Текст: Анна Вардугина
Текст и фото предоставлены в рамках информационного партнерства «Российской газеты» с газетой «Удмуртская правда» (Ижевск)
Анна ВАРДУГИНА: Кто ты?
– Писатель… Впрочем, в среде, в которой я пробыл долгие годы, – в Литинституте – не принято называть себя поэтом или писателем. А в Можге, откуда я родом, попытка сказать, что ты поэт, приводила к дополнительным вопросам – «Как это, поэт? Как Пушкин, что ли?», – потому что в повседневной жизни люди там не сталкиваются с кем-то из литературной среды.
Анна ВАРДУГИНА: В Можге ты чувствовал себя одиночкой?
– Конечно, в Можге были и есть люди, которые пишут стихи. В нулевых существовало поэтическое объединение с каламбурным названием «Инвис» (с удмуртского языка это слово переводится как «горизонт», но тут оно расшифровывалось как клуб ИНтересных Встреч И Собеседников). Я сходил на их собрание и понял, что больше там делать нечего: там собирались очень немолодые и очень непризнанные гении, которые периодически рассылали свои стихи в разные газеты, требуя, чтобы их опубликовали, потому что это шедевры. И их никак не публиковали, как вы догадываетесь.
Мы с другом и единомышленником Русланом Муратовым в 2008 году создали объединение «Брезентовая цапля». Давали самим себе и всем желающим возможность для презентации стихов в любой форме, – и чем страннее, тем лучше. На первом представлении у нас, например, было стихотворение, которое нужно было читать с мясорубкой, заряженной свежей вишней с заранее удалёнными косточками. Вишня была в самом жерле мясорубки, зрители её не видели. Перед мясорубкой лежало белое вафельное полотенце.
А на другом перформансе я играл на огромной пиле. Она осталась в доме, где я жил, от прошлых хозяев – ржавая, с невыправленными зубьями, не годная, чтобы пилить, зато под воздействием пары сварочных электродов она издавала потрясающие психоделические звуки.
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, почему мы устраивали этот анархический поэтический театр. У каждого города, как у куска колбасы, есть состав. Основным ингредиентом состава Можги была тоска – неразбавленная, нефильтрованная.
Анна ВАРДУГИНА: Как вы догадались спасаться от провинциальной тоски именно поэзией, поэтическим театром?
– Кто-то от тоски пьёт, кто-то заполняет пустоту наркотиками, а я и Руслан запоем читали. Книги были параллельным миром, куда можно было сбежать из реальной Можги. Мне повезло, у меня есть старший (на 11 лет) брат, и он давал мне литературу «на вырост». В итоге в 15 лет я прочитал «Бхагават гиту» и Хармса. Это здорово раздвинуло мои границы восприятия. Стало очевидно, что в литературе можно всё. Размышления о сути жизни, о природе вещей можно заключать в любую, самую невероятную форму. «Бхагават гита» в конце концов – это история про то, как у молодого человека возницей работал бог, и они теоретизировали о жизни и смерти. Мне всё это так понравилось, что я даже начал изучать санскрит, – скачивал из первобытного интернета какие-то самоучители.
Когда мы познакомились с Русланом, выяснилось, что мы читали одни и те же книги, и влияние на нас оказывали одни и те же сочинения. Оказалось, что мы оба были впечатлены «Манифестом сюрреализма» Андре Бретона. Там есть мысль, которая оказалась для меня очень важной, – о том, что на пороге двадцатилетия человек выбирает свой путь, выбирает, подчиняться ли тем законам, которые ему предоставили для выполнения или создавать собственные законы. Нам с Русланом было по 19 лет, и мы восприняли этот манифест как обращение лично к нам.
Александр КИРИЛИН: Вы описываете Можгу совсем безнадёжной. Но там ведь есть педучилище, в котором даже работали серьёзные литераторы, просветители.
– Да, это живой островок литературной жизни. Там в своё время выступал Кузебай Герд. Там сложилось сообщество педагогов, которые формировали в Можге гуманитарную среду. Даже само здание педучилища красивое на фоне типовых построек, покрытых корой из сотен слоёв бумажных объявлений про микрозаймы, покупку волос и дешёвый интернет.
Сергей РОГОЗИН: При вашей начитанности у вас были интеллектуальные диспуты с учителем литературы?
– В школе по литературе у меня был трояк! Мне за все сочинения ставили тройки – это была оценка, которую учитель лепил, если был уверен, что ученик списал, но доказать факт списывания не мог. На самом деле это одноклассники списывали у меня, но они были «приличными» ребятами, а у меня была репутация возмутителя спокойствия и раздолбая, и учительница поверить не могла, что это я цитирую в сочинении Достоевского.
Анна ВАРДУГИНА: Скажи, для чего ты поступил в Литинститут? Все писатели и поэты, которые были и остаются важны для русскоязычной литературы, литинститутов не заканчивали. Более того, когда появилась «Брезентовая цапля», у тебя уже был собственный поэтический голос.
– Я не думаю, что можно научить хорошо писать прозу или стихи, и в Литинститут идут не за этим. Туда идут, чтобы оказаться в густой литературной среде. Очень важно, что эта среда конкурентная, очень злая. На семинарах с авторами не церемонятся, разносят (аргументированно!) их произведения в пух и прах, – это очень бодрит!
Надо мной было два таких «суда», но они не были беспощадными, – дело в том, что я приносил уже изданные книги, и студентам, у которых книг ещё не было, психологически сложно было «гвоздить» печатающегося автора.
А по поводу издания книг я сразу решил готовые сочинения выкладывать в сеть в открытый доступ, совершенно бесплатно, и уточнять: если хотите иметь эту книгу в своей библиотеке в печатном варианте, скидывайтесь рублём – и всё будет. Удивительное дело, при доступности электронной версии, желающие поставить бумажную книгу на полку каждый раз находятся. Я сам верстаю книги (научился, когда в Ижевске работал в редакции литературного журнала «Италмас», приписанной к Камскому институту технологий), а собранных по предварительным заказам денег хватает на небольшой тираж. Эта издательская работа не приносит мне доходов, но я и не трачу на издание свои деньги, как делают это некоторые литераторы.
Я считаю электронные книги благодатным изобретением. Сейчас я пишу диссертацию на тему «Русскоязычное художественное наследие Кузебая Герда» и каждый день радуюсь, что могу работать с оцифрованными источниками дома, а не пытаться найти нужные мне книги, когда всё кругом закрыто. И в целом не испытываю сложностей с восприятием текстов с экрана гаджета.
При этом бумажные книги я, конечно, очень люблю. Думаю, они никогда не закончатся.
Сергей РОГОЗИН: При таком «анархическом» подходе к книгоизданию не могу не спросить – ваши книги есть в библиотеках?
– Недавно я издал свой первый художественный перевод – перевёл написанную сто лет назад повесть Кузебая Герда «Мати». Из ста бумажных экземпляров два я передал в Национальную библиотеку Удмуртской Республики. Это обычная практика. И ещё, если печатный тираж не раскупается сразу после презентации, 16 экземпляров я отправляю в Книжную палату в Москву, чтобы книга попала в «Ленинку», чтобы с этими книгами можно было официально работать (для переводной книги Герда это особенно важно, мне кажется).
Александр КИРИЛИН: Расскажите о своём переводе Герда.
– Повесть называется «Мати». Работая над диссертацией, я нашёл перевод, выполненный А.В. Вазиховым и опубликованный в журнале «Инвожо». К сожалению, этот перевод неполный. И это не самая большая проблема. На перевод Вазихова нельзя ссылаться в научных работах, посвящённых Герду, поскольку жанр произведения был обозначен как «эротическая новелла». Это даже вынесли на обложку журнала, – видимо, чтобы заинтриговать читателей и заставить их прочитать текст. Должно же стать любопытно – что это за эротическая новелла у классика удмуртской литературы. Но этого нет у Герда! Его собственный подзаголовок – «история жизни одной удмуртской девушки» (собственно, Мати – это её имя, сокращённое от Матрёны). У удмуртской интеллигенции к Вазихову, конечно, сохранились претензии за то, что он переврал наследие Герда. А я в какой-то степени ему даже благодарен, потому что в его переводе я вообще прочитал эту повесть, понял сюжетную канву и принял решение делать новый перевод.
Анна ВАРДУГИНА: Давай уточним. Ты ведь не говоришь по-удмуртски?
– Свободно не говорю. Я учил удмуртский три года, учась в аспирантуре Литинститута и живя за пределами Удмуртии. История была похожа на моё изучение санскрита – по книгам, без живого общения. Так что я не считаю себя говорящим по-удмуртски и не скрываю этого. Для моего перевода Герда точный подстрочник выполнила Анастасия Ларионова. Кстати, сама ситуация с удмуртским языком в Литинституте с тех пор, как я там учился, изменилась. Год назад из Ижевска в Москву переехала Вера Григорьевна Пантелеева, огромный специалист по удмуртской литературе, научные работы которой посвящены как раз переводу удмуртской прозы и поэзии. Она теперь руководит в Литинституте семинаром удмуртского перевода.
(полных аналогов некоторым удмуртским словам в русском нет, и нужно было найти самое близкое по значению, по тому, что чувствует и понимает русскоязычный читатель, прочитывая строку на русском). Мне было важно сохранить тон повествования, который Герд взял от удмуртских сказителей, наслушавшись их ещё в детстве. Он же ещё ребёнком убегал на несколько месяцев из дома и общался с этими сказителями. И в «Мати» проза написана так, как будто это верлибр, с внутренним ритмом, её можно распевно и ритмично читать, как эпос. Сквозь простой, бытовой язык там проступает колоссальный, хтонический, страшный мир. В нём можно почувствовать дыхание этой земли, этой грязи. Я был поражён, когда услышал это в тексте. Герд спокойно и обыденно описывает чудовищные вещи. Среди каких-то повседневных мелочей он вдруг пишет, что героиня рыдала и каталась по земле в хлеву возле кормушки, а под кормушкой был похоронен её единственный ребёнок. И именно от простоты рассказа о таких ужасных событиях, которые переживает героиня, у меня, как у читателя, мурашки бегут по позвоночнику – и этого не было бы, если бы он начал многословно и эмоционально описывать драматизм потери. И я старался сохранить эту спокойную сухость текста, который даёт читателю возможность самому представить масштаб происходящего. В художественном смысле я получившимся текстом доволен.
Александр КИРИЛИН: В приведённом примере Герд на самом деле описывает рядовую ситуацию. В начале ХХ века в деревнях значительная часть детей не доживала до года, умершие младенцы были практически в каждой семье.
– Я знаю об этом. Но одно дело – цифры статистики, и другое дело – художественное произведение, написанное мастером, где читатель эмоционально вовлечён в судьбу героев. А Герд написал «Мати» мастерски: повесть начинается совсем просто, и вдруг разматывается такой вал чудовищных событий, что ты с ужасом не можешь оторвать взгляд от страниц.
Сергей РОГОЗИН: В вашем пересказе это похоже на синопсис киносценария. Что-то похожее на сериал «Зулейха открывает глаза», снятый на основе книги.
– Вы не первый, кто это отмечает. Когда я выложил перевод в сеть, студент ВГИКа Даниил Шустов (он из Удмуртии) написал мне, что эта повесть – готовая пьеса или сценарий. И «Мати» действительно можно назвать очень сжатой (всего 48 страниц) «удмуртской Зулейхой», с одной важной оговоркой – это не взгляд на судьбу удмуртской крестьянки начала ХХ века из наших дней, а взгляд изнутри, это художественно осмысленное свидетельство современника.
Анна ВАРДУГИНА: Сколько у тебя уже издано книг?
– В самом начале был роман «Ленин. Самолёт. Девушка», который сейчас я считаю неудачей. Потом был сборник стихотворений «Человечество». Затем в Петербурге мне издали книгу «Словно» довольно большим тиражом – в 1 000 экземпляров. Потом в Сарапуле тиражом 500 экземпляров вышел сборник всего-всего-всего «Проверочные слова». Из-за того, что в неё попробовали поместить всё, имеющееся в наличии, она получилась не цельной, композиционно разваливающейся. Что уж есть. Её до сих пор можно найти в продаже. Потом была издана книга, которой я доволен – «Капитал». Разошлась она очень быстро и получила ижевскую премию «НовАрт» как книга года. Я тогда снимал комнату в доме на ул. Красной с видом на храм Александра Невского, который в народе называли «красный монастырь». В этой атмосфере писались лихие, весёлые, разудалые поэмы. Я был счастлив. Последняя на этот момент художественная книга, которую я написал и издал – роман «Свидетельство». Писал я его долго, и пока он мне немножко нравится. Его номинировали на литературную премию «НОС». И вот совсем недавно я выпустил перевод «Мати» Герда. Презентация этой книги состоялась 5 сентября на Центральной площади на фестивале «Читай, Ижевск!» (в этом году «ЧиЖ!» – часть большого фестиваля «Лето в городе» – Прим. ред.).
Анна ВАРДУГИНА: Как читатель ты всеяден?
– Если мне печально, я читаю Хармса. По работе читаю научную литературу. С удовольствием читаю Владимира Короленко. Понравился он мне, когда я начал читать и разбираться в истории Мултанского дела, и нравится до сих пор. Из недавно прочитанного получил удовольствие от книги китайского стратега VI в. до н. э. Сунь-цзы «Искусство войны» в переводе Бронислава Виногродского. Это мудрая книга о том, что самый крутой воин – это тот, кто побеждает, не убив никого, а лучший полководец побеждает, не вступая в бой. Для меня эта книга – отличное руководство для педагога. Полководец и педагог – вообще очень похожие профессии. Нужно увлечь за собой и серией небольших побед (а иногда и поражений) прийти к поставленной цели.
Анна ВАРДУГИНА: Ты преподаёшь сейчас?
– Да, преподаю филологические предметы 5-7-м классам и руковожу классом в частной школе в Пирогово. Написал образовательную программу: взял программу обычной средней школы и попытался сделать так, чтобы ребёнку не хотелось сбежать с уроков.
Я сам в обычной школе не преподавал, но я там учился, и, кажется, этого опыта «традиционной» школы мне хватило.
При всей внешней бесполезности моего занятия оно было более продуктивно, чем выслушивать клише по поводу хрестоматийной классики – за это время на пруду я хотя бы успевал подглядеть вокруг какую-то жизнь, что-то отрефлексировать о себе и об окружающем мире.
Программа, которую я разработал, предусматривает много рассуждений вслух и ещё больше написания сочинений и изложений. Это важно для нынешних детей, потому что основные проблемы, с которыми они приходят, – это неумение говорить, выражать связно свои мысли. У них отдельные слова не соединяются в предложения. Они общаются не фразами, а какими-то смайликами. В итоге они не могут говорить, писать и пересказывать прочитанное.
Надежда БОНДАРЕНКО: Мы говорим о детях 12-14 лет?
– Да. Но нужно понимать, что в частную школу детей приводят зачастую не оттого, что семейный кошелёк толстый и можно позволить себе купить что-то «эксклюзивное». Часто это вынужденное решение, потому что родители видят: учась в обычной школе, ребёнок не может даже о бытовой ситуации рассказать, сформулировать своё мнение или простой запрос. Плюсом к этому выясняется, что он не может посчитать, сколько у него останется, если ему дали сто рублей, а он купил сосиску в тесте за 30 рублей и чай за 10. И это не оттого, что учителя в общеобразовательных школах плохие. Совсем нет. Тут дело скорее в чрезмерной загруженности системы и в отсутствии выстроенных связей. Школа как будто существует сама по себе. Она не связана тесно с вузами. Вузы, в свою очередь, оторваны от реального рынка труда. И получается не учёба ради получения конкретных нужных навыков и знаний, а отсиживание уроков ради галочки. Я не знаю, как изменить эту огромную систему, поэтому начал со своего «поля боя» – учу детей русскому языку, показываю, какую радость можно получить от литературы.
Идеал многих соотечественников – катить на автопилоте по наезженной колее, ничего не перестраивать (это же дополнительные затраты энергии и мысли!), не предлагать новое (инициатива наказуема, говорят у нас), тихонько сидеть в болоте и получать фиксированный оклад. Я в своей жизни этого «что, больше всех надо?» наслушался. И когда делал «Брезентовую цаплю», и в школе, когда просил пустить меня поработать в радиоузле. В нашей можгинской школе был оборудован радиоузел, можно было открыть школьную радиостанцию, но она стояла пустая, и преподаватели (!) говорили мне ту самую фразу, потому что догадывались – им же придётся отслеживать, что там подростки вещают, создавать какую-то редколлегию, а это лишняя нагрузка. Легче закрыть радиоузел на замок. А я действительно хотел научиться работать в эфире, предполагал, что мне пригодится навык публичных выступлений. Сейчас вот участвую в подкастах.
Татьяна ИВАНЦОВА: Удаётся вам заинтересовать детей языком и литературой?
– Они говорят, что да. Читают они, конечно, мало. Но пишут многие с удовольствием. Пишут, разумеется, ручкой по бумаге – гаджеты у нас на уроках запрещены (кроме умных часов, с помощью которых они остаются на связи с родителями). Повторю, мне важно, чтобы им было интересно. А это связано с большой свободой выбора. Если на сочинение в обычной школе предлагается выбор из 3-4 тем, то у меня – из ста тем. Это не шутка. Они могут написать сочинение «Что случится, если на Ижевск нападут инопланетяне» или «Что будет, если я превращусь в крокодила». Как только кто-то выбрал из списка ста предложенных тем одну, я её тут же вычёркиваю – так что два человека на одну тему написать не смогут. Следовательно, точно будут напрягать мозговые извилины самостоятельно. И у кого-то проступают способности, которые, видимо, были в детстве, а потом просто были заброшены, закостенели от неиспользования. Такие таланты сразу видно.
Сергей РОГОЗИН: Поэт и поэт-песенник – это разные состояния?
– Исторически – нет. Считается, что стихотворные размеры возникли из-за того, что в древности сказители пропевали свои тексты, а пропевать было удобнее ритмизированные строки. И важно было, как фраза не только пишется, но и звучит, – какое воздействие на слушателя производит именно такой, выстроенный в такой последовательности набор звуков, слов. Так что средневековые авторы в каком-то смысле – поэты-песенники. Этот процесс помогает отследить современный рэп. Ритмизированную вязь слов изобрели не Оксимирон, не Нойз МС. Это существовало ещё в древнерусской литературе.
Я сам так делал – в подкасте читал Епифания под бит. Ложилось отлично!
Сергей РОГОЗИН: Есть ли желание стать чемпионом по слэму?
– Нет, я никогда не пытался участвовать в слэмах. Считаю это дело бесполезным и даже вредным, несмотря на всё моё восхищение гениальным поэтом Андреем Родионовым, который развивает слэм в России. Слэм взращивает поэтов, которые пишут в расчёте, чтобы публика им поставила пятёрки. Которые хотят понравиться. Приятная понятность стихотворений становится ценностью, и даже денежной ценностью, поскольку победитель слэма получает деньги. В итоге люди пишут стихи не так, как они действительно хотят и считают правильным, не ищут тот самый единственно верный для стихотворения странный порядок слов, а подбирают удобные рифмы и слезодавительные сюжеты, чтобы чувствительные девушки в аудитории точно проголосовали за них. Но поэт не должен опускаться до массового слушателя, он должен ждать читателя, равного себе.
Анна ВАРДУГИНА: Какой ты сегодня видишь литературную ситуацию в Удмуртии?
– Очень точно сказал мой мастер Евгений Юрьевич Сидоров, и его слова относятся вообще к ситуации в стране: «Капилляры работают в полную силу, а до аорты дело не доходит». Есть люди, которые очень хорошо пишут. Но нет большого числа людей, которые хорошо читают. Издательства не всегда чувствуют хорошие тексты. Читатели из всего, что стоит на полках, выбирают что-то случайное. Мало авторских книжных магазинов, где ассортимент подбирается осмысленно, а не берётся на реализацию всё подряд, что дают большие издательства. В Ижевске есть такой книжный, «Кузебай» в Летнем саду, и я знаю истории, как туда заходит человек и уходит с полными пакетами книг на тысячи рублей, со словами «Где же вы раньше были?». Потому что мало какой книжный умеет «свести» читателей с не самыми очевидными книгами, которые им действительно нужны. В итоге попавший в хорошее издательство и напечатанный большим тиражом хороший автор; магазин, предлагающий концептуальную подборку книг, а не масс-маркет с детективами и кулинарными рецептами, – это всё удача и единичные случаи.
Анна ВАРДУГИНА: Ты недавно стал отцом. Что-то изменилось в тебе?
– Я боялся опыта отцовства, и напрасно. Этот страх был врагом счастья. Дочери, Варваре Андреевне, 8 месяцев. Для меня ребёнок – учебник Вселенной. Каждый день его жизни для меня – подтверждение древних истин. Когда я читал у Аристотеля, что человек получает удовольствие от того, что подражает, это не вызывало у меня никакого эмоционального отклика. А теперь я показываю дочери оттопыренные уши, и она тянется рукой к своей голове, пытаясь впервые в жизни найти у себя уши, и смеётся, находя их, – и я вижу, как Аристотель оживает в человеке. Я вижу, как образовывается Человек. И ребёнок, конечно, самый мощный учитель, – с ним можно уйти на такую глубину понимания всего основополагающего, о которой раньше и не думал.
Задание УП
– Я прошу отнестись к нему серьёзно. Посадите в редакции лук – обычный репчатый лук. В землю или просто в воду. И смотрите время от времени на него – как он растёт, тянется вверх. Мне такая практика помогает уравновеситься. Когда много работаешь с текстом, появляется состояние, как будто в голове тёплый бульон, и буквы прыгают перед глазами. И тогда я придумал смотреть на лук, – очень успокаивает.
Вопрос УП
Ветеран первой чеченской кампании Ринат Касимов спрашивает, уважает ли нынешняя молодёжь старших?
– С этим, мне кажется, всё в порядке. Чаще я сталкиваюсь с тем, что представители старшего поколения не уважают младших, относятся к новому поколению с пренебрежением, высмеивают их увлечение гаджетами, сетевой культурой. Хотя мне кажется, что детей воспитывают уважение и любовь, направленные на них. Они зеркалят взрослых. Если взрослые будут относиться к детям и подросткам с уважением, те ответят тем же.
Оригинальный материал: «Удмуртская правда»