, что их чувствительность и забота о справедливости, которые должны мотивировать любого настоящего художника, заставляют их осознавать, что наша нация не достигает своего наивысшего потенциала. Я не вижу ничего более важного для будущего нашей страны и нашей цивилизации, чем полное признание места художника. И нация, которая презирает миссию искусства, навлекает на себя, как писал Фрост, «судьбу батрака», судьбу, когда не на что оглядываться с гордостью, и не на что смотреть вперед с надеждой».
Кеннеди оставалось жить меньше месяца. Но эти слова он успел сказать.
И, добавим к его чести, – сам он стихов не писал.
![Памятник И.А. Крылову в Летнем саду в Санкт-Петербурге. Фотография на открытке [Ок. 1905 г.] РГАЛИ](https://glstatic.rg.ru/crop767x482/uploads/images/2024/11/20/rgali_561.png "Памятник И.А. Крылову в Летнем саду в Санкт-Петербурге. Фотография на открытке [Ок. 1905 г.] РГАЛИ")
