Текст: Дмитрий Шеваров/РГ
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
Сердце и камень
В 1929 году Цветаева начала работать над поэмой о Царской Семье (именно так, с прописных букв, она писала эти два слова). Она задумала ее как ответ на опубликованное в СССР в журнале «Красная новь» стихотворение Маяковского «Император».
В конце января 1928 года Маяковский приехал в Свердловск - через десять лет после гибели государя, его родных и близких. Председатель исполкома А. И. Парамонов в 30-градусный мороз повез Маяковского по Коптяковской дороге к месту сожжения останков царской семьи.
...снег хрустит
под Парамоновым,
председателем
исполкома.
Распахнулся весь,
роют
снег
пимы.
— Будто было здесь?!
Нет, не здесь.
Мимо! —
Здесь кедр
топором перетроган,
зарубки
под корень коры,
у корня,
под кедром,
дорога,
а в ней —
император зарыт...
У поэта, в 1918 году написавшего сентиментальные стихи «Хорошее отношение к лошадям», уральские впечатления не вызвали содрогания. Вернувшись в Москву, Владимир Владимирович сказал приятелю: «Конечно, как будто ничего особенного — посмотреть могилу царя. Да и, собственно говоря, ничего там не видно. Ее даже трудно найти, находят по приметам, причем этот секрет знаком лишь определенной группе лиц. Но
мне важно дать ощущение того, что ушла от нас вот здесь лежащая последняя гадина последней династии,
столько крови выпившей в течение столетий...»
В «Императоре» нет и не могло быть осуждения свершившейся расправы - иначе стихотворение не появилось бы в печати. Но, может быть, это осуждение осталось в сохранившихся черновиках? Или хотя бы робкое сожаление?..
Да, след задавленного идеологией нравственного чувства можно найти в черновых строчках, но Марина Цветаева о них не узнала. Вот эти строки Маяковского.
И как ни крошечен толк от живых
От мертвого меньше толку...
Коммунист и человек
Не может быть кровожаден.
Это шевельнувшееся в поэте чувство потом ставилось ему в вину
и трактовалось как досадная слабость классика. Даже в 1960-х годах о черновой рукописи «Императора» писали так: «В строчках явно не срабатывает то политическое чутье, которым Маяковский очень дорожил. Да, мы гуманисты, но гуманисты пролетарские, а не евангельские всепрощенцы...»
К опубликованному в «Красной нови» варианту у пролетарских гуманистов претензий не было. Глумливо и бессердечно описывает Маяковский проезд Николая II с семьей по Тверской (а ведь это детское воспоминание поэта!).
И вижу -
катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит
военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним,
как чурки,
четыре дочурки...
Завершалось стихотворение прямой угрозой всем монархистам, высказанной убогим языком уголовного фраера из подворотен Марьиной Рощи:
Прельщают
многих
короны лучи.
Пожалте,
дворяне и шляхта,
корону
можно
у нас получить,
но только
вместе с шахтой.
Все понимали о какой шахте идет речь - об алапаевской, куда были сброшены великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Сергей Михайлович, князья Иоанн, Игорь, Константин, Владимир...
В 1928 году слово «шахта» стало еще более зловещим - начался процесс по «Шахтинскому делу», где подсудимых обвиняли не только во вредительстве и саботаже, но и в том, что они хотели реставрировать монархию.
Стихи Маяковского произвели на Цветаеву страшное впечатление.
Самым страшным было для нее то, что стихи написал не стихоплет или графоман, а Богом одаренный поэт, талант которого она признавала и уважала. Маяковский, вставший своими стихами на защиту не жертв, а палачей, стал для нее живым предвестием Апокалипсиса.
Когда Маяковский погиб, Марина Ивановна написала: ««Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой… Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый — поэт встал и человека убил…»
Весть о гибели Маяковского застала Цветаеву в работе над поэмой о Царской Семье.
Вот что Марина Ивановна сообщала в письме Р. Н. Ломоносовой: «Сейчас пишу большую поэму о Царской Семье (конец). Написаны: Последнее Царское — Речная дорога до Тобольска — Тобольск воевод (Ермака, татар, Тобольск до Тобольска, когда еще звался Искер или: Сибирь, отсюда — страна Сибирь). Предстоит: Семья в Тобольске, дорога в Екатеринбург, Екатеринбург — дорога на Рудник Четырех братьев (та`м жгли). Громадная работа: гора. Радуюсь. Не нужна [поэма] никому. Здесь не дойдет из-за «левизны» («формы» — кавычки из-за гнусности слов), там — туда просто не дойдет, физически, как все, и больше — меньше — чем все мои книги. Для потомства? Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы: любви и, если хотите, — дара.
Из любящих только я смогу. Поэтому и должна».
К несчастью, текст поэмы и ее черновики погибли в одном из зарубежных архивов во время войны. Случайно сохранившиеся варианты некоторых фрагментов и перечень эпизодов поэмы были обнаружены в одной из рабочих тетрадей Марины Ивановны.
Публикуемый ниже черновой отрывок из поэмы посвящен императрице Александре Федоровне.
Марина Цветаева. Из погибшей «Поэмы о Царской Семье».
О чем она просила
Кончины на краю?
Молитва — за Россию
За родину — твою —
Мою… За край, что полон
Был — не ея могил
Родных. За снег, что — солон
Ея слезами был…
От мхов сибирских
По… сухумских —
За каждого злобивца,
За каждого безумца…
От льдов охотских
По . . . . . . . . . .
Сто пятьдесят мильонов —
Где все ея любимцы
. . . . . . . . . . .
<3 марта 1936>
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Пророчество из 1918-го
«Родится и вырастет другой Пушкин, и возведет печальный образ несчастного Царя на благородную высоту...»
Из дневника Никиты Окунева, 19 июля 1918 года
...В «Правде» по поводу трагического конца Николая Второго, конечно, передовица, повторившая давно известную и всем надоевшую легенду о «кровавости» расстрелянного Императора. Статья заканчивается так: «С двух сторон он был связан с империализмом разбойничьих государств Европы. Там будут плакать о нем. У русских рабочих и крестьян возникнет только одно желание: вбить хороший осиновый кол в эту, проклятую людьми, могилу».
А по моему простодушному мнению, на могиле Царя мученика не осина будет расти, а прекрасные цветы. И насадят их не руки человеческие, а совесть народная, которая выявит себя, если не в ближайшем будущем, то по прошествии времени, когда пройдет этот чад, угар, когда забряцают лиры и заговорят поэты. Родится и вырастет другой Пушкин, «прольет слезу над ранней урной» и возведет печальный образ несчастного Царя на благородную высоту, на которую он взлетел, свергаясь с царственной высоты в тундры сибирские. Вечная ему память и милость Божия на Суде Его Великом!