Ляля слонялась по квартире, ходила кругами у входной двери, как ходят малыши у киоска с мороженым. Ждала. Сегодня их вечер. Долгая прогулка, потом поедание разных вкусностей. Она нутром почуяла приближение счастья — до того как услышала урчание натруженного лифта и скребущийся мышью в замке ключ.
— Лялька, мама пришла! — Интересно, это она специально, чтобы позлить? Знает же, что терпеть не могу малышовое имя. Стоило называть Лаурой, ага. Петрарка, как же… Лауррра — красиво и по-взрослому. Ляле нравился торжественный, слегка угрожающий, раскатистый звук, повторяла бы и повторяла, но мать злилась и повышала голос: «Прекрати рычать, что за манера?!» Придется терпеть «Ляльку», а то накроется прогулка медным тазом. Кстати, Ляля вполне могла бы гулять самостоятельно. Двор огорожен, чужих нет, на скамейках бабульки сидят, что с ней станет? Ну, было дело, перепутала дома, так сто лет уж прошло.
— Девочка моя, как ты тут без меня, что делала, не скучала, поела? — Родительница привычно строчила словами, сбрасывая босоножки, пристраивая сумку, выбираясь из узкой юбки. — А мы с тобой на море едем! Рада? Ну, конечно, еще бы! Ты помнишь, как было славно? Ну, иди же ко мне, пупсик мой, Лялечка…
Ляля мужественно терпела, пока соскучившаяся за день мать тискала любимое дитя. Размышляла. Новость огорчила. Даже гулять расхотелось.
Рычащее, но неприятное — моррр-ррр-ррре — слово отозвалось дрожью в ногах и желудке. Ляля боялась воды. И не любила классическую музыку. А море — это пляж или бассейн, неизвестно, что хуже, и вечерние концерты под восхищенные придыхания матери. Лучше бы на дачу поехали, там вкусно пахнет смородиновым листом и пирожками тети Маши. Там друзья: томная Джульетта, оторва Люська, надежный Макс. С ними весело, главное — они ее понимают, ничего объяснять не надо, можно вообще не разговаривать, просто валяться вместе под яблоней или изучать окрестности.
А на море этом — никакой свободы, мать все время за собой будет таскать, хочешь не хочешь. Ну ладно, раз с ней не считаются, она покажет узуррр-ррр-ррпатору «славное море»…
Поездка не задалась с самого начала. От таксиста разило мерзким одеколоном, и Лялю тошнило. Соседка в самолете везла младенца, который визжал циркулярной пилой и бессмысленно таращился на Лялю, норовя ткнуть пальцем ей в глаз. Потом они в машине долго карабкались по серпантину, и ее снова тошнило.
Огромный номер нависал балконом над морем, и Ляля всю ночь слушала утробные вздохи, воображая, как вода лижет длинным мокрым языком пол и кровать.
Дни тащились сизифовым камнем, будто в гору, а отомстить за бездарное лето все не получалось. Ляля страдала по далекой компании, не отзывалась на восторги родительницы, на вечерних променадах плелась нога за ногу, не поднимая головы, часто останавливалась, замирала, будто надеясь отыскать утешение на причудливо изрезанном тенями асфальте.
Оборачивалась на парней: ей нравились большие, лохматые, с манерами уличных пацанов и известными, по словам матери, намерениями. Словом, «плебеи». Но плебеями мать считала чуть ли не всех мужчин и держала Лялю на коротком поводке. «Он тебе голову задурит, увлечет, а потом известно — ищи-свищи! И вообще — что это за мода у тебя — стойку делать на парней? Посиди-ка, девушка, в номере, может, вспомнишь о приличиях».
Наивная, она считала, что Ляля наказана. А та была в восторге: наконец останется одна! С утра она несколько раз обошла просторную комнату, прикидывая, как бы насолить матери по-крупному. Покосилась на шелковый шарф на спинке кресла. Потянула за конец, подергала в разные стороны, проверяя на прочность, припоминая все обиды и унижения последних дней. Туда не ходи, на этого не смотри, ешь что дают, веди себя прилично. Дрессирует, как служебную овчарку…
Ляля поднатужилась и надорвала нежную ткань, ужаснулась содеянному и тут же опьянела от восторга. Она не овчарка, и дрессировке не поддается! Бог хаоса — вот она кто! Пронеслась веселым вихрем по номеру, сметая все, до чего смогла дотянуться. Падали флаконы с духами, взлетали в воздух туфли, летел пух из подушек…
Расплаты не боялась. Ну поорет мать немного, первый раз, что ли. Ну запрет где-нибудь, есть тут кладовка для уборщиц, она видела, ну и пусть, все равно скоро домой. А бить ее сроду не били.
Не заперла. Даже не кричала. Повела к врачу. Седой айболит вертел ее так и сяк, слушал, щупал, даже кровь на анализ взял.
— Девочка ваша здорова, половое созревание, вот, собственно, весь недуг. Возможно, перевозбуждение: незнакомая обстановка, перемена климата…
— Лялька, как ты меня напугала, будто с цепи сорвалась, бушевала как бешеная, даже соседи жаловались. Слава богу, послезавтра домой, там все наладится. Какое еще половое созревание, ты ребенок совсем.
Ага, ребенок, как же, она прекрасно знает, как это бывает у взрослых. Один раз даже видела, случайно, на даче, Ляля не подглядывала, так получилось…
Вечером пошли гулять, мать заискивала, предлагала вкусняшки, купила очередную дурацкую одежку. «Ребенок» вышагивал, как модель на подиуме, гордился своим умом и даже жалел доверчивую родительницу, надо ж быть такой недотепой.
А потом Ляля увидела его. Сначала услышала. И сразу по голосу поняла — красавец. Брутальный и зверски сексуальный. О да! Широкая грудь, рельефные мышцы, внимательные глаза… Даже уши были идеальными!
Красавец стоял под кипарисом, запрокинув голову и высматривая что-то в игольчатой зелени. На секунду скрылся из виду и тут же вернулся с какой-то теткой. И та немедленно уставилась наверх. Да что там такое? Ляля притормозила, задерживая родительницу и прерывая лекцию о пользе морского воздуха.
Котенок! Боже, как трогательно, они спасали испуганного малыша, забравшегося на верхотуру. Благородный красавец с большим и щедрым сердцем! Ляля застыла, приняв на всякий случай самую выигрышную, на ее взгляд, позу и обдумывая варианты знакомства. Ну почему, почему они так скоро уезжают?!
А мать опять ничего не поняла.
— О господи, Ляля, опять? Нельзя, ей-богу, стыдно. Было бы на кого смотреть! На нем же написано: ни роду ни племени, — забалтывала она Лялю, увлекая в сторону гостиницы.
Любовь? Вот это темное, непонятное, ворочается внутри, приливает жаром к животу, заставляет часами сидеть на подоконнике, поедать глазами тускло освещенную аллею, манящую обманчиво знакомым силуэтом, зовет в неведомое далёко, — это любовь?
— Ляля, хватит дурью маяться, последний день сегодня! Давай вкусненько позавтракаем, потом на пляж. Пообедаем на набережной, а вечером — концерт. У нас отличные места, сразу после прохода, есть куда ноги вытянуть. Ну, девочка моя, что ты раскисла, вспомни Андрея, одно расстройство от этих романов!
Ляля отлично помнила Андрея, веселого, приятного пахнущего мужчину, который потихоньку угощал ее запрещенной колбасой и водил гулять в парк, где собиралась разномастная орава. Они до одури гонялись друг за другом по площадке, залезали на самые высокие лестницы, и никто не верещал истошно: «Лялька, куда тебя понесло, немедленно ко мне!»
Андрей, арррт-диррректоррр принадлежащего матери издательства, носил боррроду, слушал барррдов, сам бррренчал на гитаррре. Он ее компрометиррровал, отказываясь уйти с работы и стать просто мужем. А потом вдруг уволился и пропал из их жизни.
Вообще Ляля была послушной. Слегка избалованной, но не строптивой, не вредной. И соседи ее всегда хвалили, какая, мол, послушная у вас девочка! Но теперь в нее вселился кто-то чужой, своенравный и ужасно хитрый. Не поедет она домой — сбежит. Как она уедет, когда он, любовь всей жизни, ее Петрарка, Ляля знает, останется здесь, в этих кипарисовых аллеях?
Но мать, словно угадав угрозу, ходила за ней хвостом. Потащила на завтрак, потом к ненавистному морю. А на обратном пути Ляля вновь увидела своего «Петрарку» и тут же простила родительнице назойливость. Мать неожиданно раскланялась со спутником:
— Здравствуйте, Роман Александрович! А это моя Лялька. — Ляля закатила глаза и тихо буркнула: «Лауррра».
— Познакомьтесь и вы со Степаном, Наталья Петровна. — Пока взрослые говорили о чем-то скучном, парочка молодых переминалась рядом и обменивалась телепатическими сообщениями: здесь же, вечером? ага, до скорого.
— Степан, прощайся с дамой, нам пора! — Как быстро они наговорились, что за зануды — когда не надо, часами треплются!
Какое прекрасное имя — Степан! Очень ему идет, он и сам такой. Степенный. И никакой не плебей.
Ляля еле дождалась ужина, проглотила все, что предложили, согласилась причесаться и напялить что-то нарядное, она была согласна на все, даже на каторгу с Паганини. «Я скажу ему, признаюсь, и мы убежим!»
Уже с третьего такта она почувствовала, как накатывает дурнота. Голос скрипки обливал тоской, выжимал слезы и порождал желание тоненько заскулить, жалуясь неизвестно на что…
Ляля покосилась на мать. Та сидела, прикрыв глаза, терзала в руках один из уцелевших шарфов. Как же отсюда смыться? Скрипка терзалась вместе с Лялей, рыдала с умирающей мечтой о любви, убеждала, что выхода нет, она навечно останется лялькой, куклой на потеху матери.
В антракте родительница не двинулась с места, обсуждая с соседкой «трель пиццикато левой рукой». Мимо проносили струнные: альты, скрипки, виолончель, контрабас. Ляля выплыла из зала вместе с арфой…
Степан уже ждал. Пошел рядом, старательно избегая прикосновений. Вдруг остановился, изобразил странное па и резко сорвался с места, явно приглашая поиграть в догонялки. Бегать как малолетняя вроде не к лицу и не ко времени, но Ляля завелась с пол-оборота, резко стартанула, веря, что догонит, докажет. Что докажет, непонятно, но и не важно.
Они побежали между деревьями, запутались в кустах, выскочили на пляж, понеслись между кабинками и лежаками. Ноздри выжигал острый соленый воздух, рокотало нестрашное море. Ляля догнала Степана, замерла в ожидании неведомого, но чудесного…
— Ляля, Лаура! Иди сюда, несносная собака!
— Степан, ко мне!..
Голосуйте!
Ссылки по теме:
