Текст: Павел Басинский/РГ
Фото из архива премии "Ясная Поляна"
На фото: Павел Басинский (слева) и Евгений Водолазкин - еще и коллеги по жюри премии "Ясная Поляна"
Евгений Водолазкин, автор бестселлеров "Лавр" и "Авиатор", выпустил роман под странным названием "Брисбен". Сложный, полифоничный и даже двуязычный: герои говорят на русском и на украинском. А главный герой - музыка. По сюжету, всемирно знаменитый гитарист Глеб Яновский узнаёт, что у него болезнь Паркинсона и скоро он не сможет играть, а это конец не только музыкальной карьеры, но иссякание смысла его жизни. С этого все и начинается...
Брисбен и алые паруса
Начнем с названия. "Брисбен". Мать главного героя Ирина мечтает уехать в этот австралийский город, а в результате уезжает на тот свет по дороге в аэропорт, став жертвой таксистской мафии. Я посмотрел: город немаленький, больше двух миллионов, дает 9% ВВП страны. Почему Брисбен? Хотя, мне кажется, ты схватил некий образ мечты, который есть у каждого человека или, может, у каждого русского человека. Вот я люблю Россию, родился и вырос здесь и вряд ли куда-то уеду. Но путешествуя по миру, ловлю себя на мысли: а может, вот здесь стоит жить? Или здесь? Стыдно признаться, но иногда шарю по интернету в поисках красивых мест, особенно когда в России межсезонье, зябко, грязно, тревожно. Откуда в нас это? Не удивлюсь, если самые простые люди, засыпая, видят себя на яхте посреди океана. Я называю это образом мечты.
Евгений Водолазкин: Мечта о счастье в далеком краю стара как человеческая история. Представления о счастливых гипербореях, живущих на краю ойкумены, легенда о Беловодье - лишь частные проявления древней традиции. "Здесь и сейчас" как источник счастья люди всегда недооценивали и переносили представления об идеальном мироустройстве то в прошлое, то в будущее, то на край света... Неудовлетворенность состоянием дел, так сказать, по месту жительства рождала уверенность в существовании где-то молочных рек и кисельных берегов - эдакого концентрата счастья. Но прикосновение к предмету своей мечты почти всегда вело к разочарованию: у счастья очень много составляющих, и по земной поверхности они распределены равномерно. В одном месте есть апельсины, но нет морошки, в другом есть море, но нет леса.
С годами понимаешь, что география делу не поможет, поскольку счастье обусловлено внешними обстоятельствами в весьма небольшой степени. Это состояние души, вещь сугубо внутренняя.
Героиня романа связывает счастье с Австралией единственно потому, что более далекой точки на карте она не знает. Почему Брисбен? Оттого что красиво звучит, почти по-гриновски. Просто ей в свое время не сказали, что счастливым можно быть везде.
Герой от Киева до Петербурга
Львиную долю романа занимает Украина, от 70-х годов до майдана. Твой герой родился на Украине. Он утверждает, что русские и украинцы - один народ. Ты с ним согласен?
Евгений Водолазкин: Русская и украинская ветви восходят к одному стволу, и ответ на этот вопрос чрезвычайно сложен. Он зависит от точки зрения. Если смотреть с одной ветви на другую, они разные. Если видеть дерево в целом, оно одно. Таким его видел, например, Гоголь, соединявший украинский патриотизм с общерусским взглядом на мир. Я уважительно отношусь к обеим точкам зрения, но мне ближе идея русско-украинского единства. Важно, что дерево стоит и ветви его зеленеют, а взгляд на него - он может меняться.
Ты ведь тоже провел детство и юность в Киеве. Не холодно тебе в Петербурге? Вообще, какой город в мире - твой? Может быть, Мюнхен, которого тоже очень много в романе. Кстати, Петербурга, где ты давно живешь, там мало. Есть теория, что человек связан с местом своего рождения некой духовной пуповиной и подсознательно страдает в любом другом месте.
Евгений Водолазкин: Все названные тобой города я люблю. Но как-то так получалось, что после всех своих многочисленных поездок я возвращался в Петербург. В каком-то смысле мой приезд сюда 33 года назад тоже был возвращением: в начале ХХ века мой прадед был здесь директором гимназии. В Петербурге, конечно, холодновато и не так чтобы очень сухо. Но редкие солнечные дни дарят здесь ту радость, какую не способно дать круглогодичное тропическое солнце.
Человеку требуется умеренное противостояние природе, ведь наибольший уют - это тогда, когда ты в теплой комнате, а за окном - ненастье.
Известно, что украинские письменники люто ненавидели бывшего киевлянина Михаила Булгакова. А к тебе на нынешней Украине как относятся?
Евгений Водолазкин: Кажется, никак: мне говорили, что русские книги сейчас попадают на Украину с большим трудом. Я тоже знаком с современной украинской литературой весьма приблизительно, хотя литературу раннего периода знаю и люблю, поскольку окончил украинскую школу. Когда ситуация нормализуется - а я в это верю, - думаю, вернутся и литературные контакты.
Чехов и гениальный звук
Музыка... Она играет в романе ключевую роль. Есть даже песня с нотами, которую написала больная девочка Вера. Откуда такое знание музыкального мира? И вообще, что значит музыка в твоем романе?
Евгений Водолазкин: Я окончил музыкальную школу по классу домры, потом - гитары. Но это не дает мне права считать себя знатоком музыки. Я бы определил себя как человека любящего, но не претендующего на профессионализм. Музыка - один из языков романа. Слово имеет свои пределы, и когда они приближаются, начинает звучать язык музыки. С другой стороны, и музыка существует потому, что есть слово.
С этого места, пожалуйста, поподробней. Эту мысль высказывает герой твоего романа. Мне она кажется туманной и слишком красивой. Почему, когда кончается слово, начинается музыка? И почему музыка не может существовать без слова? Строго говоря, без слова мы вообще не можем существовать. Даже самое обычное слово вносит определенность в окружающий мир. Если не начать с того, чтобы дерево называть деревом, а стол - столом, мы никогда ни о чем не договоримся ни на одном уровне: ни на житейском, ни на философском, ни на политическом. Когда кончается слово, начинаются хаос и безумие. Это музыка? С другой стороны, я не понимаю мысль, что музыка не может существовать без слова. Ну и кулинария не может без него существовать. Вообще какой-то глубинной связи между музыкой и словом я не чувствую, хотя постоянно об этом слышу. Нет ничего хуже писателя, который намеренно пытается писать "музыкально", слава Богу, ты этого соблазна избежал. "Проза требует мыслей и мыслей..." (Пушкин). Да и у поэзии есть свои законы, не те, что у музыки. Если считать соединением литературы и музыки оперу, то это натяжка. Строго говоря, я не нуждаюсь в великих операх Чайковского, чтобы постичь глубину "Евгения Онегина". Перед походом в театр на "Пиковую даму" мне не придет в голову освежить в памяти оригинал Пушкина, это будет мешать слышать либретто, так далеки эти тексты по глубине смысла. Просто есть два "Онегина" и две "Пиковые дамы" - Пушкина и Чайковского. Развей мои примитивные возражения.
Евгений Водолазкин: Для того чтобы дерево назвать деревом, и в самом деле достаточно слова. Простыми словами можно описать и дерево в снегу - здесь хватит слов "дерево" и "снег". Если же нужно сказать о заснеженном дереве что-то более сложное, требуются особые сочетания слов. Инструменты, так сказать, тонкой заточки. Так, в набоковском "Даре" мы читаем: "Деревья в саду изображали собственные призраки". Примерно здесь и находится граница слова. Дальше можно только поставить "Времена года" Чайковского.
В каждой вещи, а тем более чувстве, есть область невыразимого. Задача писателя - эту область сужать.
И пока эта область не завоевана (а этого, я думаю, не будет никогда), она заполняется музыкой, живописью и другими невербальными вещами. Олег Валерьянович Басилашвили однажды сказал мне, что без звука лопнувшей струны Чехова играть невозможно: все рассыпается. Исчерпав возможности слов, Антон Павлович придумал этот гениальный звук, который организовал все действие пьесы.
Когда же я говорю, что музыка существует только потому, что есть слово, то имею в виду то простое обстоятельство, что "в начале было Слово" не только в богословском, но и в прямом смысле. Слово делает человека человеком, который, да, пишет музыку, создает картины, строит храмы. Что же касается музыки слова, то она, конечно, существует. Не надо лишь представлять ее в виде ритмической прозы, в этом я с тобой согласен. Речь идет о внутренней музыке. Правильно подобранные слова рождают негромкую, но многое определяющую мелодию, как это происходит, допустим, в прозе скончавшегося в прошлом году Владимира Шарова. В ней нет нарочитости, нет ничего доставленного извне.
Счастье - это часть
Не могу отделаться от впечатления, что все три твоих романа, "Лавр", "Авиатор" и "Брисбен", оставляют очень грустное ощущение бытия. Не безысходное, а именно глубоко печальное. По жизни ты не похож на мизантропа, умеешь острить и, как мне кажется, вообще позитивный человек. Откуда эта печаль? От древнерусской литературы, которой ты как раз профессионально занимаешься, работая в Пушкинском Доме? "Слово о полку..."? Ярославна плачет, все погибли, солнце закатилось… Мне кажется, в древнерусской литературе вообще не было категории счастья.
Евгений Водолазкин: Этимологически "счастье" - это "часть", что-то вроде кусочка сыра у крыловской вороны. Его очень легко потерять, порой для этого достаточно одного слова. К части Средневековье относилось сдержанно: оно ценило полноту. Эту полноту искали в вечности, потому средневековая литература не очень эмоциональна. Яркие чувства вызывают вещи сиюминутные, вечности приличествует равновесие. На мой взгляд, один из самых грустных писателей - Гоголь. Он - дитя Нового времени, когда равновесие было уже утрачено. Чтобы восстановить его, Гоголь разбавлял свою печаль смехом.
И это так понятно: многие из нас смеются только для того, чтобы не плакать.
"Стяжи мир в себе, и тысячи вокруг тебя спасутся" (Серафим Саровский). Это кредо твоего героя. И твое? Лев Толстой тоже говорил: не меняйте мир, измените себя, свое отношение к миру, и мир станет другим. Но не эскапизм ли это? Толстой в результате бежал из дома.
Евгений Водолазкин: Человек - он как печка: долго топится, а потом греет других. Пламя за дверцей печи никому не видно, но именно оно дает тепло в доме. Внутреннее горение - самое жаркое. Святые часто удалялись в скиты, но к ним приходили и получали помощь тысячи. Мне отчего-то кажется, что Толстой в конце жизни видел для себя путь старца. Он бежал от мира, чтобы открыться ему в новом качестве. Не сложилось.
Глеб Яновский, узнав, что у него болезнь Паркинсона, сначала думает, что все ужасно. Но потом встречает смертельно больную девочку Веру и понимает, что есть страдания куда более страшные. Однако он признается, что от этого ему становится не легче, а еще хуже на душе. Объясни.
Евгений Водолазкин: Ключевой для понимания происходящего с героем является, на мой взгляд, сцена случайной беседы Глеба с Мартином, таким же больным, как и он. Мартин советует Глебу начать опекать одного из тех, кому гораздо хуже. Когда Глеб отвечает, что именно этим он сейчас и занимается, Мартин спрашивает, стало ли ему от этого легче. Ответ звучит неожиданно: стало тяжелее. В Глебе растет сочувствие к чужой боли и страх потерять ставшего близким человека. Но ведь эта грустная нота не является завершающей. Уже простившись с девочкой Верой, Глеб начинает осознавать, что не потерял ее. Здесь мы переходим в самый глубокий регистр человеческих отношений. Вот такая у меня в голове картинка: все мы идем в одном направлении. Дорога в выбоинах, дождь хлещет, кому-то становится плохо. Кто-то чувствует себя чуть бодрее и берет обессилевшего под руку. Мне трудно это выразить, но дело, кажется, в общем движении и общей боли, которая постепенно уходит - оттого что все мы вместе. И, знаешь, не только сильные помогают слабым. Случается и наоборот. Есть удивительная книга ученицы Антония Сурожского голландки Фредерики (Марии) де Грааф, которая много лет работает в московском хосписе. Называется она "Разлуки не будет". Там описываются случаи, когда дети, зная, что они умирают, пытались утешить родителей. При чтении этих страниц горло сжимает так, что не можешь произнести ни слова. Да и слов здесь нет. Есть только пронзительное ощущение нашего совместного пути. Этот путь дает нам и боль, и радость, и смысл существования.
Да, Вера... Дочь первой любви главного героя, но не его дочь, но при этом невероятно музыкально одаренная. Ее ждет головокружительная музыкальная карьера, она - единственная надежда Яновского остаться в музыке, выступая с этой девочкой дуэтом. При пересадке печени останавливается сердце. Знаешь, это единственный момент в романе, который оскорбил мои читательские ожидания. Она не должна умереть! Насколько, на твой взгляд, писатель ответственен перед читателем за его обманутые ожидания? Я не принимаю фильма Андрея Звягинцева "Нелюбовь" за то, что все усилия героев фильма по поиску убежавшего мальчишки оказались напрасными и его нашли зверски убитым. Зачем мне такой финал? Чтобы пойти и повеситься? Вот и в твоем романе здесь меня царапнуло. Одно дело - смерть Ирины с ее в общем-то нелепой, хотя и трогательной мечтой об Австралии. И другое - смерть этого ангела, который мог бы спасти Яновского и дарить радость, может быть, миллионам людей. Для тебя в литературе существует вопрос "зачем?" Александр Блок считал его самым главным.
Евгений Водолазкин: Все в моей душе было против смерти Веры. В жизни вопрос "зачем?" неуместен: зачем цунами? зачем ураганы и землетрясения? Но автору книги такой вопрос задать, конечно, можно. Более того: он его сам себе задает. Вера была тем, кто по-настоящему разбудил в Глебе человеколюбие. Если бы она осталась жива, его чувство было бы любовью к ней. С уходом Веры это чувство стало любовью к человеку вообще. В романе это не выражено прямо, но книги устроены так, что часть их действия происходит уже тогда, когда перевернута последняя страница. И главное: уход Веры для Глеба не окончателен, как, скажем, для другого моего героя, Лавра, не окончателен уход Устины. И в этом их надежда.
КСТАТИ
Писатели Павел Басинский и Евгений Водолазкин продолжат свой диалог в дни работы Минской книжной ярмарки 8 февраля на Российском национальном стенде в 15 часов.
Оригинал статьи: «Российская газета» - 31.01.2019