Текст: Андрей Васянин

Фрагмент книги и обложка публикуются с разрешения издательства

Джоанна Стингрей, которую принято называть рок-музыкантом и певицей, открыла миру немалую часть русской культуры конца XX века, а именно - русский рок. Попав в нашу страну в 1984 году, американка получила возможность послушать главных звезд нашей, тогда подпольной, музыки еще до того, как они стали звездами, и ее пленили не столько их музыка, сколько энергетика, стремление вырваться из официальных рамок, харизма самих музыкантов. Джоанне захотелось поделиться этим со всем миром, и она взялась быть посредником между русским роком и Америкой, вывозя в Штаты записи, а ввозя, по заказам своих новых друзей, аппаратуру и инструменты. Зримым воплощением ее творческой и организационной работы стала ныне уже легендарная двойная пластинка Red Wave с музыкой «Кино», «Аквариума», «Алисы» и «Странных игр», открывшая тем самым советский рок Западу.

А теперь вот еще одно воплощение. С помощью своей и барабанщика группы «Центр» Александра Васильева дочери Мэдисон миссис Стингрей решила вспомнить о перестроечной молодости и выпустила воспоминания о своих приключениях в постперестроечном Советском Союзе, общении со своими кумирами тех лет - БГ, Цоем, Курехиным и К, в которых, романтичных, героических, независимых, и т. д., американка была влюблена (в особенности, как показалось, в лидера группы «Кино»).

Перед нами - русский рок 80-х глазами иностранки, по стечению обстоятельств оказавшейся в гуще нашего музыкального андерграунда - и не только андерграунда - тех лет. Живо, эмоционально, образно описанный и потому вдруг снова ставший интересным.

P.S. Фанатам Виктора Цоя - приготовиться.

Джоанна Стингрей, Мэдисон Стингрей «Стингрей в Стране Чудес»

Пер. с англ. А. Кана. — М. : Издательство АСТ, 2019

Бунтарь без понятия ^*

Мы понеслись по темному коридору к двери, на которую нам перед концертом указал друг Бориса, — два оленя, убегающие от охотников из КГБ. По крайней мере, мы знали, что нас ждет надежный выход. Мы переглядывались на бегу, нервно хихикая, пока вдруг не уперлись в кирпичную стену.

А вот и дверь. Не открывается. В панике я толкаю ее изо всех сил. Бог мой, она заперта! Не говоря ни слова, мы разворачиваемся и вдруг замираем, видя, как из еще одной артистической выходит какой-то парень. Поворачиваем за ним еще в какой-то коридор; глаза мои, как спутниковые антенны, бешено вращаются, пытаясь найти хоть какой-то сигнал, хоть какой-нибудь выход. И вдруг мы опять оказываемся в зрительном зале. Ринулись вниз по ступенькам, чтобы успеть влиться в поток последней выходящей из зала кучки зрителей, направлявшейся к выходу из здания. С толпой слились, и вдруг я понимаю, что потеряла Джуди. … И вдруг прямо передо мной из сигаретного дыма выплывают, как призраки, двое мужчин в костюмах. Хватают меня за руки и тащат прочь от открытых дверей и теплого ночного воздуха. Сотни человек проходят мимо, никто не решается остановиться или произнести хоть слово. Мужчины не в форме, без каких бы то ни было опознавательных знаков, и, как по мне, выглядят они как заправские гангстеры. Не веря в происходящее, смотрю на мелькающие возле меня тени: ни одна душа не остановилась, чтобы вмешаться или признать меня. Так втроем мы и спускаемся по лестнице вниз, сжимавшие мне плечи цепкие пальцы ни на секунду не размыкаются.

Заводят в темную комнату без окон, металлический стол и два стула. Все как в кино. Указывают на один из стульев. Я сажусь. И тут на меня обрушивается шквал вопросов, без всякого вступления, объяснения и ни слова по-английски.

Я же в ответ только твержу как попугай: «I don’t speak Russian. I don’t speak Russian, I don’t speak Russian, I don’t speak Russian».

Они повышают голос, чуть ли не орут с искаженными от злобы лицами.

— I don’t speak Russian. I don’t speak Russian, I don’t speak Russian, I don’t speak Russian.

Платиновую прядь я пытаюсь убрать подальше за ухо, моля бога, чтобы они приняли меня просто за приехавшую учиться сюда на семестр студентку с безумными волосами, угодившую каким-то образом в рок-клуб.

— What. Is. Name? — спрашивает наконец один на ломаном английском. Я молчу. Он еще больше повышает голос.

— What is name?!

Я понимаю, что стоит мне назвать свое имя, меня в СССР больше не пустят. Передо мной стоит лицо Бориса, и я прямо кожей ощущаю, что как только я произнесу слова «Джоанна Филдз», лицо это растает в воздухе, как мираж. В отчаянии я дерзко говорю в ответ: «Скажите мне, кто вы, и тогда я назову вам свое имя».

— Кто тебя привел? — Один из них закуривает, глаза его остаются холодными, хотя изо рта и из ноздрей клубами выходит горячий дым. — Почему сюда?

Я молчу.

— Ты знаешь Виктора Цоя? …

— Майка Науменко? …

— Бориса Гребенщикова?

— Нет, никогда о таких не слышала, — отвечаю я.

— А ты кто? Я не знаю, что им говорить. Мысли лихорадочно скачут, а сердце то подступает к горлу, то уходит в пятки. Чуть ли не задыхаясь, я слышу собственный голос: «Я американская гражданка. Если хотите узнать мое имя, звоните в консульство». Два медведя переглядываются. Что делать со мной — напуганной, но злой и дерзкой девчонкой, — они, судя по всему, совершенно себе не представляют. Они обмениваются несколькими словами и вновь смотрят на меня.

— Go, — произносит наконец один из них, бросая окурок на пол и указывая на дверь. Я быстро выбегаю, вновь спешу в опустевшее фойе и через главный вход наконец попадаю на улицу. Адреналин бешено колотит сердце, но я счастлива вновь быть на улице, среди людей, еще толком не разошедшихся после концерта. Не зная, что делать, я иду по улице, чтобы как-то выпустить клубок сжигающей меня энергии. Рядом со мною, ступая нога в ногу, оказывается девушка, которая тихо шепчет мне почти в ухо: «За тобой следят. Походи по городу, постарайся от них отстать и приходи к нам. Мы там все вместе будем тебя ждать». Она быстро произносит адрес и тут же исчезает, как сказочная фея, прежде чем я успеваю открыть рот.

Подталкиваемая адреналином, я шла по улице, повторяя, как молитву, чтобы не забыть, названный мне адрес. Через несколько кварталов, прежде чем повернуть за угол, я увидела еще одного «медведя» в сером костюме. Он тут же отвел взгляд и отвернул голову. Я чуть не рассмеялась от столь неумелой слежки: наивная 24-летняя девчонка, я и то без труда распознала «хвост». Я нырнула за угол и прошла еще несколько кварталов. Еще раз оглянулась на него. Он остановился, делая вид, что тщательно изучает асфальт под ногами. Я опять почувствовала себя как в плохом детективе: он, безусловно, следил за мной, а я, безусловно, пыталась его перехитрить. Я спрятала волосы под шапку, которую обнаружила у себя в кармане пальто, и, петляя, прошла еще несколько кварталов. Оглянувшись, я больше его уже не увидела. Теперь, вспоминая, я думаю, что они, скорее всего, просто хотели напугать меня.

Хххххх

…В дальнем углу я заметила Виктора из «Кино» и его гитариста Юрия — того самого, с блондинистой челкой, кто умудрился за одно мгновение заложить мне в сердце мину замедленного действия. Рядом с ними был их басист Игорь Тихомиров — кудрявый, улыбчивый парень, которого я со временем прозвала Микки-Маус за его вечно жизнерадостный и дружелюбный настрой. Еще через несколько минут я сумела пробраться к ним в угол, каждую минуту прерывая разговор безудержным восхищением в адрес их сета. Они в ответ так же безудержно восхищались привезенной мною Борису в подарок красной гитарой. В разговоре Виктор показался полной противоположностью тому, каким он мне запомнился на сцене. На место излучавшейся им тогда холодной, темной, страстной энергии стоика пришло теплое и заинтересованное радушие. При всем его таланте и славе он был, очевидно, человек мягкий, и говорить с ним было очень легко…

…На следующее утро, по дороге в аэропорт, я заехала к Борису. Он повел меня на крышу, самое безопасное с точки зрения возможной прослушки место.

— Борис, мне ужасно неловко заводить об этом разговор, но что делать с красным Stratocaster’ом? (Джоанна привезла из США по просьбе БГ гитару Fender Stratocaster. - Ред. ) Таможенники все тщательно записали и сказали, что я обязательно должна вывезти его из страны.

— Не волнуйся, — ответил он небрежно. — Давай попьем чаю, все будет нормально.

В квартире я демонстративно каждую минуту смотрела на часы: «Борис, гита…» Не успела я в очередной раз открыть рот, как дверь распахнулась и в комнату вошли Африка и Тимур с гитарным футляром в руках.

— Бог мой, спасибо! — сказала я. — Мне ужасно жаль, что надо забирать у вас гитару… После своего традиционного приветствия «Асса е-е!» и пионерского салюта Африка протянул мне футляр, который я тут же открыла. Внутри лежала гитара с выкрашенным в яркий красный цвет самодельным деревянным корпусом. Гриф, электрические звукосниматели, ручки переключения громкости и тембра, тремоло-рычаг, — все было того же цвета и размера, что и на настоящем Fender’е. Серийный номер находился в нужном месте, и, сличив его с тем, что был записан у меня на обороте таможенной декларации, я убедилась, что он полностью идентичен.

— Вы сделали дубликат?! — потрясенная, не веря своим глазам, воскликнула я.

— Асса е-е! — с полным достоинства видом подтвердил Африка.

— Все в точности как записано у тебя в таможенной декларации. Разве что качество похуже. Ну и, как ты думаешь, таможенники поймут разницу? — он презрительно пожал плечами.

— Да никогда в жизни!

— Просто невероятно! — Что я еще могла сказать? Гитара была передо мной, как младший, нескладный брат оригинального Stratocaster’а, неуклюже сконструированный из бог весть каких материалов. Впервые я получила возможность убедиться, как хитры на выдумки при необходимости люди в СССР. В Америке, не сталкиваясь ни с настоящими трудностями, ни с цензурой, я всегда жила по правилам. У этих ребят все было не так. Когда возникает проблема, они находят способ ее решить. Я смотрела на них: хитреца в глазах и веселые улыбки на молодых, необузданных лицах.

— Ну, что же вам привезти в следующий раз?

***

В Москве Борис повел меня на «официальный» концерт. Как он уже говорил мне, за готовность представлять свои тексты цензуре и согласие играть там и тогда, где и когда им это будет позволено, «официальные» группы могли неплохо зарабатывать себе на жизнь и даже приобрести «официальную» известность.

«Продались…» — презрительно отзывался о них Сергей Курёхин. Поставить славу и преуспеяние выше творческой свободы было в его глазах признаком моральной деградации и профанации искусства. Играла самая известная официальная рок-группа страны «Машина времени». Ее лидер Андрей Макаревич был одним из ближайших друзей Бориса.

— Андрей обожает «Битлз», — сообщил мне Борис, когда мы входили в зал.

— Как вы познакомились?

— Он начал играть песни западных рок-групп в Москве в 70-е, так же, как мы это делали у себя в Ленинграде. Но так как в столице подпольным группам существовать труднее, Андрей на время переехал в Ленинград, и мы практически одновременно стали писать песни по-русски. Так и подружились.

— Почему же он решил подписать официальный контракт?

— Предложили нам обоим. Я отказался, но он хотел выступать, к тому же это еще и приличный заработок, вот он и согласился.

— И ты был не против?

— Он прекрасный музыкант, и я уважаю его талант. Ну и, не забывай, он мой друг. Нам всем в этой стране приходится идти на компромиссы.

«Машина времени» выступала в огромном — тысяч на десять зрителей — концертном зале. Публика вежливо зааплодировала, приветствуя вышедших на сцену в строгих костюмах музыкантов. Вместо памятной мне по Ленинграду дикой, необузданной энергии подпольного концерта здесь царила задавленная, вялая атмосфера. Никто не вскакивал с мест, не испытывал или не проявлял ни малейшей страсти. Андрей на самом деле был прекрасный музыкант, но все выглядело и звучало приглаженным и зажатым. Группа играет песню, публика вежливо аплодирует, Андрей говорит несколько слов. Опять песня, опять аплодисменты, опять несколько слов. Я почувствовала себя белкой, бесцельно крутящейся в никуда не едущем колесе.

Где-то в середине концерта у гитариста группы лопнула струна. Все остановилось и замерло. Никто — ни группа, ни тысячи зрителей, ни Андрей, ни Борис, ни я — практически не двигался. Это был концерт статуй, в почти мертвой тишине дожидавшихся, пока гитарист под прицелом тысяч глаз спокойно заменял лопнувшую струну.

— Что происходит? — шепотом спрашиваю я у Бориса. — Почему остальная группа не импровизирует или не сыграет другую песню?

— Нельзя. Каждая секунда концерта расписана, — отвечает он, не сводя глаз с пальцев гитариста, наконец-то сменившего струну и сейчас неспешно настраивавшего гитару. — Отступать от заранее расписанного порядка нельзя.

— Как это все странно...

— Мы привыкли…

Несмотря на зажатую реакцию публики, мне было тем не менее очевидно, что Андрей и его группа — настоящие звезды. Неподдельный интерес слушателей и их терпение во время долгой замены струны лишь подтвердили преданность поклонников своим кумирам из этих официальных групп.

После концерта мы с Борисом отправились к Андрею домой, и я была поражена, насколько огромной и роскошной оказалась его квартира. Высокие окна выходили на широкий проспект, во множестве комнат жили только он сам и его семья — разительный контраст с тесным коммунальным жильем Бориса и других неофициальных рокеров. Андрей был предельно мил, и с самого начала было ясно, что между ним и Борисом существует глубокая внутренняя связь. И хотя о чем они говорили, я не понимала, этот блаженный вечер крепко засел у меня в памяти: голова моя на плече Бориса, он курит свой любимый «Беломор», отчетливый запах пропитывает мне волосы и одежду, а мелодичный диалог двух музыкантов звучит как продолжение их песен. Я не раз замечала, что, стоит мне просто оказаться рядом с Борисом, как я погружаюсь в какую-то магию, как будто внезапно наступает лето, цветы распускаются тысячей ярких красок, непогода отступает.

***

Было в Цое нечто темное, монументальное — таинственная фигура, являвшаяся зрителю на концертах. Это не был только внешний облик, который он, сходя со сцены, скидывал, как костюм; это была глубоко укорененная в нем сущность русского человека. «У каждого человека время от времени появляется чувство, что он живет в клетке, — сказал он мне как-то, отвечая на вопрос о том, для кого он пишет свои песни. — В клетке ума. Ты хочешь найти из нее выход… человек живет и не может найти путь освобождения от того, что останавливает, что гнетет его».

Он хотел показать этот столь нужный людям выход, хотел, чтобы его музыка стала дверью в более светлый мир.

— Ну а где для тебя проходит граница между написанием песен и их исполнением? — спрашиваю я.

— Ты сначала автор, и лишь потом исполнитель?

Он покачал головой и подался вперед в своем кресле.

— Для меня написание песни и ее исполнение неразделимы. Иногда песня пишется прямо на концерте.

Вдумчивый, интуитивный человек, он подпитывался витающей вокруг энергией. Он ничего не делал только для себя, всегда еще и для людей, которых он любил и с которыми был рядом. Вспоминаю, с каким удовольствием он ел в московском ресторане «Пекин». Он любил азиатскую кухню, и ему нравилось находиться рядом с людьми, внешне похожими на него. Советским гражданам было не так легко попасть в величественное, сталинского ампира, здание гостиницы «Пекин», но Африка, разумеется, и такие проблемы решал без труда. Еще от многих других русских Виктора отличало умение смотреть на звезды и строить планы на будущее.

Мы с ним часто мечтали о том, что нам хотелось бы сделать, воображали, в какие места мы хотели бы отправиться. Он хотел приехать в Америку и побывать в Лос-Анджелесе, мы уже даже в деталях планировали поездку в Диснейленд, вплоть до того, на каких горках и аттракционах он будет кататься. Я всю свою жизнь прожила в Калифорнии, и для меня она уже утратила свое первозданное, лучезарное обаяние. Виктор заставил меня вновь ощутить, насколько мне повезло родиться и вырасти в Городе Ангелов. Больше всего в Викторе меня, однако, поражало то, с какой неловкостью он воспринимал свою нараставшую, как снежный ком, славу. Он был обычный парень, которому трудно было признать в себе магического, полного тайны музыканта. Записи «Кино» все шире и шире распространялись по стране, а он все больше и больше удивлялся, что люди слушают его музыку, и поражался, что его узнают на улице.

Однажды в булочной мы стояли в очереди за хлебом, и вдруг за окном собралась толпа, стекло даже запотело от дыхания людей, пытавшихся разглядеть его. Когда мы вышли на улицу, на него набросились с просьбами об автографе, хотели пожать руку, дотронуться до его темных волос и даже смущенного, напуганного лица. Виктор не понимал, как реагировать, мы побежали, свернули в ближайший переулок, слыша за собой приближающиеся шаги и крики поклонников. Он все это время хихикал, не в состоянии осознать, что все эти люди были очарованы им — простым, скромным парнем. Именно эта его скромность делала дружбу с ним столь легкой и приятной.

— Виктор, а кем ты работаешь? — спросила я как-то.

— Кочегаром. Уголь в топку бросаю.

— На паровозе?

— Да нет, в котельной в жилом доме.

Утрированными жестами он живо изобразил, как зашвыривает лопатой уголь в печь.

— Хорошая работа. Занят я там не очень много, и время для музыки остается.

Я замолчала в недоумении, пытаясь совместить в сознании этот допотопный, казалось, уже давно ушедший в прошлое род занятий с моим в высшей степени современным другом. Наконец спросила:

— А можно я к тебе приду на работу?

— Вообще-то иностранцам нельзя, но я тебя протащу.

Работал он в темном подвале без окон, с тяжелым спертым воздухом, швыряя лопатой уголь в огромную, грохочущую печь. Выглядело это как картинка из XIX века. Место это получило прозвище «Камчатка» в честь полуострова на Дальнем Востоке, и, глядя на напряженные мышцы Виктора и вырывающийся из жерла печи горячий черный дым, я и в самом деле почувствовала себя на краю света.

— Однажды спускается к нам в Камчатку старик, — рассказывает он мне тем временем. — И сразу начинает возмущенно орать: «Холодно в квартире! Как вы тут работаете?!» Я поворачиваюсь, и он меня узнает: «Погоди-ка, — говорит. — Ты ведь Виктор Цой? Знаменитый певец? А чего ты тут работаешь?» Я только рассмеялся в ответ.

— Вот и я о том же! — говорю я Виктору, повторяя тот же вопрос: — Чего ты тут работаешь?

— Нормально, — отвечает он. — Мне здесь нравится. Я чувствую, что стою на земле.

…Виктор, как и я, редко оставался заполночь. Он верил в существование определенных правил в жизни, и одно из них заключалось в том, что ночью полагается спать. Нарушить это правило можно только с неизбежными для себя последствиями. Он был большой мечтатель, как наяву, так и во сне.

— Ну так расскажи, о чем ты мечтаешь? — спросила я как-то. Мы сидели рядышком на диване, и, забросив ноги к нему на колени, я наблюдала, как он задумчиво прикуривает свою тонкую сигарету.

— Чего ты хочешь для себя в будущем?

Он с чувством затянулся, втянув, как всегда, щеки глубоко внутрь. Сигарета осветила хитрую улыбку в уголках его глаз.

— Кроме Диснейленда?

— Да, кроме Диснейленда, — рассмеялась я.

— Ну, во-первых, я хочу, чтобы не было проблем, не было войн. Ну и, конечно, я хочу делать свою музыку.

Если бы только во главе наших двух стран стояли такие люди, как Виктор, Диснейленд тогда был бы, наверное, не единственным счастливым местом на планете.

^* Название главы (в оригинале Rebel Without a Clue) иронически обыгрывает название знаменитого американского фильма «Бунтарь без причины» (Rebel Without a Cause). Вышедшая в 1955 году картина с Джеймсом Дином в главной роли стала одним из первых художественных отражений растущего самосознания молодой Америки и провозвестником революционных перемен 60-х годов