После конференции вышли на улицу, блестевшую от дождя, как слезы на глазах. В Дюссельдорфе погода была холодная, несмотря на июль. Гостиница, где остановился Евсеев, находилась в пятнадцати минутах от Конгресс-центра, но он все равно вызвал такси. Серая туча переводчиц, обступаемая черными пятнами мужчин в костюмах, сиротливо стояла под навесом, раскрывались зонты, как фейерверки, и на его вопрос — кого подвезти — отозвалась только одна девушка и села рядом с ним на заднее сиденье. Ее звали Таня, переводчица-синхронистка, и он соврал ей, что именно ее голос слышал у себя в наушниках. Голос у нее был быстрый, словно бегущий по полю щенок. Она была из Воронежа, он из Екатеринбурга — бизнес-менеджер подразделения Laundry&Home Care. «Как далеко мы друг от друга», - подумал он не без облегчения.
Ужинать пошли в соседний бар. Таня попросила чай, но чая там не подавали, только пиво, и они пили пиво.
Михаил просил перевести ее отдельные фразы из своего доклада, и она переводила, немного скованно, как будто разнашивала тесные туфли.
Он спросил:
— Как будет по-немецки - у тебя красивая грудь?
Евсеев перешел на свой голос, которым всегда разговаривал с женщинами, помимо своей воли, и этот голос не давал ему сказать что-то настоящее, простое.
Она перевела, как-то вся застыв, опустив голову, перевела чуть медленнее. Он все смотрел ей в глаза.
В его номере, белом, как напудренное лицо, она пересела из черного блестящего кресла, изогнутого пантерой, на краешек кровати. Над кроватью длинное окно зеркала, в котором то и дело отражался Евсеев, синие гиацинты в новой вазе. И сама она была новенькая, словно завернутый в белую бумагу цветочный букет.
Он проснулся рано, по своей всегдашней привычке, а Таня еще спала, выставив плечо из-под одеяла. Предстоящий день вдвоем с ней показался Евсееву длинным, как осенний дождь, ему захотелось уйти.
- Я приду в семь вечера.
Таня повернулась к нему спиной, откинув одеяло, показывая ему свое голое тело, к которому он еще не успел привыкнуть. Он посмотрел на нее, на длинный лодочный изгиб позвоночника, и вспомнил, как ночью они занимались любовью, он вжимал ее в себя, двумя руками, к своему животу, и она говорила: мне больно. Где больно? Но было уже неважно.
Он зашел в пекарню на торговой улице, чтобы купить кофе и брецель, сел за столик лицом ко входу. Вокруг было много женщин, все они были в легких, повторяющих тело платьях, и он привычно рассматривал их.
Одна женщина вдруг озарилась среди всех, напомнила кого-то из прошлого, кого, он не мог вспомнить. И чем? Прошла мимо него, кольнула чем-то быстрым, ловким, тонким, и вот стоит покупает круассаны, совершенно безопасная со спины. Но когда возвращалась, держа в руке коричневый смятый бумажный мешок, снова кольнула сильнее, и он понял — запах, духи. У кого были такие, кто мог так ударить? И сразу вспомнил Cоню.
А за ней целая череда лиц, тел, ни к кому не смог привыкнуть, мотался от одной к другой.
«Что я могу поделать, кобель, б**дун», - так говорила его мать сначала одной жене, потом другой.
Все его женщины повторяли друг друга. И когда он снимал с них платья, шелуху слов, все, чем оборачивали себя, то видел серые пустые тела, которые не хотел, не мог любить. Он говорил им одно и то же, и они ему одно и то же, а он искал свою, чтобы вот из тела своего созданную. Но такой не было.
Он вспомнил, как Таня все смыла с себя, и он смотрел на нее, как на промытое мылом оконное стекло.
Евсеев зашел в торговый центр, в рубашечном отделе купил машинально три белые сорочки под костюм, потому что ничего другого не носил, не было времени ни на что, кроме работы. «Одну подарю шефу», - подумал он.
Дмитрий Геннадьевич повлек за собой снова запутанное, надоевшее. Евсеев вспомнил Елену Петровну, как он сказал ей в обесцвеченное лицо - если еще раз повторится, уволю. А она - не вы мне начальник, а Дмитрий Геннадьевич. На корпоратив принесла помидоры своего засола и рыбу, и Евсеев ел, хвалил, ненавидел ее, но зачем-то улыбался, зачем-то благодарил их всех за работу. Какой ваш-то красавец - говорили про него, и пересказывали дальше про жен, дочку с ДЦП и про Соню. «Хорошо, что c ней все закончилось, хорошо, что не родила, - думал Евсеев, - я бы не выдержал». Он так и говорил Соне тогда.
Два раза видел ее потом, а может, не ее. Волосы темные, длинные, спутанные мелькнули, как будто дождь прошел и кончился. Соня всегда просила перед сном: «Миша, расчеши мне волосы», и он расчесывал.
В пивной было много русских, и русская речь обступила его толпой. Он cел в самый угол, спросил у cтарика немца, сидевшего рядом:
- Что вы пьeте? Я не знаю, что выбрать.
- А что вы любите? Светлое? Темное? Все зависит от этого.
«Ничего не люблю», — подумал про себя Евсеев, но cтарику ответил:
— Светлое.
— Тогда вот это - шпаттен.
- Да, шпаттен я знаю.
- Женаты? — спросил немец.
- Был два раза.
- Я тоже разведен, давно, три сына. Один стоматолог, хорошая профессия. У вас зубы не болят? Вы русский? Я ищу русскую жену много лет. Русские хорошие, щи, борщ, Русские красивые, большие.
- Большие, да.
- Большие, теплые, как пироги. Сладкие или с капустой.
В гостиницу он возвращался пешком. По дороге попалась кирхен, он зашел внутрь. Длинные костлявые своды, горели свечи, каменные юродивые грозили со стен искаженными лицами.
Ему не хотелось возвращаться в номер. Холодный, кондиционированный, белый, где Таня неизвестно зачем ждала его. Он остался сидеть в холле отеля. Белобровая женщина развалилась на диване, опустив бретельки с платья, сняв туфли. От нее пахло чем-то сладким. Он обернулся на запах, как собака. Дама помахала рукой. За восемь километров от отеля текла река, длинная, изогнутая, как бесконечная рыба, черно-синяя, со стальными жабрами берегов. Слышалась речь, говорили немцы, русские, англичане, слова сливались в одно непонятное длинное предложение. Завтра Таня уедет, и он останется один. Он вспомнил, как она рассказывала ему про свой предстоящий отпуск: «Маленький отель, но море в пяти минутах, бухта, пляж - мелкая галька, хозяева - сын и пожилая мать, она же готовит». Он был уже пьян. Ему было хорошо, и он сказал, гладя ее по темным, отливающим блеском, как шубы в магазине, волосам, — я возьму короткий отпуск и приеду к тебе через три дня.
Официант бесшумно принес шампанское. Белобровая женщина сменилась мальчиком с собакой. Собака на шелковом ошейнике рвалась к пробегающим женским ногам, и мальчик говорил ей по-немецки — на место.
Бармен с шумом, словно сдерживал и не мог сдержать открывающуюся настежь дверь, наливал пиво. Гремели, как кастрюли, тележки с багажами, сумки на колесиках, открывались, закрывались двери. Поднималась и опускалась пена в бокале от втягивающих глотков. Нетвердый звук опускаемых чашек, глухой стук стаканов. Евсеев снова вспомнил Соню. Когда все подходило к концу, она была все безразличнее. Она убирала лицо от его поцелуев - не надо, давай сразу. Он ложился на нее сверху, наваливаясь всем телом так, чтобы ей стало больно, чтобы раздавить ее своей тяжестью, и они смотрели друг на друга, не закрывая глаз.
В номере он сразу лег на пол.
- Я не могу встать.
Таня снимала с него ботинки, брюки:
- Миша, ну перестань, вставай. Блин, какой ты тяжелый.
- Cемьдесят восемь килограмм.
Он потянул ее на себя, ущипнул за сосок:
- Ну не сердись, - гладил ее по ногам, - хорошая ты будешь жена.
В четыре утра он вскрикнул от судороги в ноге.
- Что болит? Сердце? У меня так отец умер.
- Нога.
Она стала водить кулаком по его напряженной икре, и боль отпустила.
- Когда отец умер?
- Два года назад.
- Сколько тебе лет cейчас?
- Двадцать шесть.
- Почему не замужем?
- Сейчас никто не замужем в это время.
- У меня в двадцать шесть уже дочка родилась, ну не обижайся, не обижайся.
- Да нет, не обижаюсь. Просто зачем сразу - замуж, дочь.
- У моей дочери ДЦП. Я жену заразил, когда она была беременная, хламидиозом, на сроке двадцать недель.
Лежали рядом, молчали. Она погладила его по руке, поцеловала. Зачем этот хламидиоз? Зачем рассказал? Но было не остановить. Так близко она лежала. «Шеф, Дмитрий Геннадьевич, меня не любит. Он своих вместо нормальных ребят допустил на конкурс, теперь будут новый магазин строить. Они все мне должны подчиняться, шеф там формально. Но я прошу, а они не делают. Набрал себе б**дей. Пять б**дей, я бы вместо них взял пять толковых, молодых, Пашу бы взял. Паша хороший».
Таня гладила его по волосам:
- А что это у тебя?
- Где?
- Под волосами.
- Родинка.
- А у меня вот здесь, под ухом, потрогай.
- Какая маленькая. Капелька. Кожа у тебя такая нежная, как у дочки моей. Ты что, плачешь?
- Нет.
- Что ты любишь?
- Когда мне гладят по спинке.
- А еще? Ну говори, говори.
- Ты приедешь?
- Приеду.
- Там плохой отель.
- Не важно.
- Я хочу, чтобы ты помыл меня в ванной.
- Как ребенка?
- Как хочешь, как умеешь.
Он намылил голову шампунем, нашел родинку, поцеловал и возил мылом по спине, по позвонкам, и мыл ноги, ступни, и смывал пену душем, и совсем не хотел ее сильно, остро, но она позвала его - садись, и он залез, слишком большой для этой ванной, и она намылила ему волосы, и смывала шампунем, он наклонял голову, она поднимала высоко руки с лейкой, касалась его носа грудью, и он сквозь сон, сквозь тепло, взял сосок губами и долго его держал, втягивая и отпуская, как будто бы вдыхал какое-то тепло и не мог вдохнуть.
Через два часа зазвонил будильник. Таня встала первая и ходила по номеру, собирая свои вещи, что-то говорила сквозь его сон — про рейс, самолет. В комнате было темно, как ночью, кондиционер нагнал холод. От каждого звука у Евсеева дергался глаз, голова болела невыносимо, он мерз. На улице шел дождь, с шумом, ливнем, и все, что он хотел, — завернуться в одеяло с головой и спать.
Ссылки по теме:
