Текст: Михаил Швыдкой/РГ
После постановки "Дон Кихота" Антоном Федоровым в Театре Наций с Тимофеем Трибунцевым в роли заглавного героя стало ясно, что интерес к роману Сервантеса можно рассматривать как существенную потребность сегодняшнего дня. Хотя бы потому, что только в Москве Рыцарь печального образа борется с волшебниками и волшебницами как минимум на трех сценах, в столицах и провинции на подходе еще не одна версия его злоключений, которые непременно случаются, когда борешься за справедливость. Замечу, что идальго из Ламанчи так верил в непогрешимость рода человеческого, что все зло мира, по его мнению, не могли творить люди, но только злые демоны и духи. Не стану присваивать эту мысль, она наверняка вычитана в одной из книг, посвященных великому роману.
И в сопоставлении с ней заново открывается суждение Достоевского из "Дневника писателя" 1876 года: "Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если кончилась земля, и спросили там, где-нибудь, людей: "Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что можете о ней заключить?" - то человек мог бы молча подать Дон Кихота: "Вот мое заключение о жизни и - можете ли вы за него осудить меня?" Образ Дон Кихота преследовал Достоевского всю его зрелую жизнь - стоит вспомнить, что на собраниях кружка, за участие в котором писатель поплатился каторгой, М. Петрашевский читал свое "Введение к "Дон Кихоту".
И не случайно Тургенев назвал свою речь на публичном чтении в пользу Общества для воспомоществования нуждающимся литераторам и ученым "Гамлет и Дон-Кихот". Понятно не только потому, что роман Сервантеса и трагедия Шекспира появились на свет примерно в одно время, в самом начале XVII века, и уж тем более не потому, что два гения, испанский и английский, умерли в один день. Их герои символизируют человечество в его рефлексии и героизме, в готовности взвалить на себя все грехи мира и стать их жертвой, отстаивая идеалы безгрешия. Гамлет и Дон Кихот равно важны человеческой истории, они искушают каждого из нас не только в разные периоды нашей жизни, но и сплетаясь одномоментно и неразрывно в мучительном процессе самопознания и осмысления божьего мира. Слова Белинского о том, что все мы Гамлеты в "великом или смешном", равно применимы и к образу Дон Кихота. Мы все бы хотели быть похожи на идальго из Ламанчи, если бы не боялись выглядеть комически беспомощными стариками. Не случайно когда-то сценарист Нина Фомина и режиссер Евгений Карелов назвали свой фильм "Дети Дон Кихота" - романтический идеализм юности вызывал улыбку, но не сострадание. Впрочем, и Дон Кихот, каким играл его Николай Черкасов в фильме Григория Козинцева, вольно или невольно вызывал воспоминания с черкасовским же Александром Невским, которого можно было бы назвать рыцарем без страха и упрека, если забыть, что он изгонял из Руси "псов-рыцарей". И для Владимира Зельдина, который сыграл Дон Кихота в возрасте, который вдвое превышал годы героя Сервантеса, героическое превалировало над комическим. Собственно, в самом факте, что переваливший за сотый день рождения актер мог танцевать и петь в мюзикле "Человек из Ламанчи", который Ю. Гусман поставил специально для него в Театре Российской Армии, заключалось нечто героическое. Тут было не до смеха - лишь восхищение жаждой жизни и творчества.
Замечу, что и Белинский, и Тургенев, и Достоевский высказывали суждения о "Дон Кихоте", признавая, что на русском языке нет перевода, достойного оригинала. Не было ни самоотверженной работы Марии Ватсон, которая в 1907 году представила полный дословный перевод романа, не было академического издания 1929-1932 годов, переизданного в 2003-м; лишь в 1953-1954 годах появится виртуозная версия Н.М. Любимова, которая выдержит множество изданий. Она откроет словно бы новый художественный мир, и станет понятно, почему Томас Манн писал, что Сервантес превращает пародию в миф. И станет ясно, почему Белинский смог прочувствовать лишь одну грань этого великого текста, когда, справедливо отметив, что "Дон Кихотом" началась новая эра искусства, свел эту новизну лишь к победе реального над идеальным.
История благородного самозабвенного рыцаря из Ламанчи становится частью литературной игры, в которой автор позволяет себе ту свободу творчества, которая соединяет, казалось бы, несоединимое, где фарс взрывается героическим действием, а героика снижается до обыденности, и рыцарю приходится разгонять лишь стадо баранов.
Сколь бы ни было увлекательным путешествие по страницам бесконечного числа книг и статей, написанных об этом романе (не могу не вспомнить еще и "Размышления о Дон Кихоте" Ортеги-и-Гассета, опубликованные в 1914 году), но все же не отвертеться от неизбежного вопроса о том, почему сегодня во время трагической неопределенности Дон Кихот оказался необходимой фигурой для деятелей театра разных возрастов и, что не менее важно, для зрителей. Почему вновь и вновь мы всматриваемся в этот образ, то приближаясь, то отдаляясь от него. Со страхом непонимания. Неужели нам нужно комическое снижение, чтобы в сочетании с ним героическое не просто засияло во всем своем блеске, но и обрело житейскую достоверность? Не хочется думать, что Дон Кихот - безумный клоун, который хочет заставить жить всех согласно своему миропониманию. Труднее поверить в идеальную природу его помыслов. Мне ближе ответ Тургенева: "Добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты. "Все меняется, - сказал апостол, - одна любовь остается".
