Текст: Андрей Мягков
Сперва, конечно, еще один каламбур: «Собаки Европы» - самая что ни на есть большая книга, и ничего огромнее в нынешнем коротком списке вы не отыщете. Но премия и книга подходят друг другу не только по размеру: без малого восемь сотен страниц (по счастью) хватило, чтобы пристроить на них шестичастный, прихотливо и, чего уж там, с выдумкой устроенный роман. Да и вокруг текста виляет хвостиком много всего завлекательного - «Собаки» первоначально были написаны по-белорусски и вызвали у домашней публики такой восторг, что Бахаревич оперативно перевел их на русский. Но двуязычием дело не ограничилось: под обложкой притаился исправно функционирующий конланг - вымышленный, если по-человечески, язык; в конце книги даже есть заметки по грамматике и вполне состоятельный словарик. Автору этот конланг нужен не столько для декора, сколько для цементирования не самой устойчивой, прямо скажем, композиции - и за такое можно только руку пожать.
Словом, формально у «Собак Европы» есть все, чтобы претендовать на «Большую книгу», и если вдруг какие-то букмекеры принимают по этому поводу ставки, то роман Бахаревича, вероятно, ходит у них в фаворитах. Жаль только, что его совершенно невозможно читать.
Хотелось сказать это до того, как начну отрабатывать повинность и пересказывать сюжет. Бахаревич патологически не умеет молчать, и уже на сотой странице понимаешь, насколько это важный писательский навык.
Большой текст может удерживать читателя по-разному: болезненная «Маленькая жизнь» Янагихары и перегруженная «Бесконечная шутка» Фостера Уоллеса, например, справлялись с этим принципиально непохожими способами. В романе Бахаревича ничего отталкивающего - если не считать квелые попытки изнасиловать старушку и разнородную зоофилию - вроде бы нет, но книгу все время хочется отложить, да так, чтобы она куда-нибудь завалилась. Все-таки авторский способ удерживать внимание читателя - не замолкать ни на секунду, использовать пятьдесят слов там, где хватило бы двух, и повторяться через страницу - я бы патентовать не стал.
Ну а сюжет, как уже говорилось, о шести частях. В первой взрослый дядька из Минска придумывает тот самый конланг, называет его «бальбута» и нехотя начинает учить ему молодежь - но судя по тому, что уже в самом начале он дает показания сотрудникам правопорядка, лингвистические забавы в какой-то момент выходят из-под контроля. Вторая часть - антиутопическая Беларусь будущего в ее сельском изводе, аннексированная сорокинской Россией. Мы прикомандированы Бахаревичем к деревенскому мальчишке, который не слишком-то любит свое тоталитарное отечество; зато он без ума от книг и милой пернатой уточки - ничего, разумеется, платонического, но к шпионскому переплету, в который он попадает, это никакого отношения не имеет. Третья история - злоключения бабушки-шептуньи, всерьез исцеляющей людей: ее похищают и привозят на остров, владелец которого удумал построить там настоящую, святую и лучезарную Белоруссию. Среди прочего старушке предстоит стать невестой, министром обороны и несостоявшейся жертвой сексуального насилия (несколько раз). В четвертой части современный Минск бороздит великовозрастный раздолбай, одержимый историей о летающем на гусях Нильсе - мама всего лишь поручила ему передать пакет, но задачка все равно оказалась не из легких. Следующая главка совсем крошечная - не самый добродушный белорусский учитель заставляет своих белорусских учеников написать послания будущим белорусским поколениям и закапывает их в «специальной» капсуле. Ну а шестая часть переносит нас в славную Европу середины XXI века, где мужчины наконец получают священное право носить платья и колготки, а книги почти никто не читает. Агент, занимающийся идентификацией умерших, берется в прямом смысле восстановить имя очередного безымянного покойника - и попадает в водоворот из фриковатых поэтов, неизвестных языков и белорусской, куда ж без нее, тоски.
Если кому-то интересно, как вся эта пространственно-временная вакханалия образует роман, то надеюсь, ответ «не самым очевидным образом» вас не слишком огорчит. Разумеется, здесь все со всем переплетено, к словарику бальбуты вас отправят не раз, а персонажи, события и книги будут так усиленно кивать друг на друга, что едва ли челюсть не вывихнут - и это я еще молчу о поэтических интермедиях, с помощью которых Бахаревич словно пытается прирастить то тут, то там смыслы. Обычно таких основательных стежков достаточно, но в случае с «Собаками…» есть одно неумолимое «но» - в конце романа не предусмотрено не то что точки, но даже глумливого многоточия. Все сюжетные ниточки так и останутся висеть сами по себе, и если кому-то вздумается прочитать три случайные части из шести - не думаю, что он много потеряет. Тут бы расстроиться и наругать, но спасает самое удачное, что есть в книге: сквозная, пугающе органичная неприспособленность героев к жизни. Каждый из них по-своему прячется от своего существования или пытается сбежать за его границы - получается у всех так себе, и это, пожалуй, крепче всего скрепляет разнородные истории в призрачный, но все-таки роман. К слову, Бахаревич так часто причитает о бедной и несчастной Беларуси, что велик соблазн истолковать эту неспособность проживать свою жизнь как строго национальную черту - но очень уж не хочется сужать едва ли не единственное тематическое пространство, в которое автор погрузился как следует; остальные задевают читателя по касательной или тонут в авторском словоблудии: ведь на все, чем с нами хотят поделиться, хватило бы и сотни страниц. Это же относится и к шпилькам в адрес восточного соседа, который к середине века, судя по всему, проглатывает Беларусь без остатка - обижаться там решительно не на что, и всем, кто все-таки умудрился, хочется пожелать много улыбок и больше не искать - особенно с лупой - поводов для обиды.
Дальше я буду совсем уж ругать, так что сейчас будет абзац добра.
Поначалу роман читается даже с интересом - от главы к главе Бахаревич аккуратно меняет интонацию, перспективу, язык и все, что принято в таких случаях менять. К языку здесь вообще не придерешься: технически все чудесно, и если захотеть, можно исписать примерами не один блокнот. Вот, например: «И небо в этих колеях. Небо, такое неуловимое и незлое. Небо, которое пьют куры и которое на заре туманится тонким льдом». А через пару страниц: «Потому очки у нее все были потрескавшиеся, как лед в колеях». Или вот: «Брезгливые улыбки, готовые в любую минуту разорвать целлофан сосредоточенных лиц».
К сожалению, уже к третьей главе хвататься за языковые радости нет никаких сил: текст становится настолько топким, что вязнешь намертво. Как-то окончательно понимаешь: в арсенале Бахаревича нет ничего, кроме слов. Он исступленно повторяет их, строит из них башенки и пирамидки, а иногда сгребает в огромные бесформенные кучи, прыгает в серединку и, весело смеясь, ритмично шевелит руками и ногами - так рисуют бабочек, лежа на снегу. Кажется, слова интересуют его не как единственный способ худо-бедно отразить реальность на бумаге, а как абстрактные лексемы, которыми просто интересно жонглировать: «…прошу тебя, отче наш, который еси беляши в своих небеси»; «У меня лето, а у них летучки. Я размечтался, а у них лютые начальники, ляпы, липовые печати, люпус эст, лупанарий тут у вас, доллары, я в доле, давай лапу. Деловые люди» - ну, вы поняли.
Собака, думается мне, вот где зарыта: единственное, что волнует Бахаревича, окромя экзистенциальной недееспособности и тяжкой белорусской судьбы, - это литература.
Литература как вещь в себе, которой не обязательно выходить за пределы страниц и контактировать с жизнью. Литература как фетиш, который - подобно людям и Беларуси - погибает, и потому не грех превратить всю последнюю часть в отповедь миру, который перестал читать. Это считывается и в остальных историях, но шестая - настолько уж откровенное признание в любви, что становится как-то неловко: чтобы вы понимали, автор в какой-то момент сравнивает микрофон у губ поэтессы (закройте глазки) с половым инструментом «любовника». Так что ожидайте абзацы из Джойса, кровавых мальчиков в глазах и слова, которые - а как же иначе - оставляют у героев во рту некий привкус.
У читателя, к сожалению, во рту остается лишь привкус несоленого теста, которое он зачем-то жует почти 800 страниц. Когда слова - сами по себе добродетель, вылепить складный литературный кирпичик поувесистее, наверное, вполне достойная самоцель, и наверняка кто-то вслед за автором сумеет получить от романа удовольствие -
но мне видится в этом какое-то бесцельное книжное старообрядчество, загоняющее литературу в культурное гетто куда быстрее, чем запуск Apple TV+.
Тут впору поговорить о кризисе внимания: общепризнанно считается, что в наше центростремительное время люди и пять страниц не могут прочитать, чтобы не отвлечься на инстаграм-ленту, и это, дескать, не от большого ума. Между тем некоторые ученые давно уже предлагают говорить не о кризисе внимания, а о кризисе интереса: раньше у чтения не было равноценных альтернатив, а теперь способов занять и развить себя столько, что выбирай не хочу - и человек может игнорировать художественную литературу не потому, что он глуп, а потому, что не заинтересован в подобном опыте как таковом. Нужно, выходит, как-то заинтересовать - и литературе, сколько бы ни твердили о ее кончине, действительно есть что предложить: как минимум оригинальную оптику, которую, при всем богатстве технических возможностей, не могут предоставить ни кино, ни видеоигры. Но через эту оптику нужно ведь что-то разглядывать - а у Бахаревича там одни заемные слова, вдохновленные не жизнью, а другими словами - то есть изначально вторичные, но, видимо, как раз являющиеся для Ольгерда литературой просто в силу того, что они напечатаны на бумаге.
Окончательно обесценивают авторские словеса бесконечные пост-пост и мета-мета, которыми текст изрядно нафарширован: ничего слишком уж оригинального, и сами по себе такие выкрутасы совсем не плохи, но в случае "Собак...» они вытравляют из книги даже то немногое, что могло ожить. То, что один из героев встречает "нудного Бахаревича" в метро и говорит, что "не стал бы браться за его книгу» - ну, шутка как шутка, а вот когда посреди одной из историй у автора вдруг зависает ноутбук - это уже что-то вроде чистосердечного признания. «А вот ты не чувствуешь, что нас с тобой и все это, всю эту историю кто-то придумал? Придумал и написал?» - вопрошает один из героев. В том-то и проблема, что чувствую - у другого писателя это могло бы стать удачей, а у Ольгерда становится последним гвоздем в крышку надежд, что текст шагнет из старообрядческого поклонения написанному в литературу. Хотя по-хорошему надеждам стоило бы умереть на сотой странице - когда понимаешь, что из слов автор ваяет не людей и эмоции, а предложения.
Впрочем, все на свете - дело вкуса, а Бахаревич хотя бы умеет быть смешным. "Под моим окном топтался какой-то тип, который делал вид, что фотографирует море. Я вышел, закурил и демонстративно встал совсем близко от него. Я был восточный европеец и мог себе это позволить. Он испугался и убежал».