Текст: Ольга Кошкина
Обложка, иллюстрации и фрагменты текста предоставлены издательством
Герои книги - домашние животные (кот Евгения Водолазкина или Анны Матвеевой, такса Дмитрия Воденникова, осёл в рассказе Наринэ Абгарян, муравьи у Алексея Сальникова); животные, случайная встреча с которыми запомнилась: медуза-крестовик, ужалившая Василия Авченко в Амурском заливе, лобстер Себастьян, которого Татьяна Толстая увидела в аквариуме, или удав, путешествующий по канализации, живущие в дикой природе Лев и Чайка, от имени которых написан текст.
Птичий рынок - не просто место, где можно купить зверя (от рыбок, котят и щенков до мышей, которыми можно кормить удава), а слова, в детстве обещающие нового друга и невиданную радость...
Книга иллюстрирована рисунками молодой петербургской художницы Арины Обух.
Птичий рынок. Люди, львы, орлы и куропатки, пауки, молчаливые рыбы и другие животные в исполнении современных писателей. - Редакция Елены Шубиной, М.: 2019
Фрагменты из книги
Дмитрий Воденников. Бедная моя царевна
Черт меня дернул однажды купить таксу. Вообще-то я хотел купить йоркширского терьера. А что, милое дело! Был бы как светская львица (лев). Но йорки стоили дорого, а у меня среди прочих телефонов собакопродавцов затесался и этот. «Милая веселая таксочка ищет хозяина!»
Я не хотел таксу. У моих друзей в Питере жил совершенно сумасшедший кобель, который не слушался даже хозяев. Гостей, как вы понимаете, он вообще не жаловал.
Когда я приезжал в Питер и селился у друзей, слушая шизофренический лай Гуни (а именно так звали пса) и крики «фу, нельзя, отдай!» его хозяев, я понимал, что если заведу себе собаку, то это будет кто угодно, только не такса.
В общем, веселая таксочка была обречена. <…>
От судьбы не уйдешь. Вот и я не укатился от нее, как обреченный на лису колобок.
— Здравствуйте, меня зовут Дмитрий, и я не собираюсь покупать у вас таксу! — так начал я разговор, и теперь мне странно, что на том конце несуществующего провода не положили трубку.
— И не надо, — был мне ответ. Так судьба всегда разговаривает, когда она Судьба.
Сияло солнце, мир был полон надежд, но не для меня:
— Мы просто вам ее покажем, — опять сказал телефон.
«Ты ее уже купил», — догадалась моя тогдашняя подруга по телефону.
Когда я вошел в квартиру и поставил щенка на пол, он сразу же написал на паркет.
Начались наши адовые будни.
Я назвал потом таксу, которую поклялся никогда не покупать, Чуней.
Всего лишь одна буква.
Буква разницы.
Александр Генис. Путь кота
Первый кот в моей жизни явился на свет чуть ли не со мной — я его помню столько же, сколько себя. Честно говоря, он был лучше. Громадный, жгуче черный, но с белым галстуком, он походил на Бегемота, но я еще не дорос до букваря, а советская власть — до Булгакова. Свое имя он получил по имперской неграмотности. Мы думали, что Минька — это кот по-латышски, на самом деле — это значит «кис-кис». Ему было всё равно. Он снисходил до общения с нами, как и положено богу. Меня, самого маленького, он выделял из всей семьи и гонял по бесконечному коридору коммунальной квартиры. Я опасливо обожал своего мучителя, как некоторые любили строгую советскую власть или капризную балтийскую погоду.
За размеренным ходом совместной жизни Минька наблюдал, довольно прищуриваясь, что свойственно всем котам в мертвый сезон. Но весной он забывал, как нас звали, и начинал томиться — как, собственно, и все мы. Только он был куда более настойчивым и красноречивым. Наказывая нас за непонятливость, Минька мочился куда придется, включая тапочки отца и портфель старшего брата, который и без того плохо учился. Меня, как бесправного, он не преследовал, но остальным доставалось до тех пор, пока мы не примирялись с природой и не отвозили его на еще пустую, холодную дачу в Дзинтари. Добившись своего, Минька исчезал, не прощаясь. Вновь домашним, отощавшим и счастливым он возвращался к нам летом и прыгал на колени к отцу, делавшему вид, что читает «Братьев Карамазовых». На заборе, в кустах жасмина, еще сидели уличные кошки. Но Минька, отдав должное инстинктам, до следующей весны предпочитал цивилизованный образ жизни. Регулярно чередуя загулы с ленью, он, как греки, учил меня чувству меры. Но я был глух к голосу разума, на что жаловались в школе.
— Мяукал даже на уроке, — писали учителя в моем дневнике.
Сергей Носов. Птицы СПб. Вороны
Если бы у петербургских птиц была возможность воздвигнуть памятник человеку, можно не гадать, кто был бы их избранником. Конечно, художник Куинджи. И не потому, что Куинджи так любил писать птиц (это в его творчестве далеко не главное), а потому, что просто их любил – сильно и беззаветно. Пернатые знали: по сигналу Петропавловской пушки (то есть ровно в двенадцать) надо лететь на угол Биржевого переулка и Тучковой набережной – там, на крыше, рядом со своей мастерской, он будет ждать их с овсом и белым хлебом. Это не были опыты по изучению условного рефлекса, это была бескорыстная помощь птицам, но вот что интересно: живописец Куинджи мог бы сам справедливо гордиться своими успехами в области экспериментальной медицины, – известно, что он спас голубя, сделав ему трахеотомию с помощью трубочки из пера. Куинджи лечил больных птиц. Дом его походил на птичий лазарет.
На известной карикатуре Щербова «Пернатые пациенты (А.И.Куинджи на крыше своего дома») Архип Иванович действительно изображен на крыше своего дома в обществе черных ворон, ожидающих медицинской помощи, и почему-то босым. В отличие от серых ворон, черные для Петербурга не характерны, хотелось бы думать, что это грачи, но судя по клюву – вороны; оставим их на совести карикатуриста. Себя Щербов изобразил подглядывающим из-за трубы. Похоже, он, в самом деле, побывал на крыше, – много конкретных деталей, да и панорама со стрелкой Васильевского острова, пожалуй, то, что надо было самому отсюда увидеть. Возможно, прав был Куинджи, когда, по словам мемуариста, жаловался на Щербова, что тот, де, подкупил дворника. Карикатура его страшно обидела.
Татьяна Толстая. Себастьян
В аквариуме сидят лобстеры. Может быть, они называются омары, или лангусты, или
еще как-то, но Манолис сказал, что это лобстеры. Они коренастые, темно-бурые и пошевеливают множественными тонкими ножками, длинными усами, а толстенькие широкие хвосты
у них всегда поджаты.
— Хотите лобстера? — спросил Манолис и захохотал, как он обычно хохочет — как лошадь. Мы любим Манолиса, а он, кажется, любит нас. Мы обычно едим у него и мало изменяем
ему с другими рестораторами. Отчего же нас не любить?
Манолис всегда приветлив и хорошо улыбается. Всегда хохочет как лошадь. — И-и-и-го-го! — заржет и отойдет. Но это такое дежурное, формальное ржание. Нельзя сказать, что ему весело. Только раз я видела Манолиса по-настоящему счастливым. Это было пару лет назад. Я думала, что у него сын родился, или что-то оглушительно прекрасное с ним случилось. Женился, может быть. Вчера еще не женился — а сегодня, гляди, сияет и вибрирует — весь, всем лицом и организмом. Лицо прямо-таки мелко дрожит, не в силах сдержать счастья. Глаза золотые от восторга!
— Что, Манолис?..
Он схватил меня за руки и сжал их в своих — от полноты чувств.
— Автобус, автобус!.. — Оказалось, что весь автобус, все латышские туристы, все 17 человек заказали у него рыбный суп.
Еще полдень не пробил, а дневная выручка была выручена.
— Лобстера хотите заказать? — заржал Манолис.
— Ну, как-нибудь... не сейчас...
Во-первых, дорого. Во-вторых, ну, как-то я не люблю есть того, с кем я знакома. А я с ним знакома, можно сказать: я прихожу на террасу, барабаню ногтями по стеклу, и лобстерыпугаются. Шевелят своими множественными ножками. Их, наверно, как-то зовут, лобстеров.
Например, Себастьян, Хоакин и Эрменегильдо. Почему нет-то? Вот в булочной, в клетке,
сидит попугай, постоянно изображающий прибытие мотоцикла, визг автомобильных тормозов, хлопанье дверцами и женский недовольный голос с попреками, — у него же имя есть? И не буду же я есть попугая?
А сегодня мы обедали, и за соседним столиком тоже обедали, и вдруг я смотрю — официант принес кого-то на блюде и показывает: этого?.. А немцы (тут всё немцы) говорят: да, хорошо, этого. А это был Себастьян.
Нет, нет, я не ханжа, и не вегетарианка, и вообще я ела рыбный суп, а мой спутник ел бараний кебаб, да и вообще, что тут говорить, не возражать же. Но я зачем-то посмотрела глазами вбок, и он сидел на блюде, шевеля этими своими множественными ножками, темно-бурый, поджавший широкий хвост, и я зачем-то, почему-то почувствовала его ужас, его понимание того, что это — всё, это конец.
Что вы делаете-то? Это наш Себастьян!
Юрий Рост. Птичий рынок
Однажды моя восьмилетняя в ту пору приятельница принесла кого-то с Птичьего рынка. Она заплатила два рубля и спросила у продавца: «А кто это?» «Самка», — ответил он и велел кормить капустой.
Этот зверь — «самка» — забежал под диван в кухне и стал там жить. Всем знакомым (мне в их числе) девочка предлагала лечь на пол и определить, кто это. Но никто не определил. Потом она купила хомяка и поселила в окне между рамами, потом принесла крохотного желтого пятикопеечного цыпленка и назвала его Ромео, потом поехала с родителями в Ленинград и привезла оттуда, по ее словам, «много впечатлений, причем одно — живое». Оно оказалось маленькой, с пудреницу, черепашкой, подаренной случайным прохожим возле Исаакиевского собора.
То, что не всё живое надо любить, она долго не знала, и ее не торопили с этим открытием. Живое воспитывает живых — объясняли ей родители и на Птичий рынок водили для радости.