Текст: ГодЛитературы.РФ

Фото из домашних архивов авторов

Пятый год подряд портал ГодЛитературы.РФ вместе с дирекцией литературной премии «Большая книга» накануне Дня Победы обращаются к писателям - участникам Длинного списка премии с предложением рассказать историю фотографии из семейного альбома.

В премии, претендующей на то, чтобы дать наиболее полный и объективный срез современной русской литературы, участвуют писатели разных поколений, исповедующие разные эстетические принципы и имеющие разные убеждения. Всех писателей объединяет (помимо литературного таланта, разумеется) нечто общее: хранящиеся в семейных альбомах фотографии отцов, дедов, других ближайших родственников, принимавших участие в Великой Отечественной войне. И часто — не вернувшихся с нее. Мы предлагаем всем авторам Длинного списка «Большой книги» 2020 года поделиться этими фотографиями и рассказать истории, которые за ними стоят.

Валерия Пустовая

Длинный список литературной премии «Большая книга» 2020 год: В.Пустовая. «Ода радости»

Пустовой Николай Филиппович

(1927, село Григорьевка Михайловского района Приморского края - 1989, г. Джалал-Абад Киргизской ССР)

«Здесь проживает участник войны», - написано у бабушки на двери, снаружи, чтобы не трогали. Причем дважды: выбито на табличке, прикрученной к двери, и написано от руки на картонке образцовым бабушкиным почерком. Тридцать лет под защитой слов, расшифровать которые теперь некому: бабушка умерла в этом апреле, на Страстной, пережив на три десятка лет мужа, незадолго до смерти которого потеряла еще и мать. Тридцать лет одиночества за три тысячи километров от обоих детей, которых тоже, так вышло, пережила.

Долгая, бодрая, независимая старость в киргизском городе Джалал-Абаде, куда забросили бабушку судьба и проницаемость союзных границ. Из года в год выезды к дочери в Москву – помогать с внучкой, то есть со мной. Потом – из года в год дочь и внучка наездами к ней, в Киргизию, каждое лето. И два последних лета, когда внучка приезжала одна, но с правнуком, ради которого бабушка только и готова была смириться с тем, что дети ее опередили и к себе не зовут. «Не забирают».

Этого дедушка Коля, участник войны, не застал – медленного, на годы растянутого крушения женского мира, полного памятных мелочей. Из Киргизии в Москву поездом бабушка возила нам фамильные драгоценности: пуховую перину и цветной телевизор. И рассказы, в которых дедушка представал живым, выдернутым из небытия поводом не утихнувших за годы бабушкиных обид и тревог.

Вот ей выдают его в больнице, и она везет его, думая: «Ну, будет теперь выздоравливать», - а сама так растеряна, что и покормить его дома забывает, и явившаяся при ухудшении «скорая» попрекает: зачем из больницы забрала? Вот опять он тащится на свой завод, как будто ему и на пенсии жизнь - только работа. Вот бабушка, вдруг охваченная неудержимой жаждой, выпивает все выписанные ему бутыли с джалал-абадской целебной минеральной водой и, оправдываясь, спрашивает: «А если бы я отравилась и умерла?» - «Я бы тебе их в гроб положил», - отвечает дедушка с висельным остроумием. Вот он, еще во флоте, уплывает от нее на месяцы, вновь оставив беременной. Вот она говорит ему, что скоро вернется из поездки папа, и значит, так больше нельзя, пора идти в ЗАГС. Вот они встречаются на танцах в Доме офицеров флота, куда заходят себя показать вставшие на якорь в бакинском порту моряки.

Морем дедушка приплыл к бабушке, морем и воевал. Море виделось ему потом, когда, уже с двумя детьми, из Баку попал в Среднюю Азию, где бабушка когда-то родилась, потому что ее отец, женившийся на волжской зажиточной крестьянке, увез жену подальше от раскулачивания. Море чудилось в горизонте гор, обступивших курортный и изобильный тогда Джалал-Абад. Морем пугал и манил он дочку, поднося к лицу кулак, о который я однажды сильно обожглась - дед зажимал зажженную сигарету, - поднося и спрашивая: «Ну, чем пахнет?» - «Морем пахнет», - был правильный ответ. На кулаке был выбит якорь.

Бабушка и мать моя прожили каждая, считай, по тридцать лет без мужа, только у бабушки он умер, а у мамы и не завелось, и тридцать лет она воспитывала меня одна, пока женскую карму семьи не потеснил мой муж. Дедушка, который умер, когда еще не наступили девяностые, а я едва пошла в школу, запомнился мне семейным идеалом мужчины. Правда ли так было - или бабушке, которая жила не с мифом, а с человеком, все-таки было на что обижаться? Я с детства не по разу слушала ее рассказы, но никогда не верила им до конца. Но и в дедушку, если подумать, не верила, потому что никогда не искала такого, как он. Весь он был точно дымка гор, обманчиво сходная с морем. Оазисный мираж в верблюжьем караване женщин, прущих к выживанию. Персонаж семейных исторических анекдотов.

Единственный беленький брат у чернявых галок-сестер. Отломок украинской семьи, переселенной на Дальний Восток при Екатерине Второй. Крестьянский парень, возглавивший осиротевшую без мужиков бригаду сельских баб. Тракторист, переученный в радиста и призванный на флот за то, что его не укачивало. «Сыночек», прозываемый так во флоте за то, что пришел добровольцем в шестнадцать лет. Моряк, которого как-то раз смыло за борт волной - да тут же волной и забросило на корабль обратно.

Когда появилась я, он давно уже был не моряк, а заведующий лабораторией на заводе штепсельных разъемов в городе, где из навигационных путей только сель-арык, по дну которого перебирают ногами привязанный осел, бредущие коровы, бездомный пес и, видела однажды, две бесстрашные девчонки на роликах. Потом, с мамой, мне казалось, что весь Джалал-Абад приветственно распахивается нам навстречу, стоит ей сказать, что она дочь покойного Николая Филипповича. Советский завод к тому времени закрыли, и людей, работавших с дедушкой, можно было встретить повсюду на базаре, вернувшем себе роль градообразующего предприятия.

Мне рассказывали, что он умел чинить все, от обуви до электрических приборов. Боялся отказывать и не умел пресечь в лаборатории расхищение спирта. Мне кажется, я помню его берет с пимпочкой, а мужу моему единственным летом, когда он заехал со мной в Джалал-Абад, очень к лицу оказалась дедушкина светлая рубашка.

С дедом мы ходили в кафе-мороженое, а после его смерти с бабушкой - только «по делам». Однажды я перехитрила их, сделав вид, что возвращаюсь домой, но, пересидев на этаже, снова сбежала во двор, доиграть. С бабушкой я бы не осмелилась, с ней было страшно пятак потерять - женщины умеют продлить послевкусие преступления, чтобы больше не захотелось. Дедушка же молча нашел меня во дворе, просто взял за руку и повел домой. И больше, правда, - не захотелось.

Два моих самых нежных воспоминания о нем проникнуты эгоизмом детства. Торт «Чебурашка», соответствующей ушастой формы, который выпекли по его заказу на штепсельном заводе, - такой сказочно бесподобный, что иногда кажется мне собственной выдумкой. И предутренняя мгла, от которой пришла укрыться к нему под одеяло, обидевшись на прабабушку, потерявшую терпение от моих мучительных в темноте расспросов, когда же рассветет.

А как воевал во флоте белокурый «сыночек»-радист, служивший в вооруженных силах Союза, как сообщает военный билет, с мая 1943-го по февраль 1950-го, мне и рассказать нечего. Мама в войну еще не родилась, бабушка же всегда говорила, что не любопытна. А больше и вспоминать не с кем. Теперь уже точно - ни с кем.